ПОХОДЫ ФРАНЦУЗОВ В АФРИКЕ, И НЫНЕШНЕЕ СОСТОЯНИЕ ВАРВАРИЙСКИХ ОБЛАСТЕЙ.

(Статья вторая)

(Статья 1, см. С. О. Апрель, отд. V, стр. 159-170.)

В Марте 1836 года, Оранская наша дивизия совершила в обширных долинах восточных, и в ущельях Малого Атласа, блистательный поход, который открыл для нас самые обильные и самые богатые стороны этой обширной области. Последуем за сею экспедициею, и проникнем вместе с нею во внутренность Варварийских земель. Здесь будет нам случай на многие любопытные заметки, как об Арабах, друзьях и врагах наших, так и о прекрасной стране, где они обитают.

Начнем сердечною благодарностию памяти двух начальников, бывших в нашей экспедиции — генерала Перрего и полковника Комба; оба они были так юны, оба так любимы солдатами, оба исполнены великих дарований, и — оба погибли под Константиною. Это завоевание, похитив у [2] нас двух вождей незабвенных в одно время, оставило надолго Французским солдатам тяжкое и грустное воспоминание. Великие почести возданы потом славным останкам главного начальника, павшего под Константиною, генерала Дамремона; прах Перрего, покоящийся в Калиари, должен быть положен подле Дамремонова, в склепе Инвалидного Дома. Что касается до несчастного, так рано погибшего Комба — рвы Константины, да будут безвестною его могилою, и да почиет память его в этом углу Африканских земель, где шел он на битвы, так гордо, так мужественно предводя к победе...

По выступлении из Орана, небольшое войско наше перешло сначала через долину Смоковницы. Обширная долина эта будет около 12-ти лье в поперечнике, и на всем ее протяжении находится только одно дерево — чудесная, огромная смоковница, занимающая, так сказать, с математическою точностью, самую срединную точку долины. Арабы благоговеют пред этим старым, вековечным деревом. Караваны, враги, друзья, все, кто только покоился под тенью его, все уважают этого великана из царства растений; кровь, проливаемая при его корнях, только плодотворит землю окрест его, и дает новую жизнь его всегда зеленеющим листьям.

Долина Смоковницы ограничена на юг отраслью Малого Атласа, горами Бени-Амер, где живет богатое племя, выводящее в поле до 3000 всадников; на север она расстилается до самого моря; на запад идет до Оранских предместий, а к востоку ограничивает ее лес Мулей-Излиаила и небольшой ручей Тлелат. Лес Мулей-Измаила, славный в наших Африканских военных [3] летописях убийственным сражением, в котором погиб полковник Удино, назвали бы во Франции густою рощею; он состоит из фисташковых дерев, с немногими и редкими дикими соснами. Здесь не найдете больших деревьев; только в окрестностях Тремесена видно множество величественных, огромных маслин. Фисташки составляют почти все здешние леса; это небольшое деревцо покрыто густыми листьями на коротких и тонких ветках, и мало пригодно для разведения бивачных огней.

Арабы совсем не заботятся об умножении лесов; они почитают и берегут те, которые осеняют их оазисы, но не стараются, ни размножать их, ни придавать им щегольских форм — предмета заботы наших землевладельцов. Во всем и при всем, Араб полагается на природу, любуется прохладою тени, случайно им встреченной, но беспечно и весело спит он и на палящем солнце, если не где укрыться.

Часто Арабы выжигают часть своих лесов, для обработки потом очищенной земли; население не соответствует здесь пространству, и жители могут захватывать сколько угодно земель для земледельческих произведений и скотоводства. Леса им почти бесполезны. Они живут под шатрами и не строят домов; не знают даже и начал мореплавания; зима здешняя заметна только дождливою погодою. Вот от чего пренебрегают они лесами. Надобно ли им поохотиться? Они зажигают свои фисташковые рощи; испуганные звери бегут оттуда, и находят смерть в опушке охотников, окружающих зажженную рощу.

Наш корпус разделена, быль на две части. Генерал Перрего отправился из Орана с 3000-ми, и к ним должны были присоединиться в [4] долине Габрахской еще 1100 человек, которых вел из Мостаганема полковник Комб.

С генералом находились Мустафа-Бен-Измаил и племянник его Эль-Мезари, начальствовавшие Дуерами и Смолами, союзными племенами из Млетской долины, находящейся в 4-х милях от Орана. За полковником следовал бей Ибрагим, имея под начальством пеших Турков, и несколько Дуеров, или племен Боргиах, обитающих по дороге Маскарской. Пройдя по морскому берегу, генерал расположил свой первый бивак на Львиной Горе, в пяти лье от Орана.

Гора эта, с ее довольно высокою вершиною, замечательна по своему странному виду, особливо, если смотреть на нее издали. Она, то походит видом своим на верблюда, то является в виде пирамиды, смотря по положению зрителя; иногда видите освещенную солнцем густую зелень ее кустарников, а иногда опаленные зноем ребра ее являют вам только широкую полосу голых, изломанных утесов. Имя горы произошло от величайшего множества львов, которым до войны служила она всегдашним пристанищем. Теперь они здесь являются за редкость, и Арабы говорят, что их даже вовсе нет.

К северной покатости горы есть небольшая долина, где протекает поток чистой, прекрасной воды. Это любимое становище Арабов, на котором, проезжая мимо, никогда не забудут они остановиться и отдохнуть.

На другой день, войско наше пришло к устью Мактаха, небольшой реки, выходящей из болота, образуемого слиянием Габраха и Сига; название «Мактах» значит по-Арабски болото. Мы повернули на право, и вступили в обширную долину [5] Сига и Габраха, где соединился с нами полковник Колб. Отсюда отправились мы на Габрах, к подошве Малого Атласа.

Встреча двух небольших наших отрядов, среди бесконечной, безграничной долины, не была лишена ни поэзии, ни картинности, особливо, если припомнить места, где мы были, и состав нашего небольшого войска.

Тогда был Март месяц, а под небом Африки весна начинается весьма рано. Долину застилали обширные полосы хлеба и ячменю, пересеченные другими полосами, покрытыми множеством диких цветов; самые названия большей части их, были нам неизвестны. Многочисленные потоки, орошающие долину во всех направлениях, закрыты по берегам лавровым шиповником; он был тогда в полном цвету, и в нем укрывались стада горлиц и Варварийских голубей. Ни один холм, ни одна неровность не являлись взорам нашим на этой безмерной скатерти зелени и цветов, по которой высились только длинные и гибкие лозы Испанских генетов (дрока). Среди такой веселой природы, медленно двигались мы с нашими пушками, мулами, лошадьми, и всеми приборами военного похода. Подле нас шли Арабы, в своих белых и черных бурнах, между тем, как по сторонам, отчаянные искатели приключений, Спаги, в красных бурнах, пускали во весь галоп своих легких коней, попирая копытами их хлеб и цветы, и по ветру пустыни развевая своими санджаками, или небольшими знаменами.

Наша экспедиция следовала после той, которую совершил маршал Клозель к Тремесену. Мустафа-бен-Измаил, освобожденный нами от осады, [6] которую три года выдерживал он в этом городе от Абд-эль-Кадера, в первый раз находился тогда в наших рядах, и должен был воздать бею Ибрагиму почести, надлежащие ему по званию бея.

Скажем сперва несколько слов об этом Ибрагиме. Журналы кричали об нем в Европе так много, что имени его нельзя оставить без объяснений.

Ибрагиму теперь будет около шестидесяти лет; он высокого роста, всегда гордо держит свою красивую голову, украшенную длинною с проседью бородою, и беспрестанно красуется величественными положениями тела. Ибрагим годился бы в превосходные образцы для батальной живописи нашего Гро. И вот единственное и неоспоримое его достоинство. Рассматриваемый ближе, как всякий публичный, выдвинутый из ряду других человек, он теряет все свои достоинства. Горделивый вождь этот всегда был для Арабов предметом презрения и ненависти; они ненавидят его, как Турка, смеются над ним, как над бессильным беем, и презирают его, ибо только наше заступление доставило ему некоторую власть над ними. Между тем они боятся его, потому, что пули пистолетов Ибрагима метки, и ятаганы его шиауссов всегда хорошо отточены.

Французское правительство увидело в последствии, что этот человек не годился быть его представителем среди Арабов; Мостаганемский бейлык отняли у него, и отдали племяннику Оранского бея.

Ибрагима всегда сопровождает его зонтик, как знак его высокого звания, семь знамен с полумесяцами, и странная музыка, которую Арабы почитают однакож превосходящею музыку бея [7] Тремесенского, Абд-эль-Кадера, и даже бея Константинского. Ибрагим слывет между ними любителем изящных искуств. Музыку его составляют семь, или восемь инструментов — три волынки, две дудки, в роде кларнетов, и три бубна, столь же странные по своей форме, как и по звукам, какие из них извлекают. Каждый бубен образует кошечья кожа, сильно натянутая, по которой бьют в меру деревянною колотушкою. Музыканты Ибрагимовы всегда играют при утренней и вечерней молитве, и играя едут верхом за беем, куда бы он ни отправился. Находясь всегда за ним, бедные виртуозы дуют из всех сил, или бьют во всю руку, все вместе, правда, но скоро или тихо, однакожь все на один лад. Волынки составляют род басов, дудки что-то в роде теноров, а барабаны стучать просто, как попало. Если вы слыхали, как волынки и Каталанские гобои играют живые и увлекательные деревенские песни в восточных Пиренеях, когда под эти звуки пляшут красивые девушки Перпиньянские, Арльские, Прадские и Прать-де-Мольские, то можете иметь некоторое понятие о Бедуинской музыке. Представьте себе притом загорелые и угрюмые лица впереди волынщиков, и великолепное голубое небо, распростертое над головами — и вы можете представить себе после этого бея Ибрагима-Бюснаша, едущего по обширной долине Габрахской, на встречу Мустафе и Эль-Мезари.

У Мустафы никогда нет ни зонтика, ни музыки. Этот человек угрюмый своим видом, небрежный в своем наряде, не отличается, ни богатым платьем ни шумом музыкальным, но его приветствует тихое, почтительное благоговение двух подвластных ему, воинских племен; лучшие [8] всадники и сильные воины их окружают Африканского властителя. Рядом с ним гордо несут два знамя его, зеленое и белое, с изображением руки — хоругви, которые столько раз видали в опасностях битв, и — никогда еще не видывали дрогнувшими перед неприятелем.

