СЕНКОВСКИЙ И. И.

ЭБСАМБУЛ. НУБИЙСКИЕ СЦЕНЫ

II. ПОСЕЩЕНИЕ ХРАМА. ПИК-НИК. ЛОТЕРЕЯ.

Ночь летела тихо в хрустальном воздухе, дыша на Нубию сном чистым и свежим, сметая с умов крылом своим весь сор дневных мыслей и роняя в них из своего совиного клева пестрые, причудливые грезы, которые воображение усыпленного подхватывает с такой жадностью, чтобы играть ими на этом отрадном досуге хлопотливой животной жизни, — разноцветные мыльные пузыри, выдуваемые кем-то в темноте из испарений нашей памяти и, к сожалению, лопающие от первого светлого луча действительности. Наступающее утро обещало быть обильным будущностью: ожидания, любопытство, общая склонность к потехе, стечение характеров разнородных, живописных, странных, заклейменных каждый печатью какого-нибудь притязания, — в путешествиях всякой превращается в особенный род оригинала, — могли разрешиться бездною забавных случаев. Как бы не так! каждый из нас надеялся, что его приятель или сосед сделает первый какую-нибудь глупость, над которой все мы посмеемся еще до завтрака! Глупость, но порядочная глупость, — была нам необходима для того, чтобы соединиться в одно целое и образовать из себя правильное просвещенное общество, для которого на Нубийском песке лежали все нужные материалы, и только не доставало основания. Глупость должна быть одарена магнитным свойством: бросьте ее в толпу Европейцев, совершенно чуждых, даже незнакомых [70] друг другу, и она тотчас станет притягивать к себе их умы и увеличиваться в объем, покрываясь самыми блестящими частицами их мысли; она постепенно привлечет, сблизит и сольет их в одну массу, которая наконец сзернуется вокруг нее в кристалл дружеского и приятного общества. Эта теория обществ начертана крупными иероглифами на каждом Египетском и Эфиопском памятнике: жаль только, что так мало людей умеют читать иероглифы. Но кто из нас сделает первую глупость? кто будет так великодушен, чтобы пожертвовать собою для блага общего? Увы, никто добровольно! В таких обстоятельствах обыкновенно случай бросает жребий, и назначает жертву.

Утро открыло нам новые сокровища общественности. Синьор Д-чи приехал ночью, и раскинул свои палатки на самом берегу Нила. Бесценный синьор Д-чи! он заслуживал быть произведенным в Великие хранители погреба Нубийского царя, если б в Нубии был царь, за совестливое сбережение своего шампанского. Подле него, еще две барки, прибывшие поутру, выгружали путешественников: одна из них, с Сардинским флагом, принадлежала доброму моему приятелю, товарищу по горной лихорадке и страданиям, вместе претерпенным в Сирии, и которого приезд чрезвычайно меня обрадовал; другая пожилому, Англичанину. Оба они были из числа самых странных путешествующих характеров, но совершенно противоположных. Один странствовал уже пятый год; осмотрел все углы Европы, не исключая даже Лапландии, посетил Сибирь и Америку, и все помнил; другой блуждал пятнадцать лет по Западу и Востоку, и ничего не удерживал в памяти. Один путешествовал систематически, по книге, с печатным собранием вопросов, которые аккуратный странник [71] должен предлагать жителям обозреваемой земли о всех возможных предметах ее статистики, географии, этнографии, правления, нравов и обычаев; читал по порядку эти вопросы первому попавшемуся туземцу, отбирал от него показания, грабил все беседы, разорял своим любопытством все терпения, записывал каждое слышанное слово, и мог сказать без запинки цену огурцов, моркови и говядины в Торнео, Тобольске, Бруссе и Лиссабоне, так же хорошо как характеристические анекдоты обо всех примечательнейших лицах, там живущих. Другой, ища только новых зрелищ, не помнил даже того, на какой живет он планете, если, машинально переезжая из одной страны в другую, в течение лет пятнадцати ни однажды не попал обратно в свое отечество, то единственно оттого, что, забыв о существовании Англии, никогда не подумал, что он еще не бывал на родине. Первый был граф В-уа, молодой Пьемонтезец, родившийся со страстью к путешествиям, как иные родятся со страстью к охоте: он путешествовал трудолюбиво, строго, мучительно, как только можно путешествовать в наказание, и умер потом на острове Яве, оставив за собою во всех четырех концах света бесконечный след своего любопытства, усыпанный вопросительными знаками, и у своих знакомцев память милого и благородного человека, «но ужасного расспрашивателя». Второй был мистер В-к, общий наш знакомец по Каиру, старик угрюмый и своенравный, и которого, признаться, мы не очень любили за его разные притязания и постоянную склонность к ссорам: лишенный вовсе сил памяти, иногда посещал он город или государство во второй и в третий раз, и был уверен, что видит его впервые. Я имел удовольствие повстречаться с нам в Смирне в две различные [72] эпохи; при вторичном свидании, гуляя со мной по набережной залива, он однако ж сказал мне, в одном из светлых проблесков своей памяти:

— Как это место похоже на гавань одного города, который я где-то видел!

И очень справедлив: он уже в четвертый раз, был в Смирне! Но как бы то ни было, а это новое приумножение нашего сборища случилось весьма кстати: нам именно не доставало такого оригинала, каков был мистер В-к. Не знаю, кто выдумал первый, только с появления его на берегу, по всем палаткам распространился проект — мистифировать почтенного путешественника, удостоверив его, что он уже во второй раз в Эбсамбуде, и что его видели здесь в прошедшем году. Заговор составлялся быстро, и находил всюду ревностных сообщников; даже те, которые, из важности или по особенным причинам, не хотели в нем участвовать, дали слово не мешать потехе. Деятельность вдруг проявилась в нашем стане: бегали, предостерегали друг друга, совещались оптом, что и как говорить, и скоро все собрание было связано узлом одной тайны. Общество учредилось! Глупость одного из нас подобных, — или быть может наша собственная, — сделалась его сердцем, которого бьения долженствовали стройно отражаться во всех членах нового тела, — так, как это и было написано иероглифами на фасаде Эбсамбульского храма. Египетская мудрость неисповедима!

С тех пор уже все стали короткими знакомцами. Все должно быть обще! — Что теперь делать? — Отрывать вход во храм на общий счет! — А после? — После пик-ник: будем обедать все вместе, и пригласим Б-ка! Каждый доставит потребное [73] количество лучших своих припасов; снести всю посуду в одну ставку и избрать распорядителей! — Предложение было принято с радостью. Общество одушевилось жизнию. Огонь веселости стал кружить по жилам, потерявшим уже Европейскую свою упругость в мягком бездействии Востока. Без Б-ка мы вероятно обедали б каждый в своей палатке, и личная важность всякого поразила бы холодностью ваши сообщения.

— Что ж не отрывают храма?

— Скоро придут люди, отвечал один из толмачей: мы уже два раза ходили в деревню, да есть маленькое затруднение.

