-

Письма маршала Сент-Арно

(Lettres du Marechal de Saint-Arnaud. Paris. 1855. 2 vol. in. 8.)

(Париж. 1855. 2 т. в 8.)

Статья вторая и последняя.

В первой статье мы довели переписку Сент-Арно до того времени, когда он отправился в Алжирию. 14-го января 1837 года, корабль бросил якорь на алжирском рейде. «Какое зрелище! Вообрази себе амфитеатр из белого мела, в виде обширной трапеции с правильно расположенными черными точками. Так представляется Алжир, даже в самой близи. Белые меловые массы — это домы, которые окрашиваются ежегодно; один дом стоит над другим, а над всеми ими высится Касба; черные точки суть окна. Берег восхитительно хорош; вправо, обширные сады бывшего бея, пересекаемые длинными дорожками, будто декорации в райке; на оконечности мыса, обогнутого в 1830 году для произведения высадки в Сиди-эль-Ферухе, форт Таксис; влево, вновь построенное укрепление, господствующее над городом. На крайней левой оконечности бухты возвышается другой форт. Между [85] этим фортом и Алжиром, на плоскости почти в шесть льё (двадцать четыре версты), стоят лагерь Мустафы, maison carree, и лагерь при Кубе, все расположенное амфитеатром, усеянное загородными домами, окруженное пальмовыми и померанцовыми деревьями и алоевыми заборами; домы — словно кружева a jour; рощи и луга одеты самою свежею зеленью, миндальные деревья в полном цвету; возле травы, вчера вызванной из земли солнцем, трава, сегодня уже пускающая ростки». Сент-Арно выходит на берег и вступает в Алжир. «Мы увидели улицы, где два человека не могут идти рядом; мадританские домы, подвергаемые сломке, для того, чтобы перестроить их на французский лад; везде развалины, для расширения улиц. Непостижимо, что, после шести лет завоевания, успели сделать так мало. Можно подумать, что город покорен только вчера: до того в нем все верх дном. Мало Арабов и Турок, больше Жидов, много Европейцев — таково население Алжира, на сколько оно видно. Быть может, внутри домов есть еще Арабы». Вскоре иностранный легион был переведен в лагерь Кубы, а спустя несколько недель — в лагерь при Тиксераине; здесь, в ожидании экспедиции против Константины, Сент-Арно принялся усердно учиться по-арабски. В мае он принимал участие в экспедиции против Блидаха и выдержал первый жаркий бой с Кабилами. Рядом с ним сражался отряд дружественного племени Бени-Мусса, под начальством своих каидов. «Я наблюдал внимательно этих людей, — говорит он. — Они покорны и послушны, потому что мы сильны, но они перерезали бы нам всем горло, если бы были уверены, что останутся безнаказанными; одно, мало-мальски значительное поражение, и Бени-Муссы восстанут против нас». В августе, Сент-Арно [86] был произведен в капитаны, а спустя месяц выступил к Константине, вполне убежденный в скорой победе. Он не ошибся: 13-го октября Константина была взята штурмом, хотя и после кровопролитнейшего побоища. «Даже старые солдаты времен империи не испытывали ничего подобного. Изумительное сопротивление! Люди, которых надобно было убивать два раза! Город, который надлежало брать штыками под убийственным огнем, дом за домом, улицу за улицею! И эта резня продолжалась три часа!». Командир иностранного легиона, храбрый полковник Комбес, пал здесь геройскою смертию. Турки засели на повороте одной улицы и оттуда осыпали пулями штурмующих Французов; одна из них сразила полковника, ободрявшего своих солдат. «Только судорожное движение показало, что он был ранен. Он бросился к бреши и получил вторую рану, вздрогнул, но не произнес ни одной жалобы, ни одного слова. Он все шел к бреши, спустился один и поспешил к батарее, где находились принц (герцог Немурский), генерал Вале и штаб. Видели, что полковник был ранен, и принц изъявил ему свое сожаление; но, вместо ответа, Комбес отрапортовал ясно и кратко о движениях своей колонны, и в заключение сказал: «Ваше высочество, кто имел счастие пережить этот штурм, тот вправе сказать, что был свидетелем прекрасного и достославного дня»; затем, он обернулся к главному врачу артиллерии: «доктор, я вам дам работу». На другой день полковник умер».

Сент-Арно, оставшийся невредимым в кровавом бою, был наконец награжден давно желанным крестом Почетного Легиона. В январе 1838 года, он уже опять стоял в лагере при Кубе. «Через неделю, — писал он от 7-го января, — будет год, что я, [87] бедный ничтожный поручик жалким образом вступил в лагерь. Теперь я кое-что значу; я капитан вольтижеров, и в петлице моей красуется ленточка, над которою никто не смеется, потому что всякому известно, что она дана мне по заслугам». Пользуясь свободным временем, он занялся опять заброшенным арабским языком, и повторением позабытого отчасти английского; ему был даже досуг размышлять о противодействии палаты депутатов планам Бюжо относительно Алжирии. «Бедная Африка! Бедная Франция! Депутаты торгуются о славе, будто о фунте сальных свеч».

Экспедиция в Блидах оказалась мыльным пузырем, хотя введение обещало много. «1-го мая был бал у алжирского губернатора. В полночь, в самый разгар танцев, подошел ко мне полковник Бедо в сказал по тихоньку: «Будьте в пять часов утра в Кубе; мы выступаем в семь часов». Я думал, что он шутит; однако, через час, поход был уже всем известною тайною; офицеры бросились за саблями и за фуражками, и под конец остались лишь дамы с своими мужьями; а как этот сорт людей не танцует, то все они разбрелись спать, и в три часа были погашены свечи в большой зале», 2-го мая, войска находились в виду Блидаха, но неприятель не показывался, не было слышно ни одного ружейного выстрела, и кончилось тем, что город сдался без сопротивления, к крайнему неудовольствию капитана Сент-Арно, возвратившегося в лагерь при Фондуке.