Дуеры и Смелы осматривали курки своих ружей и готовили своих коней — надлежало начаться торжественной фантазии. Для показания своей радости, для празднования великих событий своей жизни, Арабы ничего другого не знают, кроме воинских игр. Их составляют скачки и обороты изумительные, в которых лошадь совершенно передается прихоти всадника. Араб истинно прекрасен, когда склонясь на свою удивительную лошадь, заставляет зрителя верить сказке о центаврах, людях, сросшихся с лошадьми. Вы видите его ловко отбрасывающего с плеча свой бурну — он прицеливается, и стреляет, и между тем лошадь его даже не дрогнет, на волос не встрепенется, и между тем всадник мчится на ней во весь опор с опущенною уздою, и по такой земле, где наша конница с трудом маневрировала бы кое-как шагом, а Европейский скакун не посмел бы пустить рысью коня своего. Знамена Ибрагима появились вдали, и четыре ста Арабов Мустафы пустились во весь мах — ружья вперед, не щадя шпор и крика! Арабские шпоры не походят на наши серебряные, щегольские игрушки. Один вид Арабской шпоры заставил бы вас испугаться. Эта шпора, или шагир, кусок железа, длиною вершков в восемь, оканчивающийся острием, которое заменяет у него нашу шпорную звездочку. Кусок этот прикреплен к железному полукругу, который привязывают к ноге ремнем. Посредством [9] такой-то машинки заставляют Арабскую лошадь бежать без устали, или умирать. Араб хочет, требует, чтобы лошадь его жертвовала ему всеми силами, даже самою своею жизнью, и ему нет надобности, если кровь обагряет ребры благородного животного. Пусть лошадь задыхается от усталости, он жестоко поражает ее, ранит ее, обновляет ей рану — он повелитель своего доброго коня, и конь друг его и раб его...

Рынувшись в первый раз, Бедуины разделились по три и по четыре, держа в строю своих лошадей, при равной скорости бега; крича во все горло, они доскакали до бея, выстрелили из ружей к ногам его, и быстро помчались назад. Но, вот они опять повернули, заряжая свои ружья, вертя ими вокруг, подымаясь на своих коротких и широких стременах, оживленные уже прежним перелетом, и крича еще сильнее и диче прежнего. Еще выстрел, и они стали за беем, в пыли, в дыму, заставляя прыгать и плясать под собою утомленных лошадей.

В это время любопытно, восхитительно видеть Арабскую лошадь; кажется, что она оживлена душою своего седока, и горячится как он; рот ее в пене, из глаз ее сверкает огонь, ноздри ее раздуваются; она подымает пыль и каменья из-под копыт, мчится через кусты, или мимо их, с удивительною ловкостью, и вдруг становится в ряды хладнокровная, спокойная, повеся голову и опустя хвост и уши, пока снова двинут ее, для начала новой фантазии.

Торжество прервано было появлением неприятельских отрядов. Каиид Калаха, города в Маскарской области, назначенный Абд-эль-Кадсром на место Сиди-Румедина, бывшего с нами, вздумал [10] рекогносцировать наше войско, с семью, или восемью стами своих всадников. Все Арабы наши, за минуту думавшие только о забавах, мучившие лошадей своих только для показания своего удальства, мгновенно повернули на неприятеля; начальники их полетели вперед, и толпы отчаянных удальцов рассыпались по долине, с криком, заставлявшим трепетать. Быстро примчались они к неприятелю, ожидавшему их; раздались выстрелы, и Бедуины Абд-эль-Кадеровы дрогнули и побежали. Невозможно изобразить ярости, какая зажгла тогда сердца наших союзников! Более шести часов преследовали они бегущих врагов, проскакали более девяти лье (около 40 верст), и ни рвы, ни потоки, ни самые горы их не останавливали; они переехали за Габрах, и оставили неприятеля только в ущельях Маскарских, где легко могли попасть на засаду.

Медленно следуя по дороге за нашими союзниками, мы беспрестанно находили разбросанные по следам их, обезглавленные, простреленные пулями, нагие трупы. Легко узнали мы между ними тело каида Калахского; пуля поразила его прямо в грудь, и голову его отрезал тот, кого сменил он в начальстве. При виде этого обезображенного трупа, нельзя было не пожалеть о несчастном каиде — он был так молод, так красив, так смел и силен; белизна рук, ног его и груди была особенно замечательна; голову отрезали у него тщательно и с величайшим искуством; видно было, что он защищался отчаянно; правая рука его была вся изрублена, изуродована. Вечером, когда мы стали на биваках, перед шатром Ибрагима каждый из нас мог видеть, сложенную для потехи его, груду голов неприятельских. В стороне отдельно положена была бритая голова, с черною, тщательно [11] расчесанною бородою; большие, неподвижные, но все еще прекрасные глаза, придавали, как будто жизнь какую-то этому бледному лицу, и легкое сжатие губ, казалось, показывает более улыбку, нежели скорбь, презрение более, нежели страх.

День вечерел, когда мы пришли на правый берег Габраха. Место было здесь живописно. Река неширокая и неглубокая, хотя и весьма крутоберегая, как все потоки в северной Африке, омывает подошву гор Маскарских. Прежде, на 15, или 20 лье ее течения, отеняли ее прекрасные деревья, из коих многие были обильно плодовиты. На левом берегу и теперь еще остается длинный тамариндовый перелесок, уважаемый Арабами потому, что близ него были разбиты Испанцы, в 1561 году. Наши отряды, при беспрерывных переходах, срубили все деревья по берегам Габраха, для разведения огней лагерных и постройки шалашей. Стремнины, образующие здесь последние покатости гор, сходящих в долину, покрыты лесом и превосходными пажитями. Множество марабутов, разбросанных по утесам, придает вид жизни пустыне. Дорожки, ведущие к сим небольшим памятникам в виде башенок, где покоятся святые и знаменитые люди из Арабов, вероятно, часто и многими посещаются, потому, что никогда не зарастают они травою. На юг, к стороне Маскары, широко раздвигаются серые, крутые горы. От времени до времени, на высотах являлись нам всадники, наблюдая движения нашего войска, которое, расположась в долине, рубило деревья, ломало надгробные памятники, топтало жатву и шумно пело на развалинах. При этом позоре родины и могилы отцов его, Африканец клянется в душе своей вечною ненавистью Французу, и войною без мира и [12] пощады! На север тянется долина, край небосклона которой едва можно завидеть глазами, ибо она простирается, до Массагранских возвышенностей; на восток касается она ущельев Минаских, на запад Мулей-Измаилова леса.

Дуеры и Смелы возвращались, кончив погоню за неприятелем. Трое вождей их ехали впереди дружин своих, и бей Ибрагим находился среди двух своих товарищей, Музыка его гремела без перерыва; резкие звуки волынок оживляли торжественный марш; лошади ржали, предчувствуя близость отдыха; всадники смеялись и разговаривали, громко рассказывая о своем удальстве, и о том, кто чем успел отличиться. Наши солдаты составили полукруг при их приближении, и с удивлением смотрели на них. Араб представляет для Европейца столь много самобытного и нового, что даже самые те, кто живет с ним, и сражается с ним, не могут довольно на него насмотреться, и удовлетворить вполне свое любопытство. Мы толпились кругом, как настоящие зеваки, между тем, пока, гордясь нашим любопытством, Арабы старались еще более возбуждать его разными лихими маневрами на окровавленных своих лошадях. Настала ночь; запылали таборные огни; небо было великолепно; воздух почти жаркий. В стане нашем царствовало обилие. Арабы захватили на погоне неприятельские стада, и лагерь наш наполнился козами и овцами, производившими страшное блеяние. За 30 су отдавали барана. Везде, резали, жарили; деревянные вертела шевелились на всех огнях. Это был Омировский табор, ужин героев, для которого готовили целиком животных, и подавали их не разрезывая на части. И тут же, в двух шагах, текла река, и обильно снабжала нас чистою [13] водою. Этот бивак остался едва ли не самым веселым воспоминанием ил всех тяжких кампании, какие перенесли мы в Африке в течение трех лет.

Тяжелые труды ожидали нас на другой день. В пять часов утра кликнули охотников; мы сделали поход в горы, и только двух лье не дошли до Маскары. За год прежде, во время похода своего против сего города, маршал Клозель имел с собою 10,000 человек, и значительные запасы, а между тем надобно ему было преодолеть величайшие трудности, чтобы достигнуть цели своего предприятия. Теперь было нас только 1,500 человек, но бодрых, смелых, готовых на перенесение всяких трудов. Жар стоял смертельный; мы умирали от жажды, а между тем шли вперед, и отважно лезли с горы на гору. Во всю продолжительную прогулку нашу не нашли мы ни одной капли воды, хоть бы грязной и мутной. Мы воротились в стан наш в пять часов вечера, употребив на поход двенадцать полных часов, и отдыхая только по нескольку минут через каждые два часа, преследуя и отгоняя притом стада, которые встречались нам в ущельях; испуганные пастухи бежали от нас, не оказывая никакого сопротивления.

Возвращение наше в стан, через горные хребты, было особенно любопытно. Между колоннами нашими гнали мы более двух тысяч штук рогатой скотины. Для прогонки такого многочисленного стада, по сторонам шли барабанщики и трубачи; они трубили, били в барабаны, и пугая животных шумом, заставляли их опрометью бежать вперед по дороге. С трудом можете себе представить, что за рев и что [14] за шум производила наша движущаяся толпа людей и животных. Барабаны и трубы гремели и стучали как попало, без лада и порядка; одеянье, мычанье, дикие вопли, шумные клики смешанно слышались из облаков пыли, расстилавшихся во все стороны, и все это прикрывал глухой топот, который производят шаги людей и лошадей. Последний отдых наш был на самой крайней высоте гор, при спуске в долину — товарищи и раздолье ждали нас там под горою, внизу, но мы остановились на высотах — мы с жадностью хотели дохнуть этою прохладою, которой тщетно жаждали целый день; она веяла теперь на нас, свежая, благоуханная, с реки, протекавшей перед нами, и развивавшейся по долине длинною, изгибистою змейкою. Чудная картина раскрывалась перед нашими взорами; солнце садилось в небе без облаков, и природа являла на земле все свое величие. Все труды, все страдания наши были забыты. Тяжелый, но счастливый день! — Да, «счастливый»: мы успели показать силы и юность нашу...

На другой день объявлен был отдых. Мы устроили по обоим берегам реки некоторые укрепления, и оставили их потом Арабам. Никогда не пытались они разрушать построек, какие Оставляли мы им по дорогам, довольствуясь тем только, что с любопытством обглядывают их; защищаться в них никогда не приходит им в голову. Не принимая на себя труда разломать и раскопать валы и укрепления наши, они даже употребляют их иногда с пользою — делают в них хлева для скотины.