Расположение к веселости еще усилилось, когда мы узнали о роде затруднения. С раннего утра лорд Д-и и сир Генри С-т вели жаркие переговоры с местными поселянами о том, чтобы работники, которые будут расчищать фасад, и местные зрители, желающие присутствовать при обозрении памятника, явились непременно в длинных своих рубахах, потому что Его Милость желает показать Эбсамбульский храм мисс Марии, своей благородной дочери. Шейх-эль-белед, староста деревни, как человек с высшими взглядами и в новой синей рубахе, превосходно постигал глубокую нравственную мысль лорда, но находил ее неудобоисполнимою, по двум причинам: во-первых, рубаха есть парадный мундир Нубийского гражданина, и его подчиненные не согласятся копать землю в праздничных своих нарядах; во-вторых, вся деревня, от мала до велика, захочет быть при вскрытии храма, в качестве работников или зрителей, так как она еще никогда не видала столь значительного стечения милордов и философов; а между тем не все жители имеют рубахи, — да девицам и неприлично являться [74] перед людьми в рубашках, как-то Его Милости должно быть известно! В самом деле обстоятельство было столько же затруднительное, сколько забавное. Многие хотели помочь лорду в его переговорах, и своими предложениями сделали вопрос еще сложнее. Споры с представителями деревни длились без пользы и следствия. Некоторые вздумали было пожертвовать частию своего белья и одеть Берберов в наши Европейские рубашки: опыт был сделан на двух или трех туземцах, и представил неудобства еще важнейшие, чем совершенное отсутствие одежды. Наши короткие и белые рубашки, надетые на их дюжие черные туловища, придавали им уморительную наружность: их товарищи не могли смотреть на них без хохота. Надобно было прибегнуть к покровительству Сева: как бей и полковник паши, один он мог бросить тяжесть Турецкой власти на весы наших переговоров с Эбсамбульскими поселянами, и, при его шумном посредничестве, мигом был заключен трактат с Нубийскими нравами об охранении прав Великобританской стыдливости мисс Марии. Главнейшие условия этого знаменитого в истории Дипломатии трактата состояли в следующем: I. Все находящиеся налицо в Эбсамбуле новые и старые рубахи будут собраны и принесены к фасаду храма. II. Наследники славы и величия древних Эфиопов, нынешние подданные Его Высочества Египетского паши, предоставляют себе право раскапывать землю и производить все нужные в том месте работы согласно старинным обычаям их богохранимого государства, без всяких европейских церемоний и отягощения себя излишним платьем. III. Когда вход будет открыт и Франкские милорды и философы явятся с своими философками, все находящиеся здесь потомки гордых Фараонов наденут рубахи, а те, для кого их не достанет, спрячутся за [75] гору. IV. Так как замужные женщины все носит шерстяные простыни, то он могут присутствовать в своих обыкновенных нарядах, с тем только, чтобы старались тщательнее закутывать в них тело чем лице; что касается до прекрасных Нубийских барышень, то Франкские милорды и философы, уважая с одной стороны врожденное их полу любопытство, и с другой не желая нарушать принятых приличий, существенно классических, позволяют им приходить в местном неглиже, будучи впрочем уверены, что они по крайней мере опояшутся все без исключения и без различия возрастов своими херразами, или ременными бахрамами с украшением из мелких раковин, которые придают им столько прелести.

Прочие статьи договора относились к исключению детей из собрания, и к цене, которую следовало заплатить поселянам за работу и за все эти уступки непостижимым прихотям приятелей паши, гяуров. Через полчаса явилась многочисленная толпа Берберов с лопатами, и песчаная гора, закрывающая Фасад памятника, начала осуваться к Нилу.

Археологические изыскания прекрасного Европейского пола в Нубии, конечно, встречают важную преграду в недостаточном количестве белья у жителей этого края, но она кажется важною только издали, и одно притворство может почитать ее за непреодолимую. Чтоб постигнуть странность мер, принятых изысканным целомудрием лорда Д-и, довольно пробыть одни сутки в такой земле, где употребление платья не составляет первого условия общежития. Если б даже глаз путешественника не привыкал к этому постепенно, по мере приближения пути к ее пределам, то и в таком [76] случае вы поражаетесь необыкновенностью вида только в первое мгновение, очутясь неожиданно средь черного и обнаженного общества: через несколько часов вы уже не обращаете внимания на его наготу, и не чувствуете ни какого различия между вашим и его нарядом. Таково могущество всеобщего обыкновения. В странах, обитаемых поколением безобразным, равнодушие постороннего зрителя принуждено бороться долее с впечатлениями, которым оно подвергается; но в Нубии глаз Европейца свыкается весьма скоро, встречая всюду формы приятным и живописные. Нубийское племя, древнее племя Нуба, сообщившее в последние века имя свое прежней Северной Эфиопии, поистине одно из прекраснейших на земле, и составляет примечательное изъятие в Естественной Истории человека: оно черно, и между тем не принадлежит к породе негров, сохраняя черты и сложение тела совершенно Европейские. Овальные их лица отличаются от наших только легкою толстотою губ, которая впрочем не имеет ничего неприятного, и даже цвет их кожи не похож на резкую, лоснящуюся черноту негра, образуя особенный отлив, который описать весьма трудно, но который, по мнению моему, неподражаемо выразил Птоломей, назвав его — ирема мелас, «тихо-черным». В этом краю, можно постигнуть причину неизмеримого превосходства древней Греческой скульптуры перед нашею: там, где постоянная теплота неба дозволяет человеку освободить свои члены от лишних покровов, — там он переносит в свое тело то чувство изящности, которое мы сосредоточиваем все в платье и в наружных украшениях особы. Нубиец щеголяет своим телом; он добровольно принимает такие благородные и живописные положения, каких изобретение сделало б у нас честь творческому гению первейшего [77] художника; он вполне чувствует красоту форм, которыми природа выразила его существование, и если б рука его повиновалась чувству, он был бы Праксителем. Древнейшие Греки были полу нагие, и внутри своих домов часто обходились без одежды: члены их, естественно, располагались с изящностью; глаза их были наполнены красотою человеческого строения, и так же тонко замечали ее оттенки, как мы теперь покрой одежды и самые мелкие подробности наружных ее особенностей. В этом обстоятельстве таится источник понятия идеальной красоты, которую умели они придавать своим изваяниям богов и смертных. Для нас оно не существует: поэтому пленительная чистота и благородство форм и линий тела, которыми отличалось древнее Искусство, потеряны для наших вдохновении, и покупаются у нас только ценою подражательства; поэтому и общий недостаток новейшего художества человеческого тела — манерность, как в форме членов так и в положениях, переходящая в грубость от излишества животности, как у Рубенса, или в болезненное изнежение от перехитренной утонченности, как у Кановы. Мы уйдем далеко эффектами перспективы, свето-тени и колорита; но главного изящного, — идеальной красоты тела нашего поколения, уже никогда не превратим мы для себя в живое, бьющееся чувство: источник его иссяк под нашими платьями. Оно всегда останется для нас идеей, отвлеченною и холодною. Помощию этого понятия об его начале, я легко отдаю себе отчет в неизмеримой разности между изяществом статуй и изяществом произведений плоского рисунка у древних Египтян и Эфиопов, и, вопреки мнению многих, заключаю, что художество этих народов не выходило из детства. Их статуи и колоссы, сравнительно, прекрасны: это простое следствие чувства изящности [78] известных форм и положений тела, — чувства столь сильного и столь естественного всюду, где половина населения большею частию является без платья; это — материальное осуществление первейшего понятия об изящном. Их плоский рисунок неуклюж и хуже Китайского, — потому что для рисунка потребны высшие соображения искусства и ученое наблюдение природы.

Красота Нубийского поколения представляется в Физиологии в виде очень любопытного вопроса; и хотя наша самонадеянность придумала уже несколько прекрасных способов истолковать ее естественным образом, однако ж все до сих пор предложенные ипотезы только обходят факт, а не открывают его причину. Не входя в спор о том, по которую сторону Нила жили древние Нубы, или Нобаты, можно быть уверенным, основываясь на согласном свидетельстве Греческих и Римских писателей, что они жили далеко внутри пустыни, гораздо южнее нынешней Нубии, и принадлежали к настоящей породе негров. В конце третьего века, император Диоклециан, по словам Прокопия, поселил их в Эфиопии, назначив им жилища от Мухарраки почти до вторых порогов. Между Мухарракою и первыми порогами, или границею Египта, жила около того же времени часть народа Блемиев, известного уже со времен Эратосфена, и который также не состоял из красавцев: по крайней мере Плиний и Помпоний Мела, которые помещают их вместе с Сатирами, Эгипанами и другими чудовищами, уверяя, что они твари без голов, с одним глазом в середине груди, не имели высокого понятия о приятности их наружного вида. Нубы занимают по сю пору места, отведенные им Римлянами; нынешние жители первых порогов Нила, или так называемые Шеллали, которых поселения [79] простираются почти до Мухарраки, без всякого сомнения суть потомки Блемиев: они другого происхождения, другого цвета, и говорят языком различным от Нубийского, хотя это еще и не всем антиквариям известно. Что ж? как те, так и другие теперь отличаются совершенною правильностью лица, и чертами удивительно похожи на изображения, представляющие, на памятниках, древних жителей Египта и Эфиопии, с которыми они однакож исторически не имеют ничего общего, потому что, когда Римляне оставили нынешнюю Нубию в конце III века, она была уже пуста. Я готов допустить, вместе с некоторыми объявителями этого чудесного превращения, что смешение Нубов и Блемиев с остатками прежнего Эфиопского населения могло произвести в здешнем участке Нильской долины существенное изменение в устройстве их лицевого угла и цвета их кожи, хотя эти остатки по-видимому были очень не значительны и уж конечно не многим белее новых поселенцев: самое название аифиопс, употребляемое Геродотом, Эратосфеном и Птолемеем, показывает, что классические Эфиопы, несмотря на сходство языка их с Египетским, были черного цвета, а последний из трех писателей даже определил его отлив. Но Нубийцы живут не в одной только Нубии: поселения их простираются далеко к югу за Вади-Халфою; Сеннаар занят также ими, и в горах Кордуфана обитают поколения того же языка и имени. Всюду, где они или другие негры перешли на берега Нила, черты их быстро исправились и цвет стал нежнее: те, которые остались в прежних своих жилищах, по сие время сохраняют безобразие и черноту первобытной своей породы. Кордуфанские Нубы заняли Сеннар в конце XVI века. Понсет, посещая эту страну в 1695 году, знал их еще неграми. Брус, во второй [80] половине прошедшего столетия, нашел уже удивительную перемену в их физиономии, которая своей правильностью и красотою напоминала ему людей Кавказского, или Европейского колена. Нынче Сеннаарцы славятся уже стройностью своего сложения, и кожа у них темно-бронзового цвета, тогда как их Кордуфанские соплеменники и теперь похожи на обезьян, совершенно черны, с приплюснутым носом и шерстию на голове. Брус, в своем удивлении, приписывал этот необычайный переворот влиянию Нильского климата: физиологи над ним смеялись, и порешились на том, что тут была примесь белой породы. Откуда? Того никто не знает! Ни Понсет, ни Брус, ни Калльо, бывшие в Сеннааре каждый в ином столетии, не видали там белых: напротив, все прибрежные народы Нила беспрестанно пополняются невольниками из внутренней части Африки, и этот постоянный прилив чистой черной породы долженствовал бы еще усилить сходство их с неграми. Прибавьте к тому, что и в самом Египте физиономия негров, привозимых из Бурну и других юго-западных областей, видимо изменяется во втором и третьем поколении, и красивые, Европейские очерки лиц у черных невольников, рожденных на берегах Нила, изумят в Каире всякого внимательного наблюдателя, который примет на себя труд поговорить с ними и узнать об их происхождении. Незнание местного языка путешествующими обыкновенно скрывает от их внимания самые существенные частности, и приводит их к несбыточным теориям, которые однако ж снискивают себе последователей, потому что объясняют загадку каким-нибудь принятым афоризмом, освобождающим от хлопот исследования. Брусово предположение, быть может, не так смешно, как оно кажется многим: существенный его недостаток [81] в том, что оно выражено слишком просто и неискусно.