Арабские племена, между Фондуком и Алжиром, описывает он очень не лестно: «Смотря на эти жалкие хижины, построенные из тростника или из древесных ветвей, или на палатки из верблюжьих шкур, смотря на людей и на животных, как они [88] живут и едят вместе, в отгороженном высокими кактусами пространстве, спрашиваешь себя, как все это может существовать на белом свете, и когда поразмыслишь об ограниченных потребностях их, убеждаешься в чрезвычайной трудности образовать Арабов. Они не понимают, что можно жить лучше. Дайте им кровать, и они лягут под нею; выстройте им дом, и они расположатся на дворе, чтобы караулить его. Что прикажете делать с подобными людьми? Из десяти тысяч, один, каид или хакем, имеет слабое понятие об удобствах жизни, и, по своему благоусмотрению, наделяет палочными ударами толпу, над которою владычествует, и которая трепещет пред ним, пока он силен и пока не низложит его сильнейший. Свыкнувшись с палкою, толпа остается почти всегда холодною и равнодушною, если только жажда мести, как в Корсике, или фамильная и племенная ненависть не заставит ее схватиться за ятаган. Тогда Арабы ужасны, кровожадны, безжалостны. Я думаю — нет народа с более разительными противоположностями, и ни один из народов не изменился так мало, как Арабы-Бедуины. Я ежедневно вижу древних патриархов, Нумидийцев Юбу и Массинису; под Константиною видел шайки Югурты. Те же люди, те же кони, та же одежда. Время и образованность не принесли им ничего, кроме плохого оружия и больших турецких седел».

Между тем Арабы опять начинают волноваться; Абдель-Кадер вооружается; уже не далека та минута, когда будет нарушен договор, заключенный в Тафне; уже опасно одному выходить из лагеря; иначе, воротишься, пожалуй — без головы! Однако войскам дано строжайшее приказание нигде не начинать враждебных действий; они должны ограничиваться [89] обороною. Сент-Арно вне себя. «Герцог Ровиго — пишет он — следовал другой системе. Он сказал племенам, жившим около того места, где было совершено убийство: «У меня отрезали голову троим солдатам; ежели виновные не будут мне выданы в течение сорока восьми часов, я приду к вам и возьму у вас триста голов». И он сдержал свое слово. Он истребил несчастное племя Эль-Уффиатов, но, за то, под его управлением не слышно было об убийствах; и Метиджа была так же безопасна, как Пале-Рояль в Париже». «Теперь, — прибавляет Сент-Арно, — поступают иначе; но мне нравится больше система Ровиго». Впрочем, за себя он не боится. «Я не хожу на охоту, и вообще редко выхожу из лагеря, а если и отлучаюсь, то вооружен так хорошо, что могу схватиться с головорезами; голова моя сидит крепко на столько, что не должна пасть таким образом».

В августе послали Сент-Арно для защиты одного дружественного племени от набега. Шейх полюбил его, и скоро посетил его в лагере, где был немедленно угощен завтраком. «Я напоил его по капельке, потому что иначе он не хотел пить вина; но он выпил столько капель, что нагрузился как бочка. Любопытно было смотреть, как шейх чувствовал неведомые ему дотоле ощущения, как он удивлялся им, боролся с ними, потом невольно подчинялся им, хохотал и вдруг останавливался, смущенный своим смехом, как будто в нем смеялось другое существо. Я разыгрывал роль философа-наблюдателя. В шейхе было соединено все забавное легкого хмеля, без малейшей неприятности. Я крепко подружился с приятелем моим Али-Хассемом, и он признался мне, что хотя, с 1830 года, отрезал много французских голов, но отныне — он поклялся [90] Аллахом — не будет больше резать, а если священная война заставит его снова вооружиться против нас, то, по крайней вере, пощадит мою голову». При этом случае, Сент-Арно говорит о себе, как об отличном стрелке: «Я засмеялся, взял шейха за руку, повел его в свою палатку, где у меня были превосходные пистолеты, поставил его в тридцати шагах от кактуса, указал ему на лист, шириною с клочек бумаги, и прострелил лист пулею. Бедный Али не опомнился от удивления».

Спустя несколько недель, Сент-Арно выступил против Кулуглисов, однако не отыскал их. Поход свой он описывает весьма юмористически: «Я расположился со своею ротою в одном ущелье, в маленьких Фермопилах, чтобы остановить напор бедуинской сволочи (la bedouinnaille), и обратился к своим солдатам с следующею речью: «Солдаты! Нас сто человек. Их больше тысячи. Стало быть, партия неравна; они погибли, они наши!». И теперь еще я проливаю слезы умиления над этим высоким красноречием. Но увы! У всякой медали есть своя печальная оборотная сторона. О непостоянство человеческих вещей! Бедуины не являлись, а я простоял двое суток в засаде, и не имел чем утолить голод, пил грязную воду, промок до костей и не мог развести ночью огня». В досаде, Сент-Арно задевает мимоходом Шангарнье: «Полковник Шангарнье слишком доверчив к донесениям своих агентов или лазутчиков».

В исходе сентября он отправился в Тиксераин, где уже был однажды. «Я распростился с горами древнего Атлаcа, который очень велик, очень высок, очень бесплоден и очень важен, хотя и называется Малым Атласом. Я распростился с воем шакалов и гиен, услаждавшим мои бессонные ночи». Но уже [91] в начале октября он был в лагере при Биркадеме, и здесь воевал не с Бедуинами, а с женами офицеров. «Что за обуза эти офицерские жены для коменданта! — Капитан, мне негде поместить детей. — Сударыня, зачем же у вас дети? — Капитан, у меня нет кухни. — Сударыня, есть у вас печка? — Капитан, у мадам такой-то и такой-то кабинет, а у меня нет; ее ставят выше меня. — Сударыня, я ведь не строил домов. — Капитан, барабаны, музыка, собаки, пешки, пьяные... глаз нельзя сомнуть ночью. — Сударыня, заложите уши хлопчатою бумагой, или убирайтесь в степь Сахару. — Просто с ума сойдешь».