Скоро отправились мы к марабуту Сиди-Мадера; именем его называется один из фонтанов, в [15] котором вода весьма приятна на вкус, но не здорова для питья. Во время марша нашего, продолжавшегося около семи часов, многие племена Арабские пришли изъявить свою покорность бею Ибрагиму и генералу нашему; первый от всех забирал себе подарки; генерал ре принимал ничего, что ему ни подносили. Мы вступили после того в долины Иллила и Мины. Иллил небольшой проток, вливающийся в Мину, которая также впадает неподалеку в Шелиф. Обе сии долины во многом походят на Сигскую и Габрахскую, хотя и меньше их. Они хорошо обработаны и обильны. Между племенами, здесь обитающими, особенно замечательны Сиди-Лариби и Меджер, оба изъявившие нам спою покорность.

Племя Сиди Лариби славится тем, что у него лучшие лошади. Они известны под именем «Шелифских»; головы у них большие, члены мощные, копыты широкие. Пажити долин здесь тучны, и весьма уважаются. Когда вождь Сиди Ларибский явился к нам, для изъявления своей покорности, мы поспешили к нему навстречу, ибо мы знали его трогательную историю, и нам любопытно было увидеть его. Это был молодой Араб, 19-ти, 20-ти лет, белый лицом, с нежными формами тела, и робкий в разговоре. А между тем, под этою слабою наружностью, скрываются у него неукротимая воля, и сердце благородное и мужественное. Печальное событие передало ему власть. Отец его, начальник Сиди-Арибского племени, был потребован в Маскару к Абд-эль-Кадеру, боявшемуся власти храброго старика над сильным племенем. Доверчиво явился он по приказанию, был схвачен, и без суда повешен в окне эмирова жилища, пока Абдь-эль-Кадер совершал молитву в мечети. Голову [16] несчастного отослали к его сыну. Этот юноша не оробел; воздал достойные почести погребения голов отца, отрубил голову невольнику, привезшему к нему столь ужасный дар, и нашел усердного раба, который согласился отвезти к Абд-эль-Кадеру голову его посланного. Такие пересылки могли быть бесконечны. Эмир отпустил смелого Араба безвредно, но приготовился наказать примерно смелого бунтовщика. Вождь Сиди Ларибский перешел за Шелиф, долго сражался с могущим своим неприятелем, и наконец передался Французам.

Мы оставили Мину, и углубились в Шелифские ущелья. Горы, окружающие их, чрезвычайно стеснены, и весьма удобны для партизанской войны. Здесь обитает несколько племен, и между ними Бени-Зерруальское, которое не хотело слышать о мире с нами, и гордо запрещало нам переходить через его землю. Головы наших колонн двинулись в ущелья, и скоро загремела по горам перестрелка Несколько раз принуждены мы были останавливаться, и очищать дорогу пушками, а неприятель, занимая крепкие места, нападал на нас, и многих ранил и убивал. Шаг за шагом брали мы здесь каждый фут земли оружием, и битва прекратилась не прежде, когда мы перешли земли Бени-Зеруалов. Это храброе племя принадлежит к Кабайлам; они сражаются пешие.

Вечером пришли мы к Шелифу, одной из самых широких и глубоких рек в северной Африке. Она выходит с юга, идет к С. З., принимает в себя многие потоки, и описавши большой изгиб на север, впадает в море, в десяти милях от Мостаганема. На берегах ее видели мы какие-то, Византийской постройки, развалины. [17] Ничего нельзя тут разобрать; все так развалилось, что остается уцелевшею только длинная стена.

Далее перешли мы через богатую долину Массаранскую, усеянную сельскими домами Мавров; но теперь здесь все пустынно и в разрушении. Печальный, грустный вид! Сады наполнены еще цветами; разбросанными земледельческими орудиями завалены рвы; померанцевые, гранатные, финиковые, лимонные деревья видны еще тут, рассаженные величественными аллеями; правильные четыреугольники нарцизов и резеды, жасминов и роз, показывают изящный вкус прежних хозяев; кактусовые огорожи ограничивают и межуют владения и дачи; в каждом доме находятся цитерны. Но домы все пусты — приведите сюда жителей, и все готово снова закипеть жизнью...

После восмнадцати дней марша, нередко форсированного, войско наше стало под Ораном. Мы потеряли весьма немного народа в нашей экспедиции, которая между тем хорошо ознакомила нас с Арабскими нравами, и принесла особенную честь начальникам, дарования и кротость которых восторжествовали над столькими трудами и препятствиями.

Великолепный приказ по армии известил нас, от имени главного полководца, что Абд-эль-Кадер, бегствующий, оставленный своими подданными, приписывает себе теперь только пустое название вождя и повелителя, не имея уже ни над кем ни какой действительной власти; что Африканские владения наши укреплены миром и покорностью, и что бедный, жалкий эмир отныне погиб навсегда...

Но война никогда не кончится так скоро на берегах Африки. Через две недели роли наши [18] переменились — мы были заблокированы на берегах реки Тафны, текущей от Тремесена к острову Ааргсгуну, после несчастного и кровавого дела, где храбрость двух тысяч Французов не могла устоять против силы двенадцати тысяч Арабов, предводимых самим Абд-эль-Кадером, который явился здесь страшнее и грознее, нежели являлся когда либо прежде. Только усиленное движение свежих, помощных войск могло нас спасти...

Статья третья.

Бедуины, занимающие север Африки, происходят от нескольких древних племен, пришедших сюда из Аравии, и хотя много веков протекло со времени переселения в Африку их предков, все еще можно называть их Арабами, они сохранили все привычки и нравы народа, от которого происходят, ничего не приобрели от сообщения с другими, более образованными народами, и ничего не утратили, смешиваясь с племенами, более их варварскими. У них вполне остаются характер, одежда, кочевая, беспокойная жизнь пустынного Аравитянина. Века, протекая над ними, оставили на них следов не более, как и переселение из первобытной отчизны — и ныне они те же, какими были по времена Югурфы и Массиниссы.

Хитрость и лукавство — отличительный характер Бедуина. Недоверчивость есть причина всех его действий; всегда готовый защищаться, он не заботится о жребии, какой предоставляет ему Пророк его, и будучи фаталист в этом отношении, ничего не делает для избежания, или перемены своего жребия; он сгибается без ропота под усиленными ударами бедствий, так же, как без радости принимает он самые величайшие, самые неожиданные блага счастия. [19]

Жадность корысти у всех Арабов, превращается в скаредство; поверить невозможно, до чего доходить у них сребролюбие; они не знают другого закона в торговле, и без всякого зазрения совести обманывают самых ближних родственников своих и лучших друзей.

Между тем деньги ни к чему не служат Арабам; умеренные в домашней жизни, они не знают наших безрассудных издержек; роскошь заключается у них в оружии и в лошадях, и только в этой роскоши полагают они все свое богатство.

Одежду Араба составляет обыкновенно рубашка, с широкими рукавами, без воротника, и гаик, лоскут шерстяной ткани, который обвертывают около тела; верхний конец его привязывают на голову веревкою из верблюжьей шерсти, завернувши ее 40, или 50 раз; сверх гайка надеваются два, или три плаща с капишонами, из белой, или черной шерстяной ткани, известные под именем бурну, ноги у Араба всегда голы, и на них надеваются только сафьянные бабуши. В такой одежде ездить Араб на лошади, употребляя для возбуждения своего коня широкие стремена, ибо на ногах его нет шпор.

Для отличения себя от простолюдинов, начальники и богачи присоединяют еще к описанному костюму сорвал, или шаровары Арабские, куртку, и тумаш, или воинские сапоги. Шаровары придерживаются на поясе шерстяным, или шелковым, чрезвычайно длинным поясом, который обвивают вокруг тела. Они делаются весьма широки, но суживаются к низу, и завязываются ниже колена. Страшная ширина делает это исподнее платье весьма неудобным для конной езды. Седла [20] Арабские, подобно Турецким, имеют спереди луку, весьма высокую, а сзади вырезка их делается еще выше, и потому Турок и Араб не могут сесть на лошадь так проворно, как мы. Садясь, всегда с правой стороны, всадник кладет левую ногу на лошадь, подбирает левою рукою широкий сорвал свой, и помещается на седло после значительной расстановки. Все такие приготовления были бы затруднительны с нашею Европейскою лошадью, часто непослушною, когда на нее садятся (au montoir), но Арабская лошадь редко пошевелится с места, пока всадник сам ее не двинул. Тумаши обувь весьма щегольская, похожая на boties a dentelles, какие носили во времена Лудовика XIV-го; она без каблуков, легка, нежна, вся в складках, и с широким отверзтием к верху, в виде воронки, стягиваясь, в случае надобности, сафьянными ремнями, которые висят на ноге. Два разные отделения составляют сию обувь — ботинка, из чрезвычайно нежной кожи, и ее надевают сперва, а к ней уже прибавляется потом отдельное голенище. Цвет этих сапогов бывает различный, смотря по вкусу каждого; вообще они делаются цвета желто-соломенного, но часто шьются и красные. Едва только сошел Араб с своей лошади, он заменяет сапоги башмаками, или бабушами, в которых всегда ходит, пока опять не сел на лошадь, оставляя ноги голыми, летом и зимою.

Гаик, бурну, веревка из верблюжьей шерсти, для обвивки гаика, составляют национальный костюм Араба, начальника и простолюдина, и только у знатных ткань бывает понежнее и шерсть потоньше. Знаменитые Арабы, каковы Мустафа, Эль-Мезари, и другие, прививают к обыкновенной [21] веревке из верблюжьей шерсти несколько золотых ниток, что составляет для них почетное отличие.

Во всякое время года, жилище Араба составляет шатер; у бедных, он делается из верблюжьего войлока, грубый, и нередко воздух проходит в него только через множество прорех. Но у богачей и знатных шатры щегольские и хорошо защищают их; это красивые павильоны, роскошно украшенные, и далеко отбрасывающие тень своих трех высоких маковиц. Во внутренности, такие шатры украшаются шелковыми подушками, коврами, воинскими трофеями. Шатер бея Ибрагима было даже любопытно посмотреть. Богатство и великолепие его составляли странную противоположность со всеми бедными лоскутьями других шатров. Обширность помещения, горделиво веющие, цветные значки, которыми был он украшен, ослепляющая белизна полотна его, глубокое молчание, соблюдаемое окрест его, все способствовало представить шатер Ибрагима чем-то похожим на чертоги сильного властителя. Два чауша, облокотясь на свои жезлы, стерегли входа, в него. Внутренность его была вся драпирована; молодые невольники, стоя за беем, внимательно наблюдали каждое его движение, и благоговейно ждали его повелений. Сложив под себя ноги, неподвижный и молчаливый, целые дни красовался в этом шатре бей Ибрагим среди своих подвластных, тихо проходивших мимо входа, который, как у всех Арабских шатров, всегда обращен на восток.