Мы долго говорили об этом с лордом Д-и, за завтраком у сир Г. С-та. Его Милость согласился со мною, что Нубийцы в самом деле люди очень достойные любопытства, но был того мнения, что все-таки лучше, чтоб они надели рубахи.

Между тем почтенный мистер Б-к на другом конце лагеря всеми силами оборонялся от шалунов, которые его морочили и исторгали у него удовольствие увидеть здесь что-нибудь нового. Каждый встречал его условленным приветствием: — А, мистер Б-к! вы опять в Эбсамбуле? — Как, вы уже второй раз здесь? — Старик сначала хладнокровно уверял вопрошателей, что он никогда не бывал в Нубии; потом рассердился; наконец стал сам расспрашивать тех, к которым имел доверие, слыхали ли они от кого-нибудь, чтоб он в прошлом году ездил в Эбсамбул; но двусмысленные их ответы поставили еще в большую неизвестность, и он уже не знал, что о себе думать. Вдруг является староста с несколькими поселянами, и произносит ему длинную речь по-Арабски.

Чего они хотят? вскричал мистер Б-к, Что это за люди? Подите прочь, негодяи!

— Они пришли к вам, сказал один из толмачей, поздравить с благополучным к ним возвращением. Шейх-эль-белед изъясняет, от имени всех жителей, что с тех пор как вы изволили уехать отсюда, они не могли ни есть, ни спать, не видали солнца, и совершенно иссохли от любви к вам и от пламенного ожидания, не приедете ли вы еще раз озарить их долину блеском своего лица. Они говорят, что ввек не видали такого щедрого и великодушного милорда, и что никогда вас не забудут. [82]

Б-к принужден был подарить им несколько Египетских пиастров: они уже были заплачены за эту проделку одним из его соотечественников, который всегда преследовал его своею насмешливой изобретательностью. Но это обстоятельство поколебало его до основания: он стал убеждаться, что, в самом деле, это место несколько ему знакомо, — к чему без сомнения помогло много и общее сходство видов здешнего края. Молча проводил он испытующий взор по всем лицам, но ни одно из них не изменяло тайне: все превосходно выдерживали свои роли, и, казалось, отнюдь не занимались его недоумением. В-к ушел с явною досадою в свою палатку, и, спустя немного, отправился к сир Генри С-ту, в надежде узнать с достоверностью из его разговора, который раз он в Эбсамбуле. Но холодный дипломат-антикварий завел с ним речь о трех способах приготовления мумий у древних, и не входил ни в какие расспросы касательно его путешествия. Потеряв терпение, Б-к спросил сам, может ли это быть, чтобы он, себе неведомо, попал сюда вторично.

— Я думаю, это с вами часто случается, сказал С-т с важною улыбкою. Что касается до третьего способа приготовления мумий, о котором говорит и Геродот...

Б-к посмотрел ему в глаза, и замолк. Он был совершенно расстроен этим ответом, после которого ему уже нельзя было сомневаться. Он признал себя чистосердечно старинным посетителем Эбсамбула, и, вышед от С-та, превращенный в мумию в растворе его Египетской учености, удивлялся только тому, какой он рассеянный, что забыл подобное обстоятельство, хотя память у него, слава Богу, превосходная. Он объявил, к большой потехе [83] сочинителей мистификации, что вперед будет вести дневник своим путешествиям и с особенным вниманием записывать места, которые посещает.

Приятель синьора Д-чи, выехавший позже всех нас из Каира, привез Английские и Французские газеты и письма к разным путешественникам, полученные из Европы. Д-чи, который не показывался с самого приезда, разослал их по палаткам, и наш стан испытал одно из тех странных пробуждении, которым подвергаются общества, когда средь их упадут вести важные и неожиданные. Газеты говорили о переворотах в политическом мире, письма о происшествиях внутри семейств наших, от которых многие из нас более года не получали известий. Мгновенная перемена декораций последовала во всех головах: мумии, обелиски, храмы, колоссы, старая и новая Нубия, с своими черными обществами и желтыми горами, умчали за края зрелища, и новые кулисы, — наши богатые города, наши прекрасные дороги, величественные леса, пышная зелень лугов, вся наша пестрая, блестящая Европа, с своими странными теориями, с своим беспокойным движением, с своей роскошью золота, слов, наук и сумасбродств, высунулись и обставили сцену, в середине которой мелькнули наши домы: здесь мать выглядывает в окошко, направляя взор, полный любовию и благословением, к дальней, неизвестной ей Африке, — там свадебные гирланды окружают юную сестру венцом счастия и навсегда отнимают ее у брата, — инде быть может доктор сидит у постели доброго родителя, — управитель вас обкрадывает, — тянутся похороны друга, — в знакомой рощице, по той же дорожке как и за два года, гуляет молодая девушка, не думая о тех, которые теперь в Нубии! Груз нежных семейных чувствований! Две революции на юге! Конгресс в центре [84] мечтательного материка! И зловещие крики газет, от которых уши наши несколько было поотвыкли! Этого уж слишком для бедной Нубийской поляны, не говоря уже о письмах от добрых приятелей, забытых вами по разным городам, — письмах, начинающихся извинением, что давно к вам не писали, и, подобно Перкинсову паровому ружью, стреляющих по двести анекдотов на минуту. Все это разразилось над поляною. Все это произвело такой взрыв пересказов, толков, междометий и умозаключений, что едва Африка не потряслась. Политические известия из всех концов света, сплетни из всех Европейских столиц, глупости из-под всех географических широт, оперлись на песчаной площадке нашего лагеря и превратили ее в гостиную клуба: кто рассказывает забавный случай с общим его и других знакомцем или приключение с известною актрисою; кто изумлен и опечален переворотом в своем отечестве; тот бранит, тот радуется; о каждом событии столько же противоположных систем, сколько присутствующих разноплеменных народностей; одни шутят, другие ссылаются на газеты, иные важно рассуждают, — и ветер тут же разметает по обеим пустыням их политические теории, опасения и надежды, наши народные вражды, и печальные факты общей нашей образованности, вместе с газетными об них толками. Если пустыни хорошо слушали, и поняли все, что и как делается, говорится и пишется в землях, имеющих счастие быть населенными, то они верно сказали себе: — Так лучше ж нам быть пустынями.