Едва оправясь от упорной лихорадки, Сент-Арно принял, в мае 1839 года, участие в экспедиции против Джиджелли, который был взят, как известно, без выстрела. «Что это за город! Домы, в которых мать наша не поместила бы гасконских свиней». Войска заняли позицию перед городом и постоянно дрались там с Кабилами. «За исключением Константинского штурма, я не видал ничего, что можно было бы сравнить с здешними битвами... Эти Кабилы превосходнейшие солдаты во всей Африке. Есть между ними такие, которые бросались на наши пушки и в десяти шагах гибли под картечью. Один из них пал; оба сына его заколоты штыками на его трупе. Это уже похоже на дикарей; но мы, люди образованные, не могли бы сделать лучшего». Имя Сент-Арно во второй раз было упомянуто с отличием в приказе по армии — в первый раз случилось это под Константиною — и маршал Вале обещал ему скорое производство в маиоры. «Купи Монитер, — писал он своему брату, — и приложи его к нумеру о Константине. Это архив для наших детей». Но капитан опять впадает в лихорадку. «Я худощавее скелета, я палка». Его [92] отправили в алжирский госпиталь; там он лежал «в той самой комнате, в которой пели и веселились некогда одалыки Дея. Сады — истинное волшебство. Все очаровательно, но все-таки это больница». Он был близок к смерти, однако оправился: «Я было толкался головою в двери ада, но черт не принял меня; значит еще рано». По возвращении в Джиджелли, Сент-Арно увидел герцога Орлеанского: «в нем есть самоуверенность (aplomb), он прекрасно говорит, имеет привлекательную воинственную осанку, благородное и открытое лице». С января 1840 года, Сент-Арно опять находится в лагере при Кубе. Он надеется то на решительный удар в Африке, то на войну в Европе: «Тьер войнолюбив, и ему прийдет, пожалуй, охота вести войну в обширном размере». В исходе апреля, первая надежда исполнилась: Абдель-Кадер стоит в поле и армия идет к нему на встречу; происходит кровопролитная битва у Музаии; Сент-Арно ранен, правда не тяжело, но по причине возврата лихорадки, его опять отсылают в Алжир. На этот раз он выехал отсюда с отпуском в кармане, чтобы восстановить во Франции свое расстроенное здоровье и в это же время похлопотать о своем производстве. В августе 1840-го года мы видим его баталионным командиром в 14-м легком полку, расположенном в Меце.

Здесь он вел веселую жизнь и рассуждал о невероятности войны. Новое покушение (в октябре) на короля исторгает у него восклицание: «Наша нация становится глупою; я готов усомниться, может ли быть для нас утро». Между тем он устроил около себя приятное, по возможности, общество: дочери полковника преподавал уроки в английском языке, с генералом играл в вист, и с примерным [93] долготерпением выслушивал утомительные рассказы не-геральши. Но Бюжо назначен генерал-губернатором Алжирии, и его бывший адъютант обращается к нему с просьбою о переводе на службу в Африку. В марте 1841 года желание Сент-Арно исполнилось: он был перемещен к зуавам, которыми тогда командовал полковник Каваньяк. В начале апреля, он уже в Алжире, и сидит за столом маршала Бюжо, который принимает его «как сына»; герцог Немурский говорит ему много лестного; герцог Омальский также; в Блидахе Каваньяк встречает его «самым радушным образом»; подчиненные не менее того. «Какие люди, какие солдаты, какие офицеры, какой дух товарищества! Зуавы — императорская гвардия Африки, старая гвардия». «Я живу, — писал он несколько позже, — с полковником Каваньяком в наилучших отношениях. Он человек честный и добросовестный, но чрезвычайно щекотлив и раздражителен. Зная его слабости, буду щадить их, и мы уживемся...» Еще позднее: «Рядом со своими блистательными и превосходными качествами, Каваньяк имеет и свои недостатки; но я знаю их и стараюсь не входить с ними в столкновение. Он в высшей степени способный человек, и пойдет дальше».

Между тем назначена экспедиция, на этот раз для снабжения продовольствием Медеаха и Милианаха. В исходе апреля 1841, войска выступили из Блидаха, и, без боя, достигли до первого из этих городов, хотя вся конница Абдель-Кадера была в виду; но на пути к Милианаху произошла жаркая схватка, в которой Сент-Арно снова отличился, потому что имя его опять было упомянуто в дневном приказе. В половине мая, мы находим его в новой экспедиции в Мостаганеме, а через несколько дней — в [94] Текедемпте и Маскаре. «Чтобы вести такую жизнь, — говорит он, — надобно иметь добрый запас энергии и мужества, но, в особенности, силы и здоровья, в которых именно я нуждаюсь. Тем не менее я плетусь кое-как; худею, правда, но зима опять поставит меня на ноги; волосы мои начинают седеть, но я не обращаю на то внимания. Когда же свистят пули, мы молоды и сильны, и несем голову высоко, как рысистый конь. К сожалению, товар растрачен и Арабы знать ничего не хотят». Дальше: «Здоровье — вот все, чего я желаю. Бывают дни, когда чувствую себя очень хорошо, но бывают и такие, когда я едва держусь на ногах. Надобно быть из железа и стали, чтобы выносить подобную жизнь, и я постараюсь еще долго выносить ее. Если бы я был одинок, то тотчас перепросился бы во Францию. Всякая извощичья лошадь в Париже ведет в сравнении со мною жизнь самую счастливую». Текедемпт описывает Сент-Арно следующим образом: «Наскоро построенный город, как строят здесь деревни; в тылу его длинное ущелье; слишком шесть сот домов каменных или деревянных, большой блокгауз, который заменял у эмира крепость, магазин, тюрьму, монетный двор и мастерскую — таков Текедемпт. И все это запустело; нет ни одной души; у дверей дома, где жил кади, нашли мы мертвую собаку и мертвую кошку, и между ними надпись: «Вот кого мы оставляем принять вас; кошку — сыну вашего короля, собаку — губернатору Алжирии». Наконец, после непрерывных стычек, войска добралась до Maскары. Бюжо неутомим. «Бюжо, — говорит Сент-Арно, — очень любим солдатами, и пользуется их полною доверенностию. Иногда он бывает вспыльчив, и это не нравится генералам и штаб-офицерам; другие же уважают его. Как бы то [95] ни было, он приобрел в Африке заслуженную славу полководца, которая в случае важной войны, доставит ему главное начальство над армией. Этот человек родился солдатом; у него быстрый взгляд, он отважен и искусен». В другом месте: «Генерал Бюжо преследует свою цель с похвальною и неутомимою настойчивостию. Он страшно любит войну и битвы, но для пользы страны, отказывается от того и от другого. Человек достойный удивления; его не знают, не отдают ему справедливости. Он истинно гениален. Ежедневно открываю я в нем блистательные достоинства, хотя он и не изъят от недостатков. Откровенный и прямодушный «до крайности», он становится иногда почти грубым. Деятельный в высшей степени, является порою мелочным. Находясь пятнадцать лет в постоянных сношениях с необразованными сословиями, не всегда сохраняет желаемое самодостоинство и важность. За то — какая добросовестность, какая честность, какое нежное чувство, какое самоотвержение!» И опять в ином месте: «Что это за работник, и как легко он работает! Хотя слог его и не благороден, однако ясен и полон здравого смысла». Наконец: «Бюжо — человек необъяснимый; он занимается всем, говорит обо всем хорошо, пламенно, умно, а главное — в высшей степени здраво; притом — он вовсе не начитан, ни слова не знает по латыне, но умеет за все взяться, и весь составлен из гранита».