Только около Тафны попадались нам Арабские жилища, иссеченные в утесах, и землянки, похожие на наши Туренские. Нигде и ничего более [22] не видал я похожего на хижину. Но по долинам построено множество марабутов; это суть небольшие четыреугольные голбчики, с башенкой, служащие гробницами благочестивым людям и начальникам, и означаемые каждый по имени похороненного в нем покойника. Для постройки их выбирают самые веселые места, и около них всегда устроивается потом кладбище. Арабы не знают великолепия при похоронах; они погребают мертвых в неглубоких могилах, которые закрываются потом каменным сводом, а сверх могилы кладется плоский, необделанный камень, без надписи, и как нет притом ни какого различия между надгробными камнями, то можно подумать, идя по Арабскому кладбищу, что вы идете по долине, усеянной дикими камнями, если бы марабуты не показывали назначения места.

Арабские фанатики, называемые марабутами, шатаются от одного племени к другому, и всюду собирают милостыню во имя Мугаммеда, читая стихи корана, начертывая их на маленьких дощечках, и увещевая правоверных быть добродетельными. Во время самой войны, везде уважают сих изъяснителей слов Пророка; они почитаются священными для всех племен, и редко сами принимаются за оружие. Но иногда и они вступают в битвы, отличаясь мужеством и бесстрашием. Им строго запрещено законом рубить головы убитым врагам, и потому никогда не рубят головы и марабуту, если он нал на ноле битвы.

Сведения Арабов в медицине весьма ограниченны; их тебибы, или лекаря, едва знают несколько простых средств и мазей, и вовсе не разумеют хирургических операций. Здоровая кровь, хороший климат, нравственная сила и образ [23] жизни Арабов дополняют то, чего не могут им дать их медики. Никогда, ни один Араб не просился у нас в нашу гошпиталь, а между тем, они выздоравливали скорее наших солдат. Эль-Мезари был однажды ранен пулею в ногу, но не позволил отрезать ее, не смотря на опасность раны; потом вылечился он, и если бы не хромал немного, то и узнать было бы невозможно о полученной им жестокой ране. Мустафу ранили при Сиккаке, но он не захотел прибегнуть к нашим лекарям, и лечился у какого-то старого Тремесенского шарлатана, который пользуется славою великого знатока в лечении между своими земляками.

Но за то каждый Араб имеет сведения в коновальстве; для каждого из них лошадь есть первое, величайшее сокровище, и потому изучает он все средства для сохранения ее жизни и здоровья. Впрочем, все ветеринарное знание Арабов ограничено кровопусканием и прижиганием; то и другое употребляют они во всех случаях, и потому редко увидите здесь самую прекрасную лошадь, у которой не было бы множества следов того и другого по телу.

Торговля Арабов весьма ограничена, и много еще надобно им времени уравняться в сем отношении с Европейцами. Произведения земли и продажа скотины из стад суть почти единственные предметы торговли их. Араб вовсе не понимает торговых спекуляций, и ничего не делает из своего золота и серебра, если и приобретает его. Скупой и жадный, он не пустит своего запаса ни на какое торговое предприятие, хотя бы оно обещало ему сто на сто прибылей; он зарывает свое золото и серебро, и прикладывает к нему все, что [24] попалось потом в его руки. Многие изъясняют нелепое обыкновение копить сокровища, тем, будто Арабы берегут их из опасения, чтобы в случае нужды, если последует осуждение на смерть, по приговору начальников, можно было выкупить жизнь свою. Такое мнение кажется мне несправедливо, хотя оно и согласно с уверенностью Арабов в неизбежности судьбы и покорностью их жребию, и приговорам без аппелляций их начальников. Жадность к деньгам, кажется мне, заставляет Араба копить сокровище, не тратить из него ни сколько, и притворяться нищим, для отвращения всяких подозрений, а ничто более. Так водится у всех полудиких народов, которые всегда собирают богатства, но не пользуются ими, не ведут на них торговли, и не имеют притом ни какой цели. Отец семейства есть полный властитель всего между Арабами, и потому из домочадцев никто не смеет спросить у него, куда зарывает, или прячет он свои сокровища. Нередко после смерти отцовской, дети тщетно ищут богатств, сокрытых отцом их неизвестно где. Нелепая страсть Арабов прятать драгоценные металлы причиняет нам в Африке большие неудобства; все, что только попадется в их руки, уже не возвращается в оборот, ибо Арабы почти ничего у нас не покупают, довольствуясь собственными произведениями, и меняя свои товары на наши, если бы что нибудь им и понадобилось.

Народонаселение северной Африки совсем не однородно; его составляют Арабы Бедуины, Жиды, Мавры, Турки, Кулугли, и Арапы, или Негры. У каждого из сих народов свои нравы, свой язык и даже свон законы. Арабы собственно живут в полях; обитающие в горах называют себя [25] кабайлами; никогда не сходят они в долины, и сражаются пешие; это самые бесстрашные воители, и кто из Французов бывал в отдаленных экспедициях, тот, конечно, помнит храбрость и свирепость горного Араба в битве. Турки, Мавры и Кулугли живут по городам; последним названием отличают здесь Турецкого метиса, людей рожденных от отца Турка и матери Мавританки, или Арабки. Тремесен почти сплошь заселен такими выродками, и самый Мустафа-бен-Измаил по рождению своему есть Кулугли.

Негры без различия живут в городах и в долинах; почти все они невольники, но иногда ездят однакожь верхом, и сражаются, как Арабы. Жиды здешние все торговцы, и скрываются по городам, ибо здесь легче сберегать им свои богатства. Впрочем, они распространены повсюду. Военное ремесло им вовсе неведомо. В Маскаре жило их прежде величайшее множество. Во время экспедиции маршала Клозеля, Абд-эль-Кадер, оставляя сей город, разорил совершенно тамошних Жидов тяжкою контрибуциею. Но прибытии наших отрядов, несчастные умоляли милосердовать над ними, и приказом маршала велено было оказывать им всякое пособие и сострадание. Когда войска наши оставили потом Тремесен, множество Жидов последовало за нами и поселилось в Оране, страшась, что если останутся в городе, то, по возвращении немилосердого эмира, снова могут подвергнуться страшному гневу его.

Приморские города, как-то: Оран, Мостаганем, Алжир, Бужия, Бона, совершенно изменили вид свой, с тех пор, когда подпали нашей власти. Теперь это уже не прежние Мавританские города, с узкими, нечистыми улицами; их охраняюсь уже не [26] старинные башни Мавританские, как прежде было это в Мостаганеме, Испанские, как прежде было в Оране, или Датские, какие были в Бужии и Боне — всюду заменили сии старинные строения правильными бастионами, защищающими города с сухого пути, и выказывающими мореплавателям свои правильные, зубчатые вершины с моря. Широкие улицы проложены в упомянутых городах по всем направлениям; устроением площадей дан свободный проход воздуху; Католические колокольни высятся теперь против Мусульманских минаретов; церкви христианские стоят рядом с мечетями; унылый клик имана, призывающего к молитве своих правоверных, мешается с звоном колоколов, далеко по окрестностям и по морю разносящим весть молитвы.

Европеизм, словом сказать, уже овладел, и более и более овладевает приморскими городами северной Африки. Многое можно б было сказать о каждом из них, рассказывая его историю, излагая его прошедшее и настоящее, угадывая при том и будущую участь, но мы хотим лучше поговорить о каком нибудь городе совершенно Арабском, ничего не утратившем доныне из прежнего своего образования и вида. Выберем для сего Тремесен, город довольно большой, и находящийся во внутренности наших Африканских владений.

Тремесен, или Тлемесен, находится в 35 лье на Ю. В. от Орана, на границах степи Ангадской и империи Мароккской. Принявши Оран центром, можно очертить круг, от 35-ти до 40 лье, который пройдет через Тремесен, Маскару, Калах (где делают богатые ковры), Белиду, Милиану, Сеуту (морской предел Марокка, принадлежащий Испании), и наконец Недрому, богатый городе, [27] доныне не занятой нами, защищаемый кабайлами Тафнийских ущельев, и откуда Абд-эль-Кадер получает большую часть пороха и оружия. Во внутренности этого круга, за исключением Мостаганема, который находится только в 25 лье от Орана, нет ни одного города, ни одного местечка ни одного селения, даже ни одной хижины. Проходя все сии места, не заметите даже и следов никакого народонаселения и жителей. С приближением наших отрядов, каждый раз, кочевые обитатели здешних долин, свертывают шатры свои, и исчезают, так, что не остается ни малейшего признака их таборов.

Страна, отделяющая Оран от Тремесена, довольно бесплодна. Потому взоры странника, утомленные в продолжительном пути через пещаные степи и нагие горы, с наслаждением устремляются на прелестный холм, служащий подножием городу. Трудно представить себе положение миловиднее и красивее. Возвышаясь среди масличных рощей, Тремесен кокетливо выставляет свои высокие минареты, свои многочисленные марабуты, свою Арабскую крепость, свои белые домы. Поставленный на ребре горы, он беззаботно внимает журчанию двух потоков, и шуму тысячи своих фонтанов, а долина, расстилающаяся у его подножия, услаждает его благоуханиями лугов своих и богатых жатв. Скалистые, опаленные зноем горы, к которым примкнут он с юга, отделяют его от другой долины, столь же богатой и обильной, обитаемой Бени-Гурниским племенем.

Долину Тремесенскую орошает река Сальсефф, которая, по слиянии с рекою Иссером, впадает в Тафну. Сальсефф течет по уступам, водопадами, среди садов, и его чистые, свежие воды [28] несколько раз окружают город, как будто с сожалением оставляя его, и теряясь потом в долине, которую утучняют слоим дальнейшим течением. Не оставляя еще Тремесена, они протекают под двумя мостами, постройка которых относится к глубочайшей древности; некоторые исследователи почитают даже сии мосты постройкою Римскою. Впрочем, в Тремесене нет никаких следов, которые напоминали бы пребывание здесь Римлян.