Эта Европа в глухом уголку Нубии, — настоящая Европа! — не прежде прекратилась, как по получении известия, что вход в храм расчищен. Нас вдруг перебросило с последней почты в [85] глубочайшую древность. Политические системы превратились в иероглифы. То было в два часа по полудни.

События быстро следовали одни за другими в этот день, обильный для нас событиями. Нового рода суматоха раздалась в стан. Каждый желал быть первым свидетелем дива, возвращенного дневному свету: эта прихоть в деле любопытства имеет почти прелесть запрещенного плода по другой части. Все торопливо вооружались зонтиками, портфелями, рисовальными досками, карандашами, складными футами, и спешили выступить на поляну, чтоб вместе итти во храм, как скоро дамы будут готовы. Сир Генри, великий жрец Эбсамбулский, долженствовал управлять обрядом заклятия скотины ученого любопытства на жертвеннике забытого народами божества, и правильное исполнение этого жертвоприношения имело для нас в ту минуту почти религиозную важность. Мы были проникнуты таким же благоговением к пустопорожнему святилищу, с каким приближались к нему Эфиопы, когда оно еще заключало в себе таинства их неба и сокровища земной мудрости. Рота археологов стояла под зонтиками, и обливалась потом. Жара была ужасная.

— Сев! что ж Италиянка-то?

— Ст!... Я скажу вам после. Тут происходят забавные вещи. Она, я думаю, теперь выйдет из палатки, и вы ее увидите.... Посмотрите на Л-на! Он на себя не похож.

В самом деле ваш молодой, розовый живописец был бледен, расстроен, задумчив. Он, видно, провел ночь в мучительной бессоннице. Помните ли удивительное своей простотою и верностью выражение Гомера, — но вы, господа, нынче его не читаете! — одно из тех выражений первичного наблюдения свежей еще природы, каких мы уже не изобретаем, — пери гинаика пасхеин, «страдать женщиною?» [86] Бедный Л-н, с жалким видом, поодаль от других, державший в одной рук зонтик, в другой, под мышкою, свой рисовальный прибор, был очевидно — болен женщиною!

В это время явились наши Англичанки, — мисс Мария, спрятанная под огромным кисейным покрывалом, — мистрисс У-е в Турецком женском плащ и с черным на лице ситом, по последней Каирской модее. Италиянка не приходила. Синьор Д-чи один присоединился к нам. Д-чи был седой, низенький, бочонковатый весельчак, очень потешной наружности, но приятного характера: притом отличный хлебосол. Все его знакомцы бросились к нему с поздравлениями, с шутками, с запросами. Он выдержал за свою неожиданную гостью грозу приятельских эпиграмм, не изменив своей веселости, но никак не хотел признаться, что она его невеста, и даже сердился, когда ему доказывали противное. Он уверял, что мать ее родственница его приятелю, и что он путешествуют с ним для своего удовольствия.

— Она открыла сегодня в Нубии любопытную древность, сказала мистрисс У-е одному из нас, обозревая синьора Д-чи и душась от смеху под ситом.

— Вы ужасно взыскательны, возразил ей мой товарищ, Петр Иванович. Синьор Д-чи может еще нравиться дамам.

Мы двинулись к Нилу целой ватагой, которую еще увеличила толпа служителей несших наши ружья. Через пять минут мы уже стояли перед храмом, по лодыжки в песке и окруженные сотнею Эбсамбульцев обоего пола, для которых наши лица и наряды составляли такую же редкость, как для нас их памятник. Мужчины, по трактату, были все в рубахах. [87]

— Не примечали ли вы, сударыня, важно спросил мод товарищ Г-жу У-е: носят ли здешние девушки Английские корсеты?

— Вы человек бесстыдный, возразила строгая пуританка, не зная куда деваться от этих барышень, которые теснились вокруг нее и указывали пальцами на ее белые чулки.

Если кому-нибудь еще неизвестно, что Эбсамбульский храм не построен под открытым небом, а иссечен в горе, то я готов сказать это ему за новость. Ливийская цепь, состоящая в этой стороне из желтого, очень мягкого песчаника, выгнулась здесь коленом, которое почти упирается в реку. Скат его довольно отлог. Он срезан отвесно в одном месте, так, что оставшиеся по сторонам части ската приняли вид двух каменных отводов, как бы подпирающих гору. Этот отрез есть именно фасад храма, — очень простой в архитектурном отношении, потому что тут ничего более не сделано, кроме высоких дверей, ведущих внутрь здания, и четырех огромных колоссов, опертых спинами о фасад и изваянных из уничтоженной массы ската, по два с каждой стороны входа. Песок, накопившийся в течение многих веков в углу колена, обращенном к пустыне, образовал там сугроб, который уже поровнялся с вершиною горы. При сильном западном ветре, песчаная волна, несущаяся в пустыне подобно нашему сухому снегу в поле, взлетает по отлогости этого сугроба на гору, переходит через ее вершину, и струится с ней по отрезу ската. Таким образом, у подошвы фасада возник другой сугроб песку, который засыпал двери гораздо выше верхней их перекладины и четыре колосса по самую шею. Нет ничего забавнее вида этих исполинских голов, торчащих из песку и улыбающихся [88] зрителю тою жирной, сладостной улыбкой, которую Египтяне придали толстым губам почти всех своих колоссов: четыре великана сидят, кажется, в ванне и счастливы тем, что им жарко! Но должно сказать, что только трое из них наслаждаются этою отрадою в раскаленном песке сугроба: четвертый обрушился, и утонул в своей купальне. Само собою разумеется, что песок, завалив и наполнив двери, пустил другую отлогость своего холма внутрь здания, от перекладины до пола, и что эта покатость должна быть гораздо стремительнее наружной, простирающейся от верхней части фасада до самого берега Нила. Чтобы проникнуть во храм, надобно раскопать песок над дверями, и прорыть под перекладиною нору, в которую потом антикварское любопытство, с портфелем под мышкою, влезает, согнувшись вчетверо и утопая в песке на каждом шагу. Прибывающий сюда путешественник должен всегда нанимать Берберов для изготовления ему такого прохода, потому что нору его предшественника, если не скоро заносит песком, поселяне засыпают сами, чтоб не лишиться удовольствия оказать новому гостю услугу за его деньги. Наши условия с ними были гораздо прихотливее тех, какие обыкновенно заключали они с другими посетителями. Мы требовали, во-первых, чтобы проход был в человеческий рост, и во-вторых, чтобы они отрыли нам один колосс весь до основания, в южном углу Фасада, потому что мы хотим его измерить. Колосс этот был уже отрыт однажды лордом Валенсия, за несколько лет до нашего посещения, но опять погрузился в песке до половины. Второе, условие исполнили гораздо лучше первого, рассчитав, что ветер не скоро заделает большое отверзтие в дверях, и что им будет стоить большого труда помогать ему. [89]

Глаза наши устремились на каменного гиганта, восставшего из могилы во всем своем могуществе. Он поразителен, даже для тех, кто видел Сфинкса у пирамид в Джизе и Фивского Мемнона с супругою. Эбсамбульские колоссы представлены сидящими на стулах, и, подобно Мемнону, держат руки на коленях. Ширина их плеч три сажени; вышина девять сажен. В них особенно замечательны лица, прекрасно сохранившиеся в климате, который ничего не разрушает. Они, как и лица всех прочих Нубийских истуканов, носят легкий отпечаток поколения негров, отнюдь не противный Европейскому глазу, но отделка их превосходна и выражение весьма приятно. Мы удивлялись сходству их черт с физиогномиею бывших тут Берберов, хотя последние совсем различного происхождения с древними строителями храма. Остальные части тела отделаны с Египетскою неловкостью.

Как мы ни горели нетерпением увидеть внутренность храма, но проход оказался слишком неудобным для наших спутниц. Нубийцы доказывали нам, что он бесподобный и что лучше быть не может. Спор продолжался уже несколько минут, как одно слово Турецкого полковника, Сева, вдруг переменило их образ мыслей, и они поклялись своими глазами, что мигом можно будет проехать в бирбе на верблюде. Они схватили лопаты, в одно мгновение ока сорвали с себя рубахи, бросили их на песок, и усердно принялись углублять отверзтие. Трактат был уничтожен, и с такой быстротою, что не было возможности остановить вероломства, невольно вырвавшегося из глубины этих черных сердец. Лорд Д-и сердился и кричал им по-Италиянски; сир Генри кричал на каком-то неизвестном язык; прочие смеялись. Берберы, не понимавшие ни того, ни другого, закричали также на своем наречии, и ту же [90] минуту высыпала из-за горы, с лопатами, толпа их одноплеменников, занимавших ату позицию за неимением рубах. По счастию, мисс Мария ничего не видала сквозь кисею. Ее надзирательница быстро отвернулась в сторону, и, как наблюдательная женщина, заметила Г-ну М-ку, что вода в Ниле очень черна. Она хотела сказать — желта.