Успехи оружия не успокоили однако лихорадочно-деятельного Арно; он сообщает несколько любопытных бумаг, поданных генералу Арабами во время экспедиции. «Что могло побудить Францию — сказано в одной из них — называющую себя могущественною и сильною, прийти сюда и вести с нами войну? Разве [96] ей не довольно собственных владений? Что значит все то, что она может отнять у нас, в сравнении с тем, что останется у нас? Она будет итти вперед, мы будем отступать; но и ей, в свою очередь, прийдется отступать, а мы опять явимся там, где были. Ты, губернатор Алжирии, какой вред наносишь ты нам? В сражениях ты теряешь столько же людей, как и мы, и твои войска всякой год уменьшаются от болезней. Чем вознаградишь ты своего короля и свое отечество за свои огромные потери людьми и деньгами? Горстью земли и камней из Маскары? Ты сожигаешь наши жатвы, берешь пшеницу и ячмень, разграбляешь наши ямы, в которых хранится хлеб! Но что значит равнина Гриса, которой ты не опустошил и двадцатой доли, когда нам остаются жатвы на равнинах... (следует несколько десятков названий) и даже в Марокко? Вред, который ты думал причинить нам, капля в море. Мы сражаемся, когда хотим, а ты знаешь, что мы не трусы. Безрассудно было бы, если бы мы захотели противиться силе, которую ты ведешь с собою, но мы утомляем ее, дразним ее, истребляем малыми частями, а наш климат довершит остальное. Вышли одного на одного, десять на десять, сто против ста, тысячу против тысячи, и ты увидишь, поддадимся ли мы. Взгляни, как движется воздух, когда птица пересекает его в своем полете? Вот изображение твоего похода чрез Африку?». «Что прикажете делать с такими людьми?» — замечает Сент-Арно. «С людьми, у которых нет никаких надобностей, которых родина всюду, в неизмеримом, недоступном пространстве. Это борьба льва с комаром, а комар был не глупейший из обоих».

Страшно-печальный день ожидал французские войска, когда, в начале июля, они выступили из [97] Мостаганема к Маскаре. Огненное солнце калило безводную степь; армия едва передвигала ноги, преследуемая Арабами, которые, «как хищные звери, были уверены в своей добыче». Сент-Арно командовал арриергардом. «Из всех отрядов, из всех полков, люди отставали сотнями. Баталион пеших егерей, впервые находившийся в Африке, был в полном расстройстве. Здесь я видел всю отвратительную картину слабости и упадка духа. Я видел, как целые взводы бросали свои ружья и ранцы, ложились на землю и ждали смерти, верной, позорной смерти. Они вставали, когда обращали к ним речь, проходили шагов сто, опять, ложились и прятались от меня у края дороги, в кустах и рвах. Я поспешал к ним, приказывал отбирать у них ружья и ранцы; зуавам моим велел тащить их, а некоторых сажал даже на мою собственную лошадь. Я видел солдат, которые умаливали меня со слезами, чтобы я убил их, лишь бы только не умереть от руки Арабов; другие с каким-то фанатическим наслаждением приставляли ружье ко рту, но не осталось сзади ни единого человека; ни один не лишил себя жизни; умерли многие от апоплексии, но я в этом не виноват. Всегда последний в армии, я осматривал каждый куст, каждый овраг, и труды мои были вознаграждены вполне, когда, спустя минут двадцать, Арабы бросались в тот же куст, в тот же овраг, чтобы поискать добычи, мною у них отнятой. То был день нравственной силы, а это поважнее бесстрашной встречи с пулями». Генерал Ламорисиер объявил начальнику арриергарда, что если бы не баталион зуавов, то было бы отрезано двести голов: «побольше генерал», возразил Сент-Арно с справедливым самодовольством. Здесь мимоходом высказано им суждение о Ламорисиере. [98] «Генерал Ламорисиер, — говорит Сент-Арно, — храбр и сведущ; но нельзя перескакивать, особенно здесь, обеими ногами от начальствования полком к начальствованию армии. Лежащая на нем ответственность делает его беспокойным и потому нерешительным».

В начале августа, Сент-Арно вступил в Оран; «и для того, чтобы я стал истым Африканцем, мне надобно теперь съездить только в Тлемецен». Оран не удовлетворил его. «Город, построенный совершенно на испанский лад, похож на большое село беднейшего департамента в беднейшей части Франции. Одно в нем оригинально: он пересекается широкою лощиною, в буквальном смысле усеянною увеселительными и плодовитыми садами и огородами. Главная улица, называемая при начале своем Наполеоновскою, а в конце Филиповскою, вероятно потому, что она спускается постепенно все ниже и ниже, идет по всему городу, а к ней примыкает множество неровных и кривых переулков: можно прожить в Оране десять лет и не знать ничего кроме Наполеоно-Филиповской улицы. Новый замок, в котором живет генерал губернатор провинции, внутри отделан хорошо,но вход тяжелый, бедный, одним словом — испанский. Вкус Ламорисиера переделал всю внутренность замка на Арабский образец. Есть в Оране много поселенцев, то есть мелких промышленников; собственно же колонисты здесь реже нежели в Алжире, или, говоря точнее, их нет вовсе. Большую часть потребностей Оран получает из Испании. Город, во всяком случае, замечательный; я рад, что видел его, но не желал бы жить в нем».