Тремесен был прежде весьма богат и цветущ. Очаровательное положение этого города среди оазиса, где уединенно возвышается он, делало его драгоценным убежищем для караванов, в нем отдыхавших. Тут была складка товаров, привозимых из внутренних степей, и предназначаемых для продажи в Марокко, или Испанским купцам. Алжирские и Оранские Жиды являлись сюда толпами, и увозили в свои города шерсть, благовония, ковры и оружие.

Население Тремесена составлялось, как уже мы сказали, из Турков и Кулугли, которые суть дворяне местные. Городом управлял бей, соперничествовавший в могуществе с Оранским и Маскарским. Но теперь Тремесен совсем упал; стены, защищавшие его, ниспровергнуты; развалинами башен его покрыты окрестные поля; жилища, столь белые, столь щегольские, столь гордые своими мраморными помостами, прекрасными фонтанами и садами, представляют взору картину полного опустошения. Предместья остаются необитаемы, и в самой средине города множество домов опустело и разрушилось. Война изгнала жителей; осады опустошили окрестность, и народонаселение, переменив своего властителя, является теперь бедное, покрытое [29] лоскутьями. При первом приходе нашем в Тремесен, в Январе 1836 года, между жителями видно еще было довольство, но с тех пор, мы столько раз приходили к ним, и опять оставляли их, что теперь уделом их совершенная нищета.

Бывший там нашим коммендантом, г-н Кавеньяк добровольно принял на себя исполнить смелый подвиг: с 500 волонтеров, он решился защитить и сохранить нам Тремесен. Лишенный всяких пособий, отданный собственным только средствам, при слабых силах, прежде всего должен был он восстановить разрушенные укрепления города. Потом, забытый так сказать, между неприязненными племенами, с самыми малыми запасами, он умел внушить солдатам своим неустрашимость, для выполнения с честью подвига изумительного, пятнадцать месяцев оставался он, запертой в развалинах, лишенный самых необходимых средств для жизни. Когда в Июне 1837 года сменили храбрых защитников Тремесена, на лице каждого из них видны были печальные следы страданий, ими перенесенных. Стесненные отвсюду Абд-эль-Кадером, они не могли ни выйти из города и ничего достать себе извне; недостатки и голод губили их и жителей. На многих террасах домов насыпали землю, и сеяли на ней пшеницу и ячмень. Теперь владеет Тремесеном Абд-эль-Кадер, и может быть, он успеет возвратить ему, хоть отчасти, прежнее его благосостояние. Не далее полуторы лье от Тремесена находился обширный лес, состоявший из огромных, обремененных плодами маслин. С прискорбием видели мы потом солдат наших, безжалостно срубавших эти деревья, и большею частию, из прихоти, без всякой надобности. Пять, шесть тысяч [30] человек зажигали огни, бросая в костры деревья, целиком, и по ухода войска оставляя еще более деревьев срубленных, нежели сожженных. Часто даже, не имея времени, либо охоты рубить дерево, солдаты наши зажигали его на корне, и любовались огнем бесполезно пожиравшим драгоценный пень, с его прелестными листьями и плодами.

Развалины Манзуры, в двух лье на юго-запад от Тремесена, конечно, составляют самый любопытный предмете в целой округе.

Император Мароккский, именовавшийся Эль-Манзур (победительный), захотел покорить Тремесен, и осадил сей город. Осада продолжалась десять лет, и в течение сих десяти лет, император, укрепляя свой лагерь, окружил его наконец исполинскою каменною стеною, с огромными башнями на каждой тысяче метров, и сделался таким образом властителем не Тремесена, но своего нового города, который получил название Манзуры. Видя невозможность покорить Тремесен, Эль-Манзур удалился наконец, оставя неприятелю свой новый города., от которого видны теперь только громадные башни и высокий минарета, в которых укрываются вооруженные шайки Арабов. Любопытные посетители могут дорого заплатить за обозрение этих опустелых развалин. Бывшие в Оранской экспедиции с грустью вспоминают о погибели там доброго товарища. Бюжон, молодой инженерный офицер, отважно пустился в Манзурский лес, попал там на засаду, и был убит Арабами Абд-эль-Кадера.

Выйдя из масличного леса, покрывающего всю долину, приближаетесь к подошве возвышения, на которой построен Тремесен. По развалинам и остаткам стен, разбросанных около города, легко [31] можно видеть древнее начало его обширных предместьев. Несколько отдельных, развалившихся укреплений свидетельствуют прежнюю обширность города, ибо, вероятно, они служили ему внешнею защитою.

Теперь все это пространство около города занимают прекрасные сады. Смоквы, гранады, лимоны, померанцы обольщают взоры проходящего, и каждый может рвать их сколько угодно, ибо с первого начала войны, сии сады заброшены и не обработываются ни кем. Самая свежая, и самая прозрачная из всех вод северной Африки течет здесь тысячью ручьев по аллеям, и теряется по склонению холмов в бурьянах ближнего савана.

Перейдя сады Тремесенского предместия, приближаетесь к северным воротам Тремесена. Их образуют две огромные, развалившиеся башни в стене; подле них извне проходят две дороги: одна ведет в Маскару, а другая в Марокко, но теперь они заброшены и печальны; многочисленные караваны не подъемлют на них пыли, и несколько бродящих всадников, несколько горных кабайлов, суть единственные проезжие по обоим путям, прежде кипевшим народом. Первые домы, какие попадаются при въезде в город, пусты и не могут быть обитаемы, потому, что совсем разваливаются; обломки их зарастают кругом травою, и завалили улицу, смешавшись с обломками стены, почти всюду разрушающейся. За тем следуют ворота Клозеля; некогда были они железные, а теперь железо заменено кое-как сбитыми досками; тут была первая кордегардия Кавеньяновых зуавов. Далее высится бейлик, или бывший дворец бея — огромное строение Мавританского зодчества, тяжелые галлереи которого [32] поддерживаются тоненькими колоннами. Дворец этот, вероятно, был прежде роскошен, но теперь едва видимы бедные остатки его. Великолепно вымощенный мрамором двор простирается в нем на 50 шагов в длину, и на 30-ть в ширину. По средине фонтан, брыжжущий множеством водяных отраслей; он осеняется лимонным деревом громадного роста, и орошает цветник, за которым ухаживают особенные невольники. Здание, простое по наружности, блистало внутри великолепием необыкновенным.

Подле бейлика находится мешуар, или цитадель. В нее входят большими, крепкими воротами, сделанными из толстых дубовых досок, обитых железными листами, утвержденными на гвоздях с большими шишками, которыми унизаны таким образом ворота с обеих сторон. Подле ворот увидите важно сидящего кулугли, продающего кофе; за монету в 10 сантимов, он поподчивает вас чашкою доброго кофе, подслащенного сахарным песком. Впрочем, ворота не проведут вас прямо в цитадель, и надобно перейти еще через несколько входов и переходов, пока вы туда достигнете. Под защитою толстых стен мешуара был устроен прекрасный сад, где солдаты наши разводили и в изобилии собирали травы, плоды и овощи. В центре цитадели находится огромнейший фонтан, водоем чрезвычайно обширный, снабжающий водою весь город, и дающий средства начальнику цитадели, если бы только понадобилось, осушить в одно мгновение все водяные трубы и иссушить все фонтаны в городе. В этом мешуаре укрепился Мустафа, и здесь-то, в течение трех лет, выдерживал он все упорные нападения Абд-эль-Кадера. С обильным запасом, и [33] с несколькими при том плохими Турецкими пушками и горстью бесстрашных удальцов, мужественно устоял он против всех сил эмира. Геройство его в этой осаде, как равно поведение его во всю жизнь, беспорочно славную, дают ему место почетное между самыми знаменитыми Арабскими вождями.

Вероятно, великолепны были здесь некогда помещения владельцев, но теперь обратились они в жалкие развалины и бедные жилища солдатские. Бани, некогда украшенные со всею роскошью, служили кухнями нашим солдатам; пыль и грязь лежать на огромных мозаиках, которыми они выстланы, и на расписных изразцах, которыми окладены все стены их.

Неподалеку от цитадели красивая мечеть, высокий минарет которой служить убежищем аистам, птице священной в глазах Арабов, как и у других Восточных народов. Мам хотелось бы заглянуть во внутренность этого здания, но вход христианам в него запрещается. С сожалением продолжим прогулку нашу далее, к южной части Тремесена — это Жидовская сторона, которою сюда оканчивается город, и она составляет лабиринт узких, тесных переулков, где под переходами домов едва можно стать прямо во многих местах. Домы все тщательно заперты, и двери в них так низки и так малы, что подумаете, не для детей ли только они проделаны? Переступив порог Жидовского дома, очутитесь на четыреугольном дворе, выкладенном мрамором, и омываемом фонтаном, которые вообще находите почти в каждом доме. В Тремесене редко встретит вас у Жида гостеприимство. В Африке, более нежели где нибудь в другом месте, Жид недоверчив — он [34] всего боится, всегда прячется, и тогда только принимает гостя, когда уже не может отказать ему. Нередко в жидовском доме увидите молодых красавиц, дочерей, и красивых мальчиков, Жиденков, с большими глазами, с благородною физиономиею, но страдание написано на их лицах. Они чахнут, кажется, запертые в домах отцовских, откуда весьма редко позволяют им выходить, и поиграть иногда с товарищами, подобно им заключенными.

Видевши бейлик, мешуар и Жидовское отделение, нам остается только взглянуть еще в Тремесене на кладбище и на старинный монастырь.

Кладбище красиво, и его стоит посмотреть. Могилы покрыты мраморными плитами, с Арабскими надписями. Особливо замечательны гробницы Тремесенских беев, здесь погребенных. На лево от входа, под камнем, почти заросшим травою, похоронена голова Барберуссы, отрубленная после потери им кровавой битвы в ущелий Лашерском, том самом, где так славно отличился наш генерал Летан, 4-го Декабря 1836 года.

Старинный Тремесенский монастырь служил местом для лазарета наших войск. Тут видны еще красивые мозаики из изразцов и потолки из резного дерева.

Кроме Северных, в Тремесене еще двои ворота — Восточные к стороне Маскары, и Южные, ведущие к области Бени-Гурниских Арабов и в пустыню Ангадскую.

Трудно оставить Тремесен с веселым сердцем. Посетитель спешит отдохнуть от его бедности, и его развалин в привольных его окрестностях, и неподалеку от города, они являются уже прекрасны.