Мы заслонили прекрасных путешественниц стеною из зонтиков, и с тех пор они были в совершенной безопасности. Лорд Д-и казался очень благодарен нам за эту остроумную выдумку. Между тем собрание представляло самое забавное зрелище. Наше общество было перемешано купами туземцев по всем направлениям; путешественники одни сохраняли свое народное платье, другие были одеты по образцу разных восточных поколении; иные ни по какому образцу: народы Турецкие и мамлюкские, фраки и бедуинские одеяла, Египетские фуфайки, Арнаутские куртки и Европейские сюртуки переплетаются с кожею местных хозяев; белые и черные лица, соединенные в группы, образуют пестрые и живописные массы голов; белые и черные нравы глядят друг на друга с удивлением; и тут же, рядом стоят стыдливость тщательно закутанная и стыдливость нагая, гордая той чистотою, которая дозволяет ей еще не прятаться под покровы. Сир Александр С***, став на груде песку, доказывал перед фасадом Эбсамбульского храма, что наряд Нубийской девицы гораздо скромнее бального вырезного платья Европейки, — но сир Александр был известен в целой Нубии своими парадоксами! Один из бывших с нами живописцев сделал со скуки очень умный скицц нашей разнородной толпы в ту минуту, — и этот скицц остался у меня. [91]

Покуда поселяне работали, путешественники разлаживали, рассуждали, спорили, сидели на обломках горы или придумывали разные потехи в Эфиопском вкусе. Одни заставили Берберов плясать. Другие бились об заклад в том — кто пробежит по Нубийскому песку на солнце двадцать шагов босыми ногами? Те, которые были одеты в восточное платье, поочередно скидавали туфли, и пытались изведать чувствительность своих подошев к жаре, — ни кто не мог сделать десяти шагов. Предложили Берберам двадцать Египетских пиастров за тот самый подвиг, и, изо многих соревнователей, один молодой негр из Дарфура выиграл приз при громогласном одобрении всего черного общества. На последнем шагу, он упал спиною наземь, и вздернул ноги вверх с таким выражением в лице боли, что жалко было на него смотреть.

Я подошел к дамской группе, постоянно обведенной услужливыми зонтиками. Мисс Мария и ее надзирательница любовались на большие, красивые яблока, которыми был осыпан куст колокинта, росший на самом берегу Нила. Палевый цвет этого горького плода, пустого в середине, когда он достигнет зрелости, и прелестные красные жилки, правильно исписывающие его сухую, гладкую как атлас поверхность, долго восхищали обеих путешественниц, и они просили срезать для них несколько яблоков. Налюбовавшись, все отвернулись от куста, ища другого предмета для своего внимания. Нас занял огромный крокодил, вышедший из воды греться на солнце на маленьком островку, возникшем, от убывающей воды, почти на середине реки. Невинные опасения зрительниц при виде крокодила тотчас рассеялись, как скоро им объяснили, что высота отвесно усеченного берега, на котором мы [92] стояли, защищает нас от всех посяганий алчного соседа.

— Паф!!!

— Ах!

— Ах! Кто выстрелил?

Путешественницы ужасно перепугались. Кто-то невзначай выстрелил подле нас из карманного пистолета. Да и многие из нас были несколько встревожены. Берберы хохотали.

Один из толмачей, тип Каирского толмача, подошел, и доложил, почтительно извиняясь перед нами, что выстрелило-то колокинтовое яблоко на кусте. Когда яблоко совершенно созрело, то, — извините, господа! — оно лопает с треском как бы пистолетного выстрела, — извините, сударыни! — и распрыскивает зерна свои очень далеко во все стороны, — покорнейше прошу извинить меня, сударыни!

Они со страху побросали наземь собранные для них яблока, опасаясь, что они станут стрелять в их мешечках и взорвут их на воздух.

Почтительный толмач подобрал яблока, и поднес обратно дамам, удостоверяя, что как скоро их срежешь с куста, то, — извините сударыни! — они больше не стреляют, потому что, — извините, господа! — из зерн этих яблоков аптекари делают слабительное, — покорнейше прошу извинить, милостивые государи и государыни!

Посмеявшись над этим приключением, мы тоже просили наших собеседниц извинить нас и позволить нам поохотиться за крокодилом. Сир Александр С***, один из Немецких натуралистов и я, взяв двуствольные ружья, условились всадить ему три пули в желудок, метя все трое в одно [93] место, и, когда после первого выстрела он будет уходить в воду, стараться поймать его в голову из другого ствола. Мы подошли к самой воде, и выстрелили. Одна пуля, видно, задела его за чувствительное место, потому что он вспрыгнул на месте и бросился в воду. Второй залп не произвел никакого следствия. Мы скорее взобрались на берег.

Через минуту, голова чудовища показалась внизу из воды, насупротив того места, где мы стояли. Все схватили ружья, но чуть принялись метить, он нырнул в воду. Внимание целой толпы было теперь устремлено на дерзкого гада: мы держали ружья на прикладе, ожидая, что он снова появится, чтоб приветствовать его ту же минуту двумя десятками пуль. Он действительно показался еще раз, и вышел до половины на сушу, но уже в другом месте, и на таком от нас расстоянии, что пока мы подбежали к нему на ружейный выстрел, урод скрылся. Староста с несколькими поселянами принялись объяснить нам, что мы напрасно его преследуем: он хитер, — он дядя всех здешних крокодилей, — и так его не уходишь; а надобно удить его. Если для этого мы пожалуем им лопатку баранины, то, иншаллах! «по милости Аллаха», к вечеру они его поймают. Этот род рыбной ловли чрезвычайно понравился нашим Англичанам, которые вообще большие охотники удить, и они обещали поселянам тридцать пиастров за «дядю». Приготовления были сделаны в несколько минут: из лагеря принесли большой кусок мяса; Берберы отыскали большой железный гвоздь, согнули его, привязали к длинной веревке из пальмовых волос, продели в баранину и бросили в реку. В Англии, рыбная ловля сделалась одним из приятнейших удовольствий светской жизни: составляются [94] небольшие общества из десяти и более человек мужчин и молодых женщин, и едут летом на отдаленные реки и озера, в живописные места Шотландии или Ирландии, по времени даже в Норвегию, — удить рыбу. Занимательность этих кочевых эпизодов длинной мелодрамы оседлого быта увеличивается маленькими приключениями дороги, забавными случаями на месте, наблюдениями над страною и нравами жителей, веселостью и остроумием самих рыбаков и милых рыбачек. Воротясь в столицу кто-нибудь из общества, опишет все это с своими примечаниями, и публика получит милую и умную книгу: таким образом возник там особый, очень приятный род легкой литературы, Angling Literature, «Рыболовная Словесность», которой нет у других народов. У нас столько создавателей, которые все создают, подражая, — а никто не подумает о создании Русского рыболовного романа. Пора, пора удить и нам! Вот я сделаю предложение охотникам до веселой жизни: вместо того, чтоб ехать на дачи, соберемтесь нынешней весною человек двадцать, тридцать, дам и мужчин, и отправимся в Верхний Египет удить крокодилей. По возвращении, мы напишем книгу, и будем удить читателей. Надобно ж сделать начало!

Нам некогда было наблюдать далее за удою наших Берберов: вход во храм достаточно был уже расчищен, и все мы бросились взбираться на сугроб. Но они поймали его часа через два.

Сир Генри, как предводитель, и лорд Д-чи первые вошли в отверзтие. За ними, мисс Мария и мистрис У-е. С*** подал руку последней, я имел удовольствие поддерживать ее робкую воспитанницу в многотрудном борении с сыпучим песком, [95] осупавшимся под нашими ногами и в котором мы часто погружались по колени. Прочие ползли за нами. Приходилось падать и приподниматься почти на каждом шагу, и, когда приподнимаясь, упирались мы рукою в песок, она вязла в нем глубже ног, и увлекала нас в новое падение. Это мучительное шествие сопровождалось общим хохотом, который издали гремел глухим эхом в Пустынном святилище Озириса. Толщина стены образует в дверях довольно длинный корридор; свет, воторгающийся снаружи, постепенно в нем ослабевает, и глаза ваши, раздраженные солнечным блеском, наполняются черным мраком. Мы были вдруг застигнуты совершенною темнотою, и ощупью брели в песке, часто ударяясь головами в потолок глубокой двери, как вдруг послышалось подле пронзительное — Ай!!!... Прежде чем я постиг смысл этого междометья, мисс Мария произнесла другое — Ай! Мы отнюдь не подумали о том, что песчаный холм, заваливающий двери, должен иметь внутри храма опасную покатость, и не знали, что уже стоим на краю пропасти. Песок вдруг обрушился лавиной под прелестною Английскою ножкою моей спутницы, которая крепко, обеими ручками, держалась за мою руку; она упала на меня боком, я опрокинулся навзничь, и мы сперва поехали вниз вместе, на куче песку, потом покатились поодиночке по стремительному скату внутренней части сугроба. Слава Богу, что было темно. Ушибиться тут невозможно, потому что пол первой залы усыпан очень далеко песком, который чрезвычайно мягок и приятен при вставании.