В исходе августа мы находим Сент-Арно опять в Блидахе; он только что был назначен офицером Почетного Легиона. «Я очень люблю моих зуавов, но [99] надобно быть крепче железа, чтобы выносить жизнь, ведомую этим войском. Зуавов — всегда вперед! Ночью предположено овладеть ущельем — подавай сюда зуавов; опасаются за арриергард — зуавов в арриергард; боятся за левый фланг — зуавов на левый фланг. Какой-нибудь баталион выдерживает бой — ранцы долой, и — марш беглым шагом на помощь ему зуавы. Подвигаются на одну милю вперед, дерутся, отходят на милю назад и развешивают ранцы. Армия стоит три часа на бивуаке; все выспались и поели — тут только являются зуавы, а на утро они же встают двумя часами раньше других. И такую жизнь веду я семь месяцев!». И лета дают себе чувствовать, хотя Сент-Арно только сорок три года. «Из двадцати четырех часов я могу пробыть безнаказанно на коне пятнадцать; бивуак не имеет на меня вредного влияния; я чувствую себя столько же крепким и пылким, хотя и менее проворным, каким был в счастливые двадцать пять лет; при обыкновенном успокоении тела, которое воспламеняется по прежнему только в случае надобности, ощущаю приближение старости». Размышляя о летах, он делает естественный переход к своим детям, говорит о их воспитании и образовании. «Главное — они должны учиться по латыне, по французски и на фортепиано. Музыкою отнюдь не должно пренебрегать; это неистощимый вспомогательный источник на будущее время, больше нежели вспомогательный источник: фортепиано — друг, которому мы поверяем радость и горе, и который дарит нас улыбкою или словом утешения». «Что же касается до моего сына, — пишет он в другом месте своему брату, — то сделай мне из него человека. Он должен знать всего по-немногу, должен уметь найтись и в огне, и в гостиной, и на бивуаке, и в будуаре, за столом и за фортепиано. [100] В здешнем мире надобно разуметь кое-что из всего». Положение дел в Блидахе давало между тем пищу его деятельности, потому что надлежало усмирять буйных Арабов и вооруженных в виде милиции жидов. «Я, словно какой нибудь паша, приказываю отсчитывать сотнями палочные удары; тюрьмы набил битком; некоторых отдаю под военный суд; беспрестанно посылаю патрули по улицам, и при всем том едва поддерживаю спокойствие. Я раб порядка, и не понимаю моего ремесла без дисциплины». Для восстановления здоровья, Сент-Арно отправился, в конце ноября, в Алжир, но не при благоприятных обстоятельствах, потому что его полковник Каваньяк поссорился с его покровителем Бюжо. «Ты знаешь — писал он своему брату, — антипатию генерала Бюжо ко всему республиканскому, а Каваньяк объявил прямо, что разделяет образ мыслей, с своим братом, не соглашаясь с ним только в одном: Готфрид полагает, что государственный переворот совершится вскоре, а он, Евгений, думает, что не настало еще время. Каваньяк заранее считает себя будущим генералом республики, спасителем Франции и армии». Однако хитрый Сент-Арно всячески уклонился от участия в этом, столкновении: «когда быки дерутся, саранчу давят» — он руководствуется этою поговоркою.

Случайно — он опять заводит речь об Абдель-Кадере, потому что Бюжо объявил Мароккскому императору, что если он примет к себе эмира или окажет ему какую нибудь помощь, то от него потребуют отчета с оружием в руках. Мароккский император приказал эмиру выйти из своих владений. «Бедный эмир, твердый и решительный в несчастии, употребляет все средства своего ума и своего влияния, чтобы [101] собрать сколько нибудь всадников и поддержать остатки своей колеблющейся власти. Он великий человек, и я ставлю его выше Югурты и Сифакса».

В апреле Сент-Арно поправился до того, что мог принять участие в экспедиции против Бени-Менассеров; однако дела не было, потому что неприятель не показывался. «Мы сожгли все, истребили все. О война, война! Сколько женщин и детей, бежавших в холодные ущелья Атласа, погибли там от стужи и голода!». Впрочем подобные соболезнования составляли у него мгновенную вспышку; вслед за тем он писал своему брату по поводу того, что армия должна, вместо неприятеля, бороться с дождем и грязью: «Война прекрасная вещь, но только тогда, когда дерутся, и когда хорошая погода». Все однако кончается хорошо: по возвращении экспедиции, Сент-Арно был произведен в подполковники, и пожалел единственно о том, что не мог продолжать службы с зуавами: его перевели в 53 полк, которым командовал полковник Смидт, «строгий блюститель порядка и дисциплины». Полк стоял в Блидахе, куда и поспешил новый подполковник.

Уже в первые дни Сент-Арно пришел в столкновение с Каваньяком, своим прежним начальником: поводом к тому был Бюжо. «Каваньяк имел случай заметить, что подполковник 53-го полка теперь не баталионный командир зуавов, которому субординация и дисциплина, равно и приличие, связывали язык». Бюжо не остался в долгу: в половине июня Сент-Арно был назначен главным начальником в Милианахе; ему было очень лестно командовать тремя баталионами, 60 кавалеристами и несколькими орудиями, очень приятно получать ежемесячно 150 франков добавочного жалованья, еще лестнее иметь в своем распоряжении [102] секретные суммы. Но самая резиденция его, Милианах, заставляла еще желать многого, относительно удобств жизни: владелец ее должен был привезти с собою не только вина, сахара и кофе, но также кур, картофеля и сальных свеч. В противном случае, надлежало бы отказаться от всех этих вещей. Наружный вид Милианах Сент-Арно описывает так: «Смотря с северо-западной стороны Шелифской равнины, увидим сквозь открытое между горами пространство, у подошвы высшей горы, Цаккар, плоскую возвышенность, окруженную лощинами. С трудом различим несколько минаретов, неправильный вал, несколько мрачных шалашей, покрытых черепицею, а справа и слева несколько редутов: это Милианах. Дорога идет по направлению ложа стремительной речки, потом поднимается, в продолжение доброго часа, по неровной и каменистой местности, прерываясь однако на половине возвышенности второю небольшою нагорною равниною, поросшею виноградниками и деревьями, как будто природа хотела назначить здесь место отдыха. Наконец, въезжаем, через Цаккарские или Шелифские ворота, по выбору, в Милианах, то есть в груду развалин, которая увеличивается с каждым днем: ежели ночью я просыпаюсь от глухого шума, то знаю, что обрушился один из моих домов». Сент-Арно энергически приступает к делу, приказывает очистить город от мусора, починить уцелевшие домы, строить казарму. Но вытеснить нищету не так то легко. «Пока я пишу, позади меня сидят на моем ковре десять Арабов, местных старшин, и с ними офицер регулярных войск Абдель-Кадера, мне сдавшийся. Он был богат, имел лошадей, жен, землю; теперь у него нет ничего, и он сочтет себя счастливым, если я определю его унтер-офицером между [103] спагисами. Он попросил два дня на размышление: я дал ему этот срок и с тем вместе два хлеба. О война! война!». Не смотря однако на все лишения, унтер-офицеры Милианахского гарнизона устроили немедленно театр любителей; офицеры принялись читать с жадностию пару старых книг, кем-то забытых в жалком городе; Сент-Арно дает обеды, за которыми гости получают по полбутылке вина и хлеба «a discretion», и у него завелись дюжина кур и петух.