Область племен Бени-Гурниских, орошаемая [35] Сальсеффом, покрыта богатыми масличными лесами, и превосходно обработана. Мы сделали большую сборку хлеба из ям, где хранят его жители в земле. С этими запасами из Бени-Гурни, генерал Бюжо мог, в Июле 1836 года, наполнить Тремесенские магазины. Область не велика, но трудно найти страну прекраснее и обильнее долин Бени-Гурниских.

В двух лье на юго-запад от Тремесена увидите знаменитую мечеть Сиди-Бумедина, одного из самых знаменитых святых Арабских. До нашего прихода, мечеть эта была чрезвычайно богата. Гробницы в ней были покрыты древнейшими надписями. Стены были украшены полумесяцами из слоновой кости, страусовыми лицами, и множеством других предметов, дорогих и редких, принесенных в дар усердными пилигримами. Двери поворачивались на серебряных петлях. — Теперь все это исчезло. Мы все забрали отсюда, даже оружие и знамена, которыми увешан был марабут святого. Как победный трофей, они перевезены в Париж, и находятся в Инвалидном Доме. Я видел в мечети великолепный список корана; он был написан на деревянных дощечках, столь тонких, что их можно было почесть за листочки пергамента; на медных застежках и на углах были еще заметны следы серебра, и на всех страничках находились рисунки и стихи, что делало сей экземпляр бесценным. Кто-то похитил в последствии эту книгу, положенную, как священный залог, на гробе святого, и вероятно, она погибла потом в руках какого нибудь невежды.

В мечети Сиди-Бумединской, как и во многих других знаменитых марабутах здешних, всегда [36] воспитывали и содержали льва и львицу. Это животное, столь страшное в пустыне, отказываясь от своей дикой ярости, становится весьма кротко и смиренно. Приведенное в такое состояние, оно делается предметом благоговения для Арабов, и нередко мусульманские фанатики возят приученного льва по разным областям, везде сбирая милостыню, в которой не откажут им обитатели самого бедного Арабского шатра. Странно даже видеть, что приученный лев делается кротким, как самое смирное домашнее животное. Подобно послушной собаке, он следует за проводником, привязанный за шею на веревочку, не для удержания, но для того только, чтобы можно было вести его. Мы видели в Миссергине льва, которого посадил проводник его на спину осла, боясь утомить дальнею дорогою. Любопытно было, как огромный царь зверей, привязанный веревочкой к шее осла, лежал, растянув свои страшные лапы, на спине бедняка. Все собаки бросались по следам двух замечательных странствователей, и преследовали их своим лаем. Маленькие Арабченки шалили с бедным ослом, тянули его за хвост, и грозили льву кулаками. Спокойно озирая шумную толпу окрест себя, бесстрастными глазами, лев бил хвостом по ребрам, но без всякого гнева, и как будто для того только, что хотел ободрить своего возницу, который выступал горделиво, поднявши голову и вытянув уши.

Помню еще молодого львенка, которого комендант Кавеньяк привез с собою из Тремесена; он везде следовал за батальоном зуавов, и спал на биваках, столь же кроткий и послушный, как будто какая нибудь обученная собачонка.

На запад от Тремесена, часах в двух езды, [37] находится селение Айн-эль-Гауд (лошадиный фонтан). Положение этого селения, не столько разоренного, сколько оставленного, чудесное — тут видны ряды маленьких, прохладных, сельских домиков по берегу Сальсеффа, прозрачные волны коего омывают их, орошая великолепную рощу маслин. Прелесть сего места увеличивает еще то, что оставляя его, не видите уже более ни жилищ, ни воды, ни деревьев, ни зелени, и перейдя за масличную рощу, вступаете в обширные степи, по которым надобно следовать до Орана, или до Тафны. Вскоре пот польется с вас ручьем; пламенное солнце сожигает вас, жажда мучит, и вы не находите, ни деревца, где могли бы приютиться, на капли воды для вашего освежения — перед вами расстилается пустыня, с дикими горами, с вечно палящим солнцем — вам предлежит борьба со всеми телесными страданиями — кочевая жизнь, со всеми ее недостатками и неудобствами.

Мавры, завоевавшие Испанию, вышли большею частию из Тремесена. Многие семейства этого города горделиво вспоминают, что они обязаны происхождением грозному и победительному народу, который обладал некогда столько веков прекраснейшею страною в Европе, и держал под игом своим надменных Испанских христиан.

Подвиги Абд-эль-Кадера и мужество этого грозного врага нашего, обновили в наше время древнюю славу Африканских последователей исламизма. Пора поговорить об нем, и мы соединим наш рассказ об Арабском эмире с другими любопытными подробностями.

Статья четвертая.

Ториньи, подполковник, начальствовавший над Оранскими спагами, был первый Французский [38] офицер, вступивший в Маскару. Он передал нам несколько любопытных подробностей о положении сего города, и о том, чем был он в 1834 году. «Многие горы защищают Маскару», говорит он, «и для перехода через последнюю из них, весьма высокую и крутую, надобно часа два. С вершин ее увидели мы город, белые домы его и минареты; он расположен на обширной, весьма хорошо обработанной долине. Четыре пушечные выстрела возвестили прибытие бея, и тотчас все народонаселение бросилось на встречу к нам, и приветствовало своего властителя громкими восклицаниями. Мы остановились в довольно красивом доме, принадлежавшем бею; первая забота моя была осмотреть город, но трудно было проходить по узким улицам, где теснились толпы, любопытствуя посмотреть на руми (христиан), как они нас называли, и стоя, как будто остолбенелые от удивления, когда увидели Французских офицеров, вооруженных, и ходящих по улицам города, дотоле неприкосновенного ни для кого из неправоверных.

«Город показался мне похожим на монастырь, где в разных направлениях ходят иноки, одетые в плащи с капишонами. Только по дикому виду и блестящим очам, мелькавших перед мною, одетых в темные бурны людей, можно было заметить, что это совсем не монахи. Число жителей в Маскаре надобно положить около 12,000 человек. Несколько лавок, где торгуют Мавры и Жиды, хорошо снабжены товаром. Кофейни и рынок, обильный, и часто посещаемый горными Бедуинами, суть единственные места продовольствия. Женщины редко выходят из жилищ своих, и то разве в [39] бани, но между ними есть красавицы. Особенно замечательна сестра Абд-эль-Кадера.

«Пятнадцать пушек защищают город, но большая часть их в таком состоянии, что лафеты, конечно, развалились бы у них при первом выстреле. Четыре пушки защищают жилище бея».

В то время заключен был первый мирный договор между Французами и Арабами. Мир этот продолжался 15 месяцев; бей утвердил свое владычество, и чувствуя необходимость иметь для пребывания своего крепкое место, решился привесть Маскару в сильное оборонительное положение. Война остановила начало его предприятия; надлежало сражаться снова, и войско, которое повел к Маскаре маршал Клозель в 1835 году, проникло в нее без всякой битвы.

Вступление в Маскару нашего войска, под предводительством Герцога Орлеанского и маршала Клозеля, сопровождалось любопытными подробностями.

Дожди сделали дорогу непроходимою для артиллерии и обоза. Оставя тяжелое войско за три лье до города, маршал поспешил вперед с конницею, несколькими гаубицами и двумя полками легкой пехоты. В темную ночь, в девять часов вечера, пришла пехота, и расположилась в предместий Баб-Али.

Никто не противился занятию города. Совершенная тишина царствовала повсюду; домы были оставлены, двери их заперты, и ни какой голос человеческий не нарушал глубокого безмолвия. Предместие, занятое нами, казалось совершенно пусто. Только одно живое существо встретили мы в грязной, темной улице. Это была бедная, больная старуха, спрятавшаяся в куче лоскутьев и кож. На [40] другой день, после смотра, мы вступили в город.

В древности Маскара называлась Victoria. Город этот находится на прелестной долине, в 65-ти лье на З. Ю. З. от Алжира, и в 20 лье от Орана. Высокие шпицы его минаретов разнообразят ряды белых, низких террасс, и вообще вид его величествен. Стена, вышиною в 20-25 футов, довольно толстая, и хорошо поддерживаемая, окружает вое его пространство. Ожидая нас, негодные пушки поставили на баттарею. Но у стены нет ни рвов, ни гласиса, и домы примыкают прямо к ней. При таком укреплении можно отбиться от приступа, но нельзя выдерживать никакой осады. Плохая, полуразвалившаяся крепость может почесться защитою не лучше городской стены. Все эги укрепления построены жителями для защиты от Арабов; им не хотелось принимать к себе Турецкого гарнизона. Внутренность города грязная; домы малы и бедны. Перед одною из мечетей небольшая площадь, подле которой дворец, или, лучше сказать, дом Абд-эль-Кадера. Внутренность его ни чем не замечательна, состоя из двора, вымощенного мрамором, и больших четыреугольных комнат. Если бы наружность не была замечательна особенною опрятностью, дворец эмира нельзя было бы отличить от других соседних домов.

Оставляя город, Абдь-эль-Кадер убеждал жителей следовать за ним. Жиды отказались, и эмир отдал жилища их на грабеж солдатам своим, которые расхитили лавки, и перерезали всех, кто дерзнул сопротивляться. Многие из домов походили на бойни, где грудами лежали изувеченные трупы. Несчастные, избегнувшие свирепости эмира, и встретившие нас ласково, думали, что найдут [41] в нас избавителей. Но поступки наших солдат скоро показали им противное. Несколько женщин спрятались в разных местах; их нашли, и только строгость начальства могла остановить беспорядки. Бедные Жиды явили нам собою пример последнего унижения человеческого. Один старик Жид бежал из города опрометью. Дорогою, он что-то бормотал, и показывал знаками совершенное отчаяние. Несколько наших офицеров встретили его, и начали с ним ласково разговаривать. Он отвечал стихами из Библии, просил пощады, целовал руки; ни как не могли разуверить его в безопасности; он опять побежал, рыдая. Ужас лишил его рассудка. Вскоре, на время город ожил. Союзные нам Арабы поместились в оставленных лавках, и хладнокровию продавали награбленные ими вещи.

Прежде нежели мы оставили Маскару, началось ее разрушение. Дворец Абд-эль-Кадера предан был грабежу, как равно мечети, где истребили и расхитили все цветные стеклянные люстры, растащили списки Корана и страусовые яйца. После двухдневного пребывания, на месте города остались только развалины. Войско выступило колоннами, и долго видна была Маскара, обвитая тучами дыма; огонь отражался красным отливом на небе. Густые столпы дыма показывали места, где находились магазины хлеба, шерсти и серы, которых были тут большие запасы. Одной серы, заготовленной эмиром для выделки пороху, сгорело в Маскаре более нежели на 80,000 франков.