Все, шедшие за нами, подвергались тому же приключению, и громкий смех стоявших уже на земли, который потолки здания повторяли грубым пещерным басом, знаменовал каждое новое низвержение [96] путешественника. Археологи падали с потолка храма как груши с дерева. Наконец упал Б-к, и представление кончилось. В отверзтии начали появляться Берберы, которые, зная местоположение, спускались очень покойно. Теперь они были в рубахах.

Удивление наше росло, по мере того, как зрачки, сжатые первым впечатлением темноты, расширялись и привыкали к мраку. Мы очутились посреди грозной толпы великанов! Два ряда черных Колосов, выстроенных вдоль здания по сторонам входа, опертых об огромные пилястры, поддерживающие потолок величественной палаты, производят здесь неописанное действие над зрителем. Ни какая кисть не в состоянии дать понятия о волшебстве этого зрелища. В глубине храма господствует темнота. В отверзтие, прорытое высоко в дверях, мчится волна яркого цвета, насыщенная белизною песка, и светистыми брызгами разражается об это могучее каменное народонаселение, которое достойно родиться и обитать только в недрах гор. Одна сторона колоссов освещена полуденным днем, другая залита самою черною ночью. Сложенные на груди руки, в которых держат они обыкновенные эмблемы Озириса, придают им выражение священного смирения, как бы напоминающего зрителю о присутствие божества в храме. Вам становится страшно между этими неподвижными незнакомцами, в этой борьбе дневного света с таинственным, зловещим мраком, в этой тишине, одаренной таким громким эхом: вы приказываете подать факелов, — и вы все потеряли. Тогда видите вы только изваянный камень. Тогда вы рассматриваете барельефные картины, которыми покрыты стены, считаете отделения подземного чертога, удивляетесь его обширным залам, — пожалуй, можете даже их измерить. Вы будете знать наверное, что они больше всего вам известного; но [97] это знает каждый, читающий книги. Вы станете искать любопытного в подробностях, чудес по углам, и потеряете единственное чудо, какое есть в Эбсамбуле, — это его освещение. Если когда-нибудь вам случится быть в этом удивительном памятник, послушайтесь меня, не зажигайте факелов, — смотрите на него только при свете, бьющем из норы, которую Нубийцы для вас пророют, и, наполнив взоры этим видом, уезжайте скорее, чтоб на вас не нашла охота расстроить волшебство мелочным любопытством. Тогда у вас останется в душе на всю жизнь единственная картина чудесного жилища духов, представление фантастическое, высокое, невообразимое, которое будет ваша исключительная собственность, — потому что вы никогда не передадите ее другому ни даром, ни кистью.

Чтоб вам не вздумалось посмотреть со свечкою, что такое находится на стенах и по углам здания, и вносить нищий огонь в эту пышную, великолепную темноту, я наперед скажу вам, что там такое. Там есть десять комнат, расположенных различным образом вокруг этой заколдованной залы, и ничем не примечательных для того, кто уже знает другие Египетские и Нубийские храмы. Самая зала имеет шестьдесят футов длины и тридцать вышины. Колоссы, поставленные на высоких пьедесталах, заключают в себе три человеческих роста: числом, их восемь, по четыре с каждой стороны. Все они одинаковы, и изображают Озириса. Выходя отсюда в двери, противоположные входу, вы проникаете в большую комнату, где находится жертвенник: потом прямо в другую, или самое святилище. Тут сидят на скамье рядом пять различных истуканов, не одинаковой величины, очень хорошо сохраненных. Вся длина подземного здания, [98] от входа до этого места, двадцать сажен. Остальные восемь комнат, находящиеся по сторонам, совершенно пусты. Стены главной залы покрыты иероглифами и барельефами, изображающими воинские подвиги царей. Огромного роста герой, одетый кожею тигра, стоит на колеснице, и напрягает лук, между тем как пущенные им стрелы пронзают по нескольку крошечных врагов вдруг: он берет приступом замок, лежащий на скале; устрашенный гарнизон из пигмеев, стоя на коленях, молит его о помиловании; испуганный пастух бежит от него с своим стадом. Далее тот самый молодец убивает одного воина копьем, а другого топчет ногами. Далее, схватив за волосы по нескольку миниатюрных пленных, всем им вдруг отсекает он головы коротенькою секирою. Жрец стоит за ним с жертвенным ножом. Связанные пленники стоят за жрецом. Все та же история, которую вы сто раз видали в Фивских дворцах и разных храмах, с тем только различием, что самая масса камня, мягкая и крупнозернистая, не позволяла здесь художнику отличиться чистотою отделки. Те, которые почитают подобные картины за исторические и современные самим Событиям, обретаются, я думаю, в приятном заблуждении, из которого и исторгать не должно. Их повсеместное сходство доказывает, что это только принятые украшения, общие статьи орнаментальной архитектуры, в роде поэтических помыслов, красующихся на наших потолках, и под которыми жрецы или сами художники произвольно подписывали собственные имена прежним числом. Теперь уж не знаешь с которой стороны и ударить, чтоб поколебать мнение, получившее прочность стали от беспрестанных ударов молота, которым неразмышляющое валяют брошенную им идею: кто-то сказал первый, и за ним все [99] повторяют, будто выдолбленные в горах храмы принадлежат к глубочайшей древности, и что они — первые архитектурные произведения старого мира, потому что напоминают собою пещеры. В таком случае, они б долженствовали по крайней мере быть похожи видом на пещеры, а не представлять вылитую с одного разу идею того, что разнородный труд, отдельные художества, собирают отвсюду по частям для украшения жилища, воздвигаемого под открытым небом. Отчего находите вы во всех этих иссечениях не пещерные своды, но плоские потолки, опертые на двух рядах пилаетрев, как в Фивских дворцах, где вся ширина потолка покрыта тремя большими плитами? Я постигаю нужду и естественное начало пиластров в зодчестве, складывающем здание свое из отдельных брусьев, но не вижу ни какой надобности выдумывать их в долбящей архитектуре: ведь гора не обрушится от того, что вы, для своей залы, вынули из нее двести кубических сажен камня. В той самой Ливийской цепи есть пещеры, которых пустота во сто раз больше. Отчего окружности этих иссечений негде не являют круглых форм природных горных полостей, от которых, как все говорят, они происходят, но прямые углы и линии архитектуры, укрепляющей куб на кубе и связывающей отдельные параллелограммы между собою? Согласитесь, что истуканы делались из дерева и валяющихся на земли глыб камня, переносились с места на место, и стояли где-нибудь в комнатах у пиластров гораздо прежде, нежели как человеку могла прийти в голову сложная мысль — изваять их вдруг вместе с пиластрами и с комнатой, которую хотел он выдолбить внутри камня. Я. вижу в идее архитектуры долбящей обратный оттиск идеи архитектуры строящей, и в ее подробностях, как здесь, так и в Индии, рабское подражание тому, [100] что уже воздвигнуто под открытым небом. Это отвлеченность, это роскошь, разврат искусства, разбогатевшего и поднимающегося на странные прихоти, на диковинки, а не первые его опыты. Без Фивских чертогов ни Эбсамбул, ни Гирше, не могли бы существовать: они б не имели себе образца, чтобы иссечь из цельного куска то, что там сделано из нагроможденных брусьев, — а это очевидно была идея строителя как здешнего храма, так и всех им подобных. Поэтому я смею считать Эбсамбульский памятник, вопреки всем возгласам об его неслыханной древности, очень не многим древнее Дендеры, несмотря даже на гиероглифические его надписи, которым я не верю, потому что они явно общие места, — да притом, кроме собственных имен, мы ничего не умеем разобрать в них с достоверностью. Не странное ли дело, что этот чудесный памятник, которому нет ничего равного во всей Нильской долине, совершенно неизвестен древним писателям? Мы не можем подобрать нынешнему Эбсамбулу ни одного названия во всей Эфиопской географии. Геродот не знал его, он никогда об нем не слыхивал, хотя очень хорошо слыхал о «священном Тальмисе», который не стоит Эбсамбула, и который уже, за старостью лет, разрушился. Вся загадка, быть может, состоит в том, что во времена Геродота еще его начинали.