Новому владетелю Милианаха скоро пришлось выступить и на дипломатическое поприще, потому что к нему явилась депутация племени Хашем для переговоров о подданстве. «Депутаты уселись на корточках; я приказал подать им кофе и переговоры открылись. Прежде всего я коснулся их политических и торговых выгод, стал выхвалять свой рынок, говорил им об арабской честности, которой не верю, и о французском великодушии и благородстве, в которые желал бы верить; наконец, по прошествии часа, измученный жаром и напряжением, спровадил моих Арабов, ознакомив их с собою и с своею нациею». Лишь только кончились труды дипломата, начались труды полководца: в главе небольшой армии, тысячи в две человек, Сени-Арно выступил против нескольких непокорных племен. Кроме того, при отряде было пять сот человек арабского вспомогательного войска, и в числе их «многие мошенники, убивавшие прежде наших товарищей». Однако власть Арно над ними так велика, что «если бы я приказал одному из них срезать другому голову, то моя туземная кавалерия могла бы уменьшиться в несколько минут на половину». Дело не дошло однако до боя; Арабы везде изъявляли покорность. «А я не устаю наделять [104] их стереотипными фразами: «согласие делает сильным!».. «Покровительство Франции»... «Добросовестная покорность» и т. п. У меня всегда в запасе множество подобного краснобайства».

В исходе июля получено было в Милианах, из Орлеана, известие о смерти герцога Орлеанского. «Какое горе, какая скорбь для короля, и особенно для королевы! Сердце сжимается у меня: опять повод к замешательствам. Регентство для Франции — междоусобная война. Республиканцы опять поднимут голову, выйдут на белый свет». Несколько позже: «Я очень плохо разумею политику, и желаю только, чтобы отечество мое было счастливо, а главное — спокойно. Тем не менее я вижу, что мы стоим на огнедышащей горе. Вижу, что междоусобная война у дверей, а за нею — всеобщая война. Тут я ничего не могу сделать, и потому закрываю глаза и жду, твердо решившись исполнять свой долг, во всяком случае, как храбрый солдат и как честный человек, и чем выше буду стоять, тем менее отступлю от этого правила. Герцог Орлеанский не сделал мне ни добра, ни зла; однако я полагаю скорее, что он благоволил мне, нежели противное тому, и я послужил бы ему честно. Ежели герцогиня будет правительницею, то я предложу ей мою шпагу точно так же, как предложил бы еe царствующему государю. Я люблю эту фамилию за претерпенное ею горе, и особенно к королеве питаю полное уважение. Думаю, что о герцоге Немурском судят слишком строго. В нем много хорошего; пока был жив его брат, положение его всегда было ложно. Я могу выиграть, ежели власть перейдет в его руки, потому что он знает меня. Есть впрочем одно, против чего я буду действовать словом и рукою: это pecпублика. Я ненавижу ее». [105]

Сент-Арно становится все довольнее и довольнее своим положением. «Мне часто кажется забавным, что я разыгрываю здесь роль крошечного владетеля. Когда я сажусь на лошадь, за мной следуют пешком пятеро или шестеро арабских старшин, чтобы держать в удалении народ, и несколько конных егерей: пародия совершенная». И он имел право быть довольным, если справедливо то, что пишет: «Мне лестно, что я столько же любим Арабами, сколько Французами. Сколько трехфранковых монет, в виде меры хлеба, перешли в хижины бедных, у дверей которых стучался голод! Я не наживу в Милианах богатств, но наградою мне бумага, поданная почетнейшими жителями губернатору, в которой они объясняют, что оставили бы город и ушли бы в горы, если бы меня удалили. Где прежде лежали развалины, там высится теперь город; где господствовала нищета, там процветают торговля и промышленность. Я нашел здесь сто бедных семейств; теперь их едва ли десять, и число их будет постепенно уменьшаться, потому что я даю им средства к заработкам. Кто бы подумал, что я, странствовавший в молодости по Греции, по Италии, по Англии, что я дойду до этого? И так, самое лучшее и самое верное — никогда ничего впредь не загадывать».

В сентябре, Шангарнье и Каваньяк приехали к Сент-Арно в гости, Каваньяк, с которым он не задолго перед тем поссорился. «Мы помирились, и нам не нужно было никаких объяснений: все ограничилось тем, что мы стояли лицом к лицу и пожали друг другу руки. При взаимном уважении, нельзя ссориться серьозно из за третьего. Можно быть различного мнения, и тем не менее сближаться между собою, когда не говоришь о лицах и предметах, на которые смотришь различно». Что же касается до [106] Шангарнье, которого, мимоходом, Сент-Арно называет африканским Массеною, то «мы схватывались с ним хладнокровно. Он жестоко нападал на моих офицеров, а я заступался зa них, и мы разстались довольно холодно». Не смотря на то, несколькими месяцами позже, Шангарнье отдал полную справедливость Сент-Арно, только что воротившемуся из блистательной экспедиции, сказав: «Лучше нельзя было сделать».

Управляя округом, Сент-Арно предпринимал неоднократные экспедиции во внутрь страны, борясь, впрочем, не столько с неприятелем, сколько с лишениями, потому что отваживался слишком углубляться в степь. «Что за картина, эта степь! Небо синее, но все мертво и безмолвно. Ни воды, ни дерева, ни кустарника. Лишь изредка попадаются небольшие кустики, как бы стыдясь показываться в такой глуши». А потом опять горы. «Они воздымаются волнообразно, будто море, взборожденное бурею, ибо в Африке горы и равнины принимают равно необозримые размеры». При сожжении одной деревни племени Бени-Наасуров, Сент-Арно был свидетелем страшной сцены. Бедные жители бежали; холод был жестокий; снег выпал на несколько футов. Колонну, выступившую на другой день в дальнейший поход, ожидало поразительное зрелище: сотни трупов лежали друг возле друга — все несчастные беглецы замерзли. Сент-Арно «отвращает взоры», но скоро утешается мыслию, что всему виною — Абдель-Кадер (Абдель-Кадер, защищавший свою родину!).