Жиды Маскарские не смели оставаться, страшась гнева Абд-эль-Кадерова, и пошли за нашим войском. Надобно было видеть мрачное отчаяние бедных беглецов; иначе невозможно понять [42] гибельного состояния этих несчастных. Поспешно, с трепетом оставили они город, где горели их домы и все их достояние. Сердца самых нечувствительных солдат умилялись при взгляде на их бедность. Еле движущиеся старики, слабые женщины, девушки, дети, влеклись за нами, несмотря на наши форсированные марши, но не могли перенести трудностей похода, едва выносимых людьми молодыми, привыкшими к трудам. Старики останавливались, ложились в кустарнике и ждали смерти. Бедные женщины истощали последние силы, неся на руках детей своих, но их нежные ноги, истерзанные каменьями и горными кустами, не могли их поддерживать; дети валились из рук их, падали в грязь, а последних сил матерей едва доставало — отойти еще несколько шагов, и умереть от изнеможения. Герцог Орлеанский увидел ребенка, беспомощно брошенного в хлебную яму; сердце его не вытерпело, и он взял его в свой обоз.

Абд-эль-Кадер должен занять почетное место между замечательными людьми, которыми может гордиться Африка. Он самовластный повелитель, воин, первосвященник, судия своего народа. Будучи властителем племен, не имеющих других писанных законов, кроме книг, почитаемых ими за священные, другого уложения кроме воли своего султана, Абд-эль-Кадер решает умом своим все вопросы общественные и религиозные, и без апелляций и совета произносит свой суд.

Роль, какую играет этот человек, с тех пор, как мы заняли берега северо-западной Африки, величественна и вполне выдержана. Благодаря этому величию и упорной настойчивости, Абд-эль-Кадер возвысился из низших званий до самой [43] знаменитой степени, и если мы внимательно будем следовать за шествием его по блистательному его поприщу, нам надобно будет сознаться, что могущему гению этого человека прежде не доставало только сцены обширнее для подобного развития. У нас сохраняется еще смешной предрассудок, в следствие которого почитаем мы обязанностью унижать наших неприятелей. Такое обыкновение, просто, не ловко, не говоря уже об его несправедливости. Другие народы поступают иначе, и думают, кажется, вернее, что возвышая, по крайней мере, справедливо оценивая славу побежденного врага, они возвышают тем самих себя.

Так, у нас привыкли говорить об Африканской войне, как о событии незначительном, потому, что под Тафною и Мактахом билось народа менее, нежели под Лейпцигом и Ватерлоо. Многие пожимают плечами при имени Абд-эль-Кадера, потому что к войне с ним нельзя приложить правил Европейской стратегии. Старые гренадеры Наполеоновские улыбаются насмешливо, когда наш молодой Африканский Офицер говорит им о перенесенных им трудностях, потому что, по мнению наших железных ветеранов, их нельзя сравнить с бедственным отступлением от Москвы. Между тем, подвиги наши в Африке сопровождались тяжкими трудами, битвы наши там были кровавы, и неприятель наш храбр и деятелен.

Эмиру можно теперь полагать около 29-ти, или 30 лет, но достоверно никто не знает года его рождения, потому, что Арабы вовсе не заботятся о заметке при рождении детей своих. Сиди-Мейдин отец его, был знаменитый Арабский марабут, и совершил путешествие в Мекку, что доставило ему великое уважение между земляками. У него [44] было трое детей, два сына и дочь. Старший сын, сумасшедший фанатик, проводить жизнь свою в чтении стихов Корана и подвигах мусульманского благочестия, остается неизвестным, и уступил все права свои Абд-эль-Кадеру.

Предки эмира были издревле значительными людьми в своей земле. Абд-эль-Кадер гордится этим, и не забыл сказать в одном из писем своих к генералу Демишелю: « Мы родились от семейства князей, некогда царствовавших в сей стране». Подобно отцу своему, он совершил пилигримство в Мекку, дабы приобресть славу святого человека. Сиди-Мейдин умер, и сын его употребил все старания достигнуть Оранского бейлика. Трудно было бы ему утвердить владычество свое над многочисленными племенами, ныне ему повинующимися, если бы Французы не внесли войны на Африканские берега. Едва пало знамя Турецких властителей в Алжире, едва Французское знамя возвеялось на древних Испанских твердынях Орана, Арабы сели на воинских коней своих, и неутолимая война, между ними и новыми пришлецами из Европы, загорелась повсюду.

Дело туземцев было справедливое. Зачем пришли к ним эти гордые, бесчеловечные завоеватели? И они защищали дело свое со всею силою, какую может внушить любовь к отечеству. В такой славной борьбе должно было явиться человеку необыкновенному. И он явился в лице Абд-эль-Кадера. Для успешной борьбы, ему надлежало укрепить свою власть, покорить себе непослушные Африканские племена, и выставить их против нас огромными толпами. Но всего более — ему надобна была непобедимая душа, с которою он восставал бы еще могущее и сильнее после каждого [45] поражения. Ни однажды не уклонился он ни перед одним препятствием, по дороге, ведущей его к славной цели, и достиг этой цели. Его имя, его строгая жизнь, его храбрость, его хитрая политика, его блестящие успехи — все было для него оружием, которым изумительно ловко успевал он пользоваться. Из простого начальника племени, чем был при нашем приходе в Африку, он сделался беем, эмиром, султаном, и после договора Тафнского, Мароккский император боится этого хитрого соседа, который беспрерывно раздвигает пределы власти своей и областей своих.

Генерал Демишель, долгое время бывший в сношениях с Абд-эль-Кадером, и заключивший с ним первый трактат в 1834 году, издал о событиях в Африке, во время начальства своего там, весьма любопытную брошюрку. Наш генерал отдает полную справедливость политическим способностям эмира. Заимствуем из переписки его с этим Африканским вождем два письма, могущие показать Абд-эль-Кадерову характеристику.

Первое письмо было ответом на требование генерала: отпустить нескольких Французов, захваченных изменою. Эмир весьма ловко говорил здесь о мире.

День 6-й гиемиклистани, гегиры 1249-й (Октября 30-го 1833 года.)

Хвала Богу и властителю нашему Мугаммеду, а также и товарищам его!

Гаджи Абд-эль-Кадер Бен-Мейдин, князь верных защитников правоверия, генералу Демишелю (да благословит Бог его оружие!), губернатору Оранскому!

Привет!

Мы получили письмо, где даешь ты нам советы, каких лучше дать нельзя, и оспоривать которые невозможно. Мы оценили их и употребим с пользою. [46]

Ты настоишь, в трех, полученных нами от тебя письмах, на требовании свободы пленным, невольничество коих ты оплакиваешь. Эти люди, о которых прилагаем мы всяческие заботы, для нас совсем не важны, но состояние дел, в каком мы находимся, и малая надежда видеть в нем перемену, не позволяют нам согласиться отдать их тебе без выкупа. Если ты желаешь соглашения между Арабами и Французами, я готов на требование твое, касательно пленных, когда договор по общему убеждению прекратить опустошения сабли. Мы заметим тебе, что вера наша, запрещая нам просить мира, позволяет однакож нам принимать его, если нам предлагают, ибо, сказал Господь в святой книге: «Отдыхай только после победы и я всегда с тобою буду».

Доверенность, какую внушили нам твои письма, была сильным побуждением, решившим нас вести с тобою переговоры. Так сказано в святой книге: «Если не предлагают вам мира, не ищите его, ибо Господь все устроивает, а если мир нарушен, надейся на Него, и Он подкрепит союз ваш, и благословит ваше оружие».

Ты требуешь свидания для переговоров, но его должно подчинить условиям, которые должны мы знать, и раз принявши, утвердить навсегда священными, если бы даже остался хоть один из нас, ибо Всевышний изрек: «Когда ты составил союз, будь ему верен, и если бы мусульманин пленник христианский полугол свободу на честное слово, он не отступит от своего слова, без позволения тех, кому дал его».

Дабы довести к доброму концу предполагаемое условие, необходимо тебе сказать нам: чего ты именно хочешь, и чего ты желаешь? Я скажу тебе свои условия, и Бог поможет нам. Ты хвалишься могуществом Франции и унижаешь наше могущество, но века свидетели силы мусульман, всегда победоносной над врагами. Если мы слабы по наружности, то сила наша в Боге, ибо Он рек: «Сила ваша в слабости вашей; доверься мне и успеешь во всех делах твоих; блюди веру и победа верна тебе, и если нет у тебя сил, ты найдешь их в твоем уповании». Не думаем о победе постоянной: на войне есть успехи и неудачи; сегодня твоя победа — завтра наша. Смерть для нас предмет радости. Мы не заботимся о прошедшем; мы не [47] имеем другой опоры, кроме нашего оружия и наших копей. Свист пуль драгоценнее для нас, нежели свежая вода томимому жаждою, и ржание копен прельщает нас более, нежели очарование сладостного голоса.

Но обратимся к нашему делу. Если мы будем совершенно утверждены на прочных между нами основаниях дружбы, требуй от нас, и тогда можем мы послать к тебе двух знатных особ, облеченных нашею доверенностью, дабы по совещании с Амаром, говорить нам с тобою о взаимных пользах, и тако исполнятся обеты наши при помощи Божией. Но если бы принуждены мы были даже оставить нашу страну, мы сделаем это без печали, ибо вся земля Божия, и Он дал нам ее, и куда бы мы ни пошли, на восток, на запад, в пустыню, всюду будет с нами народ наш.

Кажется, ты презираешь силы Арабов, а между тем мы всегда готовы сражаться. Загляни в летописи, и ты увидишь, что происходило некогда в Азии, в окрестностях Дамаска.

Последними словами, Абд-эль-Кадер напоминал осаду Акры Бонапартом, и блистательные подвиги первых последователей Мугаммеда в Сирии. Приведу другое письмо его, писанное к нашему генералу после несчастной битвы, где счастье благоприятствовало оружию врага Абд-эль-Кадерова, Мустафы-бен-Измаила, нынешнего союзника нашего.

Абд-эль-Кадер, и проч.

Ночь 8-я рамадана, года 1249 (1834).

Привет!