Но оставим это: в храме так жарко, что нельзя выдержать. Жара этого подземелья превосходит даже духоту пирамид в Джизе; и пар Русской бани показался бы в сравнении с нею суровым северным климатом. Пот лился из нас потоком. Я хотел срисовать внутренний вид чертога, освещенного факелами: нет возможности! Наклеенная на доске бумага была в одно мгновение потоплена крупными каплями пота. Мисс Мария, которая прелестно [101] рисовала, принялась также за карандаш, и он выпал тотчас из ее розовых пальчиков, лишившихся упругости. Многие другие пытались сохранить в своих альбомах собственноручный очерк зрелища, приводившего их в такое восхищение, и принуждены были оставить. Наши живописцы сделали для нас кой-какие «Внутренние виды Эбсамбуда». Впоследствии, я видел множество рисунков, под которыми эти слова были подписаны, и ни на одном не узнал предмета. Мы блуждали по обширному зданию, осматривая с огнем все стены. Мистер Солмон давно уже наплевал и ушел. Бедный Б-к упад в обморок. Лорд Д-и едва тащился. Сир Генри, мужчина дородный и полнокровный, лежал на песке, пыша и восхищаясь.

Староста, покуривая свою коротенькую трубку, с важностью подошел к Его Милости, и начал толковать ему что-то с сильным убеждением. Тот не понимал его, и звал своего переводчика. Многие собрались с любопытством вокруг бледного и измученного лорда, который был в большом затруднении.

— Non star bono, мусью! Мушу тайеб! Харр шедид! Мушу тайеб!...

— Что он говорит? Чего этот болван хочет?....

— Харр шедид, signor!

— Да что такое он толкует? Где ж переводчик? Джованни! Джованни!

— Мушу тайеб! Харр шедид! Тетмаррад. Биддак бтензаа эт тоуб, эл камис.

— Джованни! Джованни! Ах, вот вы здесь очень кстати! сказал мне лорд, увидев, что я присоединился к их купе. Объясните, Бога ради, об чем он хлопочет.

— Он говорит, что здесь очень жарко; что это не [102] хорошо, — вы будете больны, милорд. Он вам крайне советует, чтобы вы...

— Ну, что такое?

— Чтобы вы скинули платье и рубашку.

Все расхохотались, и сам лорд не мог удержаться от смеха. Мудрый староста прекрасно догадался, к кому обратиться с советом!

Однако ж наставления его не были для нас бесполезны. Он уверял нас, что, вышед отсюда, мы простудимся на воздухе, как бы ни было жарко на дворе. Мы послали в палатки за шинелями, и предосторожность оказалась очень уместною. Те, которые не последовали нашему примеру, продрогли при 25° Реомюра. В Нубии, привыкшие к одежде, одеваются ночью в шубы, хотя там никогда не бывает меньше 12° тепла.

Для первого разу было довольно. В пять часов мы начали расходиться. Сев, окруженный несколькими человеками путешественников, рассказывал им на берегу Нила какую-то историю, которая их сильно тешила.

— Что такое, Сев? Что такое? Расскажи, пожалуй.

— Мы толковали о Д-чи и его невесте. Я все узнал. Кажется, что они очень не понравились друг другу. По крайней мере, она приняла его холодно, и это его взбесило. Он приметил, что Л-н за ней приволакивается, и что она его не отвергает... Мать сказала еще какую-то глупость, и Д-чи крайне не доволен.

Так что ж? Вот ты вчера хотел на ней жениться: теперь и дело в шляпе. Предложи ему сделку...

— Ба! Я не дурак. Л-н не в шутку в нее влюбился, и просидел у ней вечер, когда мы уже спали. Этот юноша очень нравится и матери и дочери: так тут уж я не совайся. Да Бог с ними!... Вот [103] о чем мы смеялись: приятель нашего Д-чи хочет скорее сдать их жениху и ехать далее, а Д-чи, которому она не понравилась по всем вышесказанным причинам, рассердился на него за то, что он привез их сюда, и объявил ему, что он может везти их, куда угодно. Д-чи, вы знаете, упрям. Приятель в отчаянии! Он говорит, что бросит их здесь на берегу, и уедет.

— Как? Неужто?

— Ну, этого не будет! Разумеется, что Д-чи должен взять их с собою. В нужном случае, я сам вступлюсь за этих бедных женщин. Нельзя ж бросать их здесь, отдавать беленькую, пригожую девушку на съедение этим черным уродам. Однако ж это любопытно!... А она, право, красавица!... Но что мы здесь толкуем? Ведь я один из распорядителей обеда: милостивые государи, прошу собираться ровно в половине шестого, я иду делать вам салат из индиго.

Мы пошли переменить белье и очистить себя немного от песку и от сажи, которою покрылись, присвечивая себе факелами. В половине шестого собралось все общество. Три большие палатки были соединены вместе, и образовали столовую. Обед, благодаря искусству повара лорда Д-и и заботливости распорядителей, был превосходный, — обед эклектический, — энциклопедический, — столько же примечательный по выбору блюд Европейских, Азиатских и Африканских, сколько но составу общества, месту, в котором происходил, и искренней веселости, царствовавшей во все его продолжение. У нас были бифстек из газели, жаренные горлицы, и на десерт, кроме свежих, превосходных фиников, благовонные Нубийские бананы, — гастрономические редкости, в которых сам Апиций мог бы нам позавидовать. Сев господствовал за столом: его [104] десертный характер ярко сиял уже до жаркого, и развернулся в полной силе своей проказливости, когда достал он в руки неоткупоренную бутылку с шампанским.

— Ах, сударыня! вскричал испуганный сосед мисс Марии, порываясь со стула: по вашему платью бегает скорпион.

Она хотела вскочить тоже, но сир Генри схватил ее за руку, и приковал к месту, произнеся повелительным голосом: — Не трогайтесь, сударыня!

— Не шевелитесь, сударыня! отозвались устрашенные голоса с разных сторон стола. Бога ради, сидите покойно! Если вы сделаете малейшее движение, он тотчас вас ужалит! Позвольте ему бегать!

Многие оставили свои места, и столпились около ее стула. Отчаяние отца, ужас Г-жи У-е, были раздирающи. Все старались их успокоивать и ободряли мужество бедной девушки, которая изменялась в лице, дрожала всем телом. Послушная наставлениям собеседников, она сидела неподвижно как Эбсамбульский идол, но когда отвратительное животное с рукава взбежало на ее шею, когда она ощутила на своей нежной коже быстрое и холодное прикосновение тонких ног опасного гада, лице ее сделалось сине, ледовитого цвета, глаза наполнились слезами, дыхание пресеклось на побелевших устах. С шеи скорпион направил путь свой на другой рукав, по которому промчался он на руку омертвелой страдалицы, лежавшую на столе. Тут его один из нас ловко накрыл стаканом.

— Он пленник! — Вы героиня! — Вы спасены единственно вашей твердостью! — Поздравляем вас, сударыня, вы избегнули ужасного приключения.

Она ожила, и мало-помалу розовая кровь начала сверкать в жилках ее бледного, миленького личика. Радость родителя была свыше всякого описания. [105]

Мистрисс У-е обнимала ее, и плакала. Обыскали весь шатер, чтоб удостовериться, нет ли где гнезда скорпионов. Но место под ставкою и ее окрестности были совершенно чисты и безопасны. Верно кто-нибудь принес гостя из храма в складках своего платья. Это замечание возвратило умам спокойствие и обычную беззаботность: впрочем в Нубии нечего обращать внимания на скорпионов. Все заняли свои прежние места. Сев опять взял бутылку в руки, и начал ловко обрезывать проволоку, сопровождая это действие своими прибаутками и проводя испытующий взор по лицам всех обедающих. Глаза его, казалось, остановились на бывшем с нами квакре, который сидел в другом конце стола, и не трогался с места во все время суматохи, как будто ни опасность, ни избавление девушки, все до него не касались. Хладнокровный Американец рассматривал с большим вниманием рисунок попавшей ему тарелки. Французский гусар все болтал и мастерил под столом бутылку.