В последних числах ноября приехали к Сент-Арно, в Милианах, новые, и, на этот раз, значительнейшие гости, герцог Омальский и генерал-губернатор Бюжо. «Принц приветствовал меня весьма [107] благосклонно; губернатор обошелся со мною, по прежнему, как с сыном. В честь их устроено было большое театральное представление: «Индиана и Карл Великий», «Антракт в райке», «Капрал и Крестьянка». «Принц смеялся от души. Он подарил триста франков на костюмы и декорации. Губернатор, хохотавший до упаду, хотел прислать в Милианах военную музыку. Уезжая, Принц оставил сто франков раненым и столько же поселенцам. Он человек необыкновенный. В нем есть много сходства с братом. Герцог Омальский сказал Сент-Арно: «Я желал бы предпринять с вами экспедицию, господин Сент-Арно; думаю, что мы успели бы сделать что-нибудь порядочное». Еще месяцем позже, Принц, передав Шангарнье свою должность в Блидахе, писал Сент-Арно, что «и впредь они будут находиться в дружественных отношениях». «Несказанно сожалею об этом — говорит Сент-Арно — потому что Принц — самый любезный принц» (une aimable Altesse).

Вскоре потом Сент-Арно угощал двух важных мужей между Арабами, хакема Милианахского, сына одного из прежних Алжирских деев, и его коджу. Он позаботился предложить им и вина. «Оба мои Араба пили словно бездонная кадка (comme des trous), бордоское, шампанское, все вливали в себя; но когда я спросил у них, понравилось ли им вино, они отвечали мне, что вино превосходный напиток для людей образованных и без предрассудков, как, на пример, они сами, но что Арабов доведешь скорее до того, что они станут есть луну, нежели приучить пить вино... Арабское население в городах, возрастающее с нами, позаимствует много наших нравов и обычаев; жители гор — никогда».

В мае 1843 года, герцог Омальский нанес тот [108] отважный удар, который имел следствием взятие Абдель-Кадеровой смалы. «Не могу тебе выразить — писал Сент-Арно своему брату — как я рад, что именно на долю принца достался этот успех; предзнаменование хорошее; в нем есть частица будущности!».. Спустя пять лет, принц был изгнанником! А еще через два года, наполеоновское правление отняло у Орлеанской фамилии даже имущество. Абдель-Кадер перенес, впрочем, удар «по философски».

В досужую минуту, лежа с вывихнутою ногою на диване, Сент-Арно описывает общими, краткими чертами боевую жизнь в Африке. «Когда у меня будет полк, я тщательно его вычешу, вымою, наряжу; пусть он ходит в бой «опрятным». Но в Африке ведут войну без кокетства. Здесь нет городов, через которые надобно было бы проходить; здесь нечего рассчитывать ни на кантонир-квартиры, ни на внимание женщин, которое заставляет забывать о продолжительных трудах и лишениях и при котором невольно поднимаешь голову и бодришься. Здесь нет ничего, кроме грязных бедуинов, длинных, до самого дула заряженных ружей, ничего, кроме солнца и пыли, снега и грязи, бесконечных и безлесных равнин. Мы все похожи на нищих, на оборванцев. Один приятель из Оранской провинции писал мне недавно, что на прореху на своем синем плаще он принужден был нашить заплату алого сукна... Что сказала бы императорская гвардия, ходившая в огонь en grande tenue? В других местах знают день, когда произойдет сражение; здесь — и за пять минут не ведаешь ничего. Диспозиции надобно делать уже в то время, когда дерутся. Мы сидим сложа руки, и вдруг просвистела пуля, просвистели двадцать, тысяча пуль». Не смотря на то, вся Африканская война кажется ему крайне [109] мелочною. «Я видел только одну порядочную осаду; хотелось бы мне видеть и порядочную битву в 50 000 человек». Он мечтает, что в скором времени вступят в Испанию французские войска, а в след за ними пошлют и некоторые африканское полки. «Ах, у нас будут радзии в Андалузии! Какое счастие видеть Альямбру и львиную башню! Я не понимаю Испанию без Гренады. Арагония, Кастилия, Каталония, Наварра, все это хорошо, но Мурсия, Гренада, Севилья — прелестно, величественно! Я должен быть в Гренаде. Прогулка в садах генералифских — для меня потребность». Покамест Сент-Арно отправляется однако не в Гренаду, а в Алжир, потому что в июле 1843 года назначен был на место его генерал Ревё. «Милианахский гарнизон задал своему отъезжавшему начальнику пир, и все офицеры, в главе их сам Ревё, все Арабы, провожали его за восемь верст».