Бюснаш приехал ко мне, и привез от тебя старинную Арабскую саблю; мы приняли ее, как знак твоей дружбы и новое доказательство доброго твоего к нам расположения. Бог, да вознаградить тебя по заслугам! Можешь быть уверен, что я сдержу свое слово, и всегда соблюду союзный договор, нас соединяющий. Бюснаш сказал нам, что тебе жаль нашего несчастия, но ты знаешь войну: сегодня нам, а завтра неприятелю. По твоему доброму совету, я приготовляю новую вылазку, и ни сколько не отдыхаю. [48] Но если эта война кончится, при помощи Божией, все, чего ты желаешь от нас, будет легко сделать. Желаю, чтобы ты потребовал от нас, что тебе правится ил произведении пашей земли. Сам я не могу угадать твоего вкуса, и почту знаком дружбы, если ты захочешь мне сказать. Жизнь и голову мою отдач для исполнения твоих желаний. Знаю права дружбы, но я отстал от тебя в великодушии, и никогда не восполню недостатка, ибо ты начал, а кто начинает, тот всегда более великодушен.

Эти два письма не требуют пояснений, и сами собою свидетельствуют тонкую хитрость и ловкий разум Абд-эль-Кадера. Но чтобы лучше оценить сто, надобно было его видеть в одно из прекраснейших событий его жизни — я хочу сказать о свидании его под Тафною с генералом Бюжо.

Немногие из нас видали до тех пор Абд-эль-Кадера. Он никогда не решался приехать в Оран, и весьма немногие из наших офицеров посещали Маскару. Все войско наше жаждало взглянуть на человека, с которым жестоко сражалось оно уже столько времени.

Дивизия наша, составляя от 9-ти до 10,000 человек, находилась при устье Тафны. Целый уже месяц шла она по долинам, не встречая неприятеля. Слух о мире доходил до солдат, и мы нетерпеливо ожидали решения на этот вопрос, когда приказ главнокомандующего кончила, все наше сомнение; велено было собраться отряду в 1000 человек, для охранения генерала при свидании с Абдь-эль-Кадером. Мы запаслись холостыми зарядами и ядрами, по почитали мир уже утвержденным, и думали только о том, как бы поласковее встретить Сиди Абд-эль-Кадера. Мы добродушно предполагали, что султан соблаговолит сам явиться в наших рядах, посмотрит на нас, похвалит наше воинское устройство. Так делали вегарину [49] люди, помогущественнее этого султана Арабского, но старое время давно прошло, и мы позабывали, что были не в Европе, а в Африке. В пять часов утра, полки наши выступили в поход. Авангард составили у нас Арабы союзники, под начальством Мустафы, который сам ни за что не хотел однакож явиться перед своим смертельным неприятелем.

Для свидания выбрали прелестную долину, орошаемую Тафною, и обставленную высотами, большею частью обработанными. Колонны наши стали в боевой порядок в неподвижном и величественном положении, какое обыкновенно принимают войска, ожидая королевского смотра. Генерал развернул свою конницу на скатах холма, и послал ведетами отряд спагов, чтобы авангард Абд-эль-Кадера не застал нас врасплох. Ему уже очень досадно было и то, что мы явились первые. Но нам готовилась не одна такая досада.

Пехота наша стояла и ждала, взявши ружья к ноге, конница наша была на лошадях, канонеры при своих пушках, а генералы наши верхом, окруженные своим штабом. Ни один Араб на показывался — долина была пустынна; ведеты ничего не возвещали нам. Ждем час, два, три часа; нетерпение горячо обнаруживается между нами; шутки и насмешки мелькают во всех рядах. И вот солнце почти идет к западу, а никого не видно и ничего не слышно. Генерал Бюжо очень хорошо понимал неудовольствие войска, и сам он был в большом замешательстве. Но ведеты дают наконец известие, что неприятельское войско приближается и подымает вдали густую пыль. Некоторые из фуражиров этого войска являются к генералу, и извещают его, что эмир [50] нездоров, и просит извинить в медленности похода.

При такой новости загремели барабаны; ружья разобраны из козел, войско стало под ружье, и сделалось опять неподвижно. Новая неудача! Чуть не за лье до нашего авангарда, Арабы останавливаются, и хотят разбивать бивак. Сначала думали при этом известии, что султан отделится с прикрытием, и станет на половине расстояния между двумя войсками. Но ожидание было тщетно; по гордости ли, или по недоверчивости, он и не думал поступить таким образом.

Ясно можно было разглядеть все его войско; он сосредоточил толпы его в обширный треугольник, занявший углами своими три холма. Все войско Арабское состояло из конницы, и по видимому, простиралось до десяти тысяч. Генерал Бюжо послал своего переводчика, под прикрытием, к ближним постам Абд-эль-Кадера, изъявить ему свое неудовольствие, рассеять опасения, какие мог он иметь, касательно своей безопасности, и словом — кончить переговоры, при которых заставляли нас играть жалкую роль. Знавшие живой и немного упрямый характер нашего генерала, дивились кротости и хладнокровию, которые оказывал он при сем случае. Но переводчик наш ездил, переезжал, а эмир ничего не решал; он стояла, в своей позиции — мы в своей. Все военные, которым не очень правились переговоры о мире, ласкали уже себя надеждою на разрыв их. Мы того только и ждали, что нам велят приниматься за оружие, и никто не предвидел внезапного решения нашего генерала. Выведенный из терпения всеми этими медленностями, он передала, начальство над войском генералу Леде, [51] и с своим штабом отправился к неприятельскому войску. Тогда было уже четыре часа по полудни, и мелкий дождик пошел в это время. Кто мог предвидеть, что наш главнокомандующий, без всякого прикрытия, осмелится ехать и отдаться во власть врага, добрая вера которого была более нежели сомнительна...

Арабские ведеты возвестили приближение нашего генерала, но Абд-эль-Кадер ждал его не двигаясь с места. Смелый поступок нашего начальника долженствовал произвести сильное впечатление. Этим показано было, что не боятся, не трусят грозного Абд-эль-Кадера, и высокое звание свое ставят над всяким мелким опасением и ничтожною робостью. К сожалению, не смотря на строгое повеление генерала, многие из чиновников, принадлежавших к гражданской части по армии, присоединились к его военному штабу, и образовали при нем свиту совсем не величественную. Представьте себе, в самом деле, Арабских начальников, красивых, мощных, рослых, одетых не роскошно, но воинственно, смело и с открытою головою выдерживающих непогоду, сидящих на богатых конях, и потом обратитесь к свите генерала, в ее партикулярном Европейском платье, составленной из весьма плохих ездоков. Все эти господа чиновники были, например, в картузах с огромными козырьками, весьма удобными, правда, и защищающими от солнца, но за то уж совсем не воинскими. Сравнивая представителей двух народов, нельзя было не досадовать, видя генерала нашего, так плохо окруженного, при подобном торжественном случае. Мы хотели бы, чтобы свиту его составляли люди, знакомые неприятелям на полях битв и [52] сражений, и пусть бы Арабы узнали в них народ, который уже семь лет мужественно сражается в Африке. Но делать было нечего! — Подъехав к переднему углу Арабского войска, генерал остановился. Тут увидели мы всадника, выехавшего из неприятельских рядов на вороной лошади, красоты изумительной. Два невольника держали ее под узцы с обеих сторон, и гордое животное подымало их обоих при каждом курбете. Подъехавши к генералу, Абдь-эль-Кадер сбросился, а не слез с своей бешеной лошади. Он сел первый. Генерал наш следовал его примеру. Два переводчика принялись передавать взаимно слова двух знаменитых собеседников.

Эмир невысокого роста. Кожа его гораздо белее, нежели у других Бедуинов, и руки его отменно нежны и прекрасны. На нем были гаик, черный бурпу, и веревка из верблюжьей шерсти. Он одет был так просто, как одевается последний всадник в его войске. Четки из крупных зерен висели у него на шее, и он беспрестанно перебирал их. Черты лица его, нежные и красивые, выражали что-то болезненное, и были в совершенной противоположности с могуществом его взора. Он взвешивал каждое свое слово, произнося их кротким голосом, и взглядами советовался в то же время с своим диваном, который состоял из нескольких марабутов, неподвижно стоявших по сторонам.

Абд-эль-Кадер занимал средину полукруга, который образовали окрест его начальники племен, ожидая следствий переговора, продолжавшегося минут сорок, среди глубокого, благоговейного молчания. Эмир должен был поддержать выгоды всех племен Арабских, ибо для них [53] более, нежели для нас, война имела важные последствия. Абд-эль-Кадер говорил перед войском своим, перед собранием своих старшин, и он должен был возвыситься в виду их, соблюдая осанку благородную, гордую и презрительную, при важном переговоре с начальником неверных. Постоянно поддерживал он одинакое положение, не глядел в глаза нашему генералу, и не показывал никакого внутреннего движения. Роля его была прекрасна, и превосходно разыграна до конца. Мир был нужен Арабам; им надобно было оправиться после больших потерь, и невозможно было им удержаться против превосходного войска, которым начальствовал генерал Бюжо. Абд-эль-Кадер лучше всех понимал важность, какую приобретал он заключением мира. Но, как искусный дипломат, он не спешил поддаваться, даже торговался в условиях. — «Что даешь ты мне порукою в этом договоре?» спрашивал он. — «Мое генеральское слово» — отвечал ему генерал Бюжо — «а впрочем, ты должен быть доволен этим перемирием и потому, что если мой государь не утвердить наших условий, ты противопоставишь мне армию сильнее нынешней, и между тем успеешь управиться с жатвою». — Султан отвечал не запинаясь: «Моя армия, ты сам видишь, и теперь хороша. А что касается до жатвы, то мы об ней не заботимся. Хочешь ли доказательства? Я позволяю тебе выжечь весь хлеб на полях». — Он притворялся, и в презрительном тоне речей его скрывалось явное хвастовство. Но хвастовство это было кстати, и выказывало какое-то благородство.

Генерал Бюжо встал и протянул руку к Эмиру, который наоборот подал ему свою руку, [54] но не вставая с места. Тут наш генерал насильно приподнял его, горячо произнеся: Mais relevez-vous done (Да, встань же)! — Такое движение благородной гордости понравилось всему нашему войску. Хладнокровие, какое показал наш начальник при переговорах, когда он совершенно предался во власть неприятеля, льстило нашей народной гордости.

Немного смущенный смелым поступком генерала, Абд-эль-Кадер отвернулся не говоря ни слова, вскочил на свою лошадь, пришпорил се, и в четыре прыжка соединился с своими Арабами, громогласно и единодушно закричавшими: «Да здравствует султан!» Бедуины до такой степени уважают эмира, что даже и наши союзники невольно повторили в наших рядах клик, огласивший ряды неприятелей.

Войско Абд-эль-Кадера двинулось в горные ущелья