— Паф!

— О? вскричал испуганный гражданин Нового Света.

— Извините, сударь! сказал Сев. Я в отчаянии от своей неловкости.

Выстрелившая пробка попала прямо в нос бесчувственному квакру. Он был ошеломлен неожиданным ударом, и представлял самую потешную фигуру среди хохочущих гостей. Те, которым искусство Сева было известно, с радостью растолковали мисс Марии, что она им отомщена.

— Здоровье мисс Марии!

Тост был принят с восторгом, и осушен с тем наслаждением, какое пораждается только общим живейшим участием в особе и мыслию — вкушать шампанское в Нубии. Вторая рюмка, по [106] праву, принадлежала чувству благодарности, и была посвящена Г-ну Д-чи. Дамы хотели удалиться.

— Минутку, сударыни! вскричал сир Александр С***. За страх, который вы испытали, должны вы по крайней мере насладиться забавным зрелищем, и быть свидетельницами самоубийства. Эй, жаровню!

Мисс Мария смотрела на него в остолбенении, но оно было непродолжительно. Принесли жаровню, построили на тарелке круглый вал из красных горящих угольев, вынули виновника ее страха из-под стакана и положили его в середину. Тесная площадка, обведенная огненною стеною, была теперь его узилищем. Жар сильно действовал на него отвсюду. Скорпион долго ходил по кружку, и, не видя средств к побегу, стал предаваться отчаянию. Бесславная смерть ожидала его в этом месте: ему предстояло быть сжаренным, и он решился на великую меру. Вооружась философией Вертера, он распустил кольца своего хвоста, приподнялся, и пронзил себя в грудь ядовитым жалом. Он упал замертво. Мисс Мария была тронута его великодушием, и уходя, сказала нам, что мы жестоки. Женщины готовы плакать и о несчастном скорпионе.

Смерть его подала повод к большой диссертации о скорпионах, псиллах, и искусстве некоторых Нубийцев лечить от уязвления этим гадом. Во времена Геродота такие врачи были очень многочисленны. Но во времена Геродота, для каждой болезни был особый врач, и он говорит, что доктора составляли почти половину Египетского населения.

— Господа! вскричал кто-то: мы все были в Египте, и многие из нас конечно издадут свои наблюдения. Мы нынче чрезвычайно просвещены и учены. Мы большие писаки. Но кто из нас в состоянии написать такое дельное, занимательное, превосходное [107] путешествие по Египту, какова вторая книга Геродота, «Евтерпа?»

Один из натуралистов улыбнулся.

— Вы напрасно улыбаетесь, с жаром сказал сир Александр: Геродот был первый естествоиспытатель и геолог, как первый историк и антикварий, и его система физического строения Египта право не хуже всех систем нынешней Геологии.

— За здоровье Геродота Галикарнасского, отца всех Египетских путешественников!

Сев схватил бутылку. Пробка попала в лоб натуралисту.

— За здоровье Геродота!

— Виват, Геродот, умнейший из путешественников!

— Hup, hup, hup, hourrrraaah!

Оба берега Нила прогремели шумным тостом, через двадцать два столетия провозглашенным в честь человеку, безвестному в Греции, в свое время непримеченному в Египте, и которого каждый шаг в этой стране сделался лучом света для отдаленного потомства, каждое слово спасло или низвергло какую-нибудь славу. Это волшебное могущество ума, владеющего литературными орудиями, заслуживало рюмки шампанского, после которой лорд Д-и и многие другие путешественники вышли из шатра гулять по поляне.. Остались только приятели и знакомцы синьора Д-чи, которым дружба к нему давала большее право на его бутылки. Бокалы долго еще шипели огненною влагою, — единственным напитком, которым умственной образованности напиться не стыдно.

— Д-чи! сказал сир Генри, одушевленный дивною веселостью: черт возьми, да мы забываем тост, который всех важнее. Как же это мы не [108] пили за здоровье одной особы, которая, говорят, очень близка вашему сердцу?

— Моему сердцу? Какая ж это особа? спросил Д-чи.

— Полно притворяться, сказал С***. Все знают, что сюда приехала ваша невеста.

— Эти две таинственные Италиянки, сказал М-к.

— Какая она моя невеста! Перестаньте, Бога ради.

— Однако ж, сказал Сев, она вместе с вами поедет отсюда в Каир.

— Со мной? Кто вам сказал это? Отнюдь не со мной.

— Так с кем же?

— Per Bacco! Пусть едет с кем угодно.

— Знаете ли, синьор Д-чи, сказал М-к, что если вы предоставляете их кому угодно, так между нами найдется много охотников, готовых предложить им место на своем судне. Мы имели удовольствие встретить ее поблизости этого места, возвращаясь из храма: она очень хороша собою.

— Что, вы из числа этих охотников? сказал Д-чи.

— Почему знать! сказал М-к. Я готов подняться на великий подвиг вежливости, и уступить им свою каюту, чтоб только пользоваться всю дорогу сообществом такой миленькой спутницы.

— Ну, так решитесь.

— Извольте! Я готов. Вы уступаете мне свои права?

— Я ни каких прав не имею. Но вы мне окажете большую услугу. Мой приятель, который привез этих дам сюда, Бог знает за чем, навязывает мне их, а у меня на барке даже нет для них места.

— Ого, господа! сказал Сев. Вы решаете дело слишком скоро. Я не вижу, почему другие будут исключены из права сделать одолжение Г-ну Д-чи и доказать свою вежливость к дамам. [109]

— Без сомнения! вскричали многие, смеясь.

— Так учредить конкурс для охотников, сказал сир Генри.

— Я на все согласен, сказал Д-чи.

— Ежели делать глупости, так уж делать их основательно! вскричал Сев. Я наделал их много в свою жизнь, и знаю весь порядок. С***, давай свою фуражку! Мы тотчас разыграем их в лотерею.

— Браво, Сев!

— Хорошо! в лотерею!

— Вот карандаш и бумага, сказал сир Александр, вынимая из кармана портфель, в котором находились бумажки, приготовленные для записывания отметок в путешествиях. Пишите имена. Сир Генри, хотите ли участвовать?

— Пожалуй. Я знаю, что я не выиграю. Я ужасно несчастен.

Д-чи взялся сам писать билеты, посреди шума и смеха.

— Кто более?

— Я! — Я! — Я! — И я!

— Пять человек.

— Д-чи должен взять билет тоже.

— Извольте.

— Шесть человек. Хорошо! Теперь написать на одной бумажке название разыгрываемой вещи. Как имя?

— Italiana in Algieri!

— Ха, ха, ха, ха!

— Нет, пишите Italiana in Nubia.

— Italiana in Nubia! Italiana in Nubia!

— Но тот, кто выиграет, не имеет права отказаться.

— Да! да!

С*** смешал билеты, и поднес их в двух фуражках сир Генри С-ту. Тот вынул бумажку [110] из одной урны, и — прочитал вслух свое имя. Любопытство предстоявших возрасло до высочайшей степени, когда он, положив руку во вторую Фуражку, долго размешивал в ней билеты. Наконец он вынул один свиток, развернул его и расхохотался.

— Что такое? что такое?

— Italiana in Nubia!

— Браво! браво!

И общий взрыв веселости возбужденной столь странным случаем, заключил эту лотерею, которая сама по себе была еще страннее случая, ниспославшего важному дипломату, глубоко-ученому антикварию, двух предприимчивых Италианок, из которых одна молодая и хорошенькая.

— А вы говорили, сир Генри, что вы несчастливы?

Д-чи! сказал он: надеюсь, что вы по крайней мере представите меня моему выигрышу.

— С большим удовольствием. Шампанского!

Это обстоятельство доставило нам на весь вечер обильный предмет разговоров и соображений. Мы пробыли, еще три дня в Эбсамбуле, занимаясь изучением подробностей большого и меньшего храмов, списыванием видов, вырезкою наших имен на орбите глаза одного из наружных колоссов, охотою и беседою.

На третий день, поутру, встретили мы Сир Генри С-та гуляющего при реке с дамою в черном левантиновом плаще, и с черною вуалью на голове.

— Вы еще долго здесь пробудете, сир Генри?

— Имею честь представить вам мою супругу, отвечал он. Надеюсь, господа, что вы будете у нас на свадьбе, в Каире?

— Ну, он решительно несчастлив в лотарее! сказал сир Александр.

Текст воспроизведен по изданию: Эбсамбул. Нубийские сцены. II. Посещение храма. Пик-ник. Лотерея // Библиотека для чтения, Том 9. 1835