Из Алжира Сент-Арно опять уехал в отпуск, в Париж, но уже в феврале 1844 года был в Марсели, чтобы переправиться отсюда в Африку: «До сих пор я не знал герцога; он говорил хорощо и без околичностей». По прибытии в Блидах, Сент-Арно принимает, как начальник пехотной колонны, участие в экспедиции в Сахару, и надеется воротиться с французскими знаменами, которые будут пробиты пулями, «отлитыми, может статься, в Томбукту». Он пишет из Тагвина, где, за год перед тем, герцог Омальский овладел смалою Абдель-Кадера. «Осмотрев местность, я должен сознаться, что удар был задуман удивительно смело; рядом с покорением Константины — это блистальнейший подвиг в африканской войне, и только самый принц, которому не было надобности колебаться и который имел при себе таких людей, каковы Морис и Юсуф, мог [110] решиться на него. По моему мнению, самым уважительным поводом к атаке была невозможность отступления; надлежало победить или умереть; сутками раньше или позже — не возвратился бы из колонны ни один человек». Но как отличительною чертою в характере Сент-Арно были резкие противоположности, то, вслед за подвигом герцога Омальского, он с не меньшею важностью говорит и о первых трофеях, которыми ему удалось полакомиться в пустыне. В этом, быть может, находил он и единственную отраду, живя в безотрадной степи, которой две первые полосы, полоса газелей и страусов, уже были пройдены им, а в виду находилась третья полоса — финиковая. «Страна, волновавшаяся как море; сероматовый небосклон, который уходит все дальше и дальше и никогда не оканчивается; ни одного предмета для успокоения утомленных глаз; вдали изредка показывается стадо легких газелей, заставляющее биться сердце, потому что эти животные придают хотя малое оживление мертвенности и указывают на присутствие воды; несколько пугливых кроликов, убегающих в свои норы: над нашими головами огромный коршун, чутьем следящий за колонною; за нами, исчезая постепенно, последние цепи Атласа; перед нами бесконечная пустыня; кое-где одинокие пальмы, высящиеся подобно мачтам необъятного корабля на гладком море — она величественна, но грустна — эта неизмеримая степь, подобие вечности». Войска приходят в Тедгемонт. «Тедгемонт прелестная театральная декорация, то есть издали, потому что, как все арабские города, он в развалинах. Он окружен весьма высокими земляными валами, с несколькими каменьями в промежутках, и имеет низенькие неуклюжия ворота. Но, при своем возвышенном положении, опоясанный [111] садами, которые, в свою очередь, окаймлены серебряною лентою речки, катящейся по мелкому белому песку, Тедгемонт представляет восхитительную картину. Над темною зеленью дерев абрикосовых и сладко-рожковых — леса пальм; вдали — серые очерки города, и все это под африканским небом — привлекательнейший ландшафт, когда-либо виденный мною в Алжирии». Вскоре потом Сент-Арно вступает в Аин-Маиди, резиденцию Теджини, Абдель-Кадерова соперника, который именно в этом самом городе противился девять месяцев всем силам врага. «Крепостные валы Аин-Маиди имеют в вышину около десяти метров (5 сажен) и 50 сантиметров в толщину. Сады, окружающие город, обведены небольшою насыпью, которая вредит обороне и прикрывает атакующих, потому что в садах можно укрыться от огня крепости. Третья часть города в развалинах. Внутренность домов, сложенных из камней и земли, отвратительна; но, подобно Тедгемонту, Аин-Маиди оазис в пустыне: там, где оканчиваются сады, не видно уже ни одного дерева; ни малейшей растительности; только песок, да камни». Третий оазис — Лагхуат. «Лагхуат очень велик: со включением садов, он имеет в окружности от полуторы до двух льё (от 6 до 8 верст). Город разрезывает сады на две половины и в свою очередь разделяется утесом, на высшей оконечности которого стоит Касбах. Отсюда вид превосходный: на востоке и на западе, за извилинами реки, степь; на севере и на юге, обе половины города с высокими серыми стенами, с единственными воротами, вышиною в три фута, а дальше сады с пальмовыми лесами, столь высокими, что другие деревья кажутся перед ними кусточками земляники. Я заходил во многие домы. Рядом с отвратительными [112] тварями, есть в них и миловидные женщины, которые однако, по видимому, рано стареются. Я видел, старух, которым, казалось мне было больше ста лет, хотя они считали не больше пятидесяти».

В июне экспедиция возвратилась, и Сент-Арно тот час же получил приказание принять участие в походе против Марокко. «Как растолковать поступок старого Абдеррамана (мароканского султана), который, живя не в ладу с Испанией, затевает еще ссору с Францией? Он чучело, которым вертят вельможи и подданные, и принужден ими к глупому вооружению за Абдель-Кадера, который, однако, не извлечет из того ни малейшей пользы, потому что упал так глубоко, что уже не поднимется: только других увлечет с собою в погибель». Дорогой, Сент- Арно читал «знаменитую статью» принца Жуанвильского. «Этот труд не из вседневных. Статья заключает в себе мысли верные и превосходно выраженные, которые должны заслужить общее одобрение; дело важно и не останется без последствий. Сообразив все обстоятельства, взглянув на Европу и на другие части света, приняв во внимание все мелкие, но чувствительные столкновения между народами, мы, по необходимсти, вправе ожидать великих событий. Нужна одна искра, и все загорится, а искра вылетит оттуда, откуда ее ожидают меньше всего — из Марокко, Гаити или с Маркизских Островов, из кабинета или из будуара». Эта мысль не дает ему покоя: «Будет ли у нас война или мир, — пишет он несколько позже, — мы должны были бы, по крайней мере, перестать ругаться между собою, как лакеи, и лаяться, как собаки, которые не смеют кусать. Раньше или позже, дело дойдет до драки, потому что национальный дух и большинство нации возобладают над [113] правительством и увлекут его за собою. Папеити и королева Помаре подвернулись тут же, и в добавок Ибрагим готовится вовсе не кстати занять место Мегмеда-Али. Словом, все запутывается в такой степени, что бомба должна лопнуть, и тогда она свалит некоторые посредственности, но мы — мы пойдем в гору. Еще несколько недель, быть может несколько месяцев, и мы увидим начало конца. И при таких-то важных событиях, министры наши разъехались, кто на воды, кто в свое поместье».

Войска жестоко страдали на походе, но Сент-Арно доволен уже тем, что видит деревья и леса. «О, как я люблю лес! После пребывания моего в степи, я не прохожу мимо дерева, чтобы не снять пред ним почтительно шляпу, не встречаю ни одного ручья, чтобы не засвидетельствовать ему полное уважение. Без леса, без воды — что за жизнь».

Между тем дела в Марокко были решены: Бюжо выиграл сражение при Исли, и Сент-Арно возвратился в Блидах, но не надолго. Произведенный в полковники 32-го полка, он вскоре за тем был назначен бригадным начальником в Орлеанвиле. Теперь все представляется ему в розовом цвете. «Генерал-Губернатор, назначив меня на значительнейший, в политическом и военном отношении, пост, уже тем самым проложил мне путь к генеральскому чину, и очень вероятно, что я буду генерал-лейтенантом прежде десяти лет. Дочерей своих определил я в Сен-Дени, сыновей в коллегиум Генриха IV; сам дослужился до полковника, составил себе имя, и, как сын собственных дел, мог бы жить счастливо с моею доброю матерью, моими братьями, сестрами и детьми, если бы, по временам, старые грехи не помрачали моего чела?..». [114]

Расскажет ли нам кто нибудь про эти старые, а может быть и про некоторые новые грехи Сент-Арно?

Текст воспроизведен по изданию: Письма маршала Сент-Арно // Военный журнал, № 6. 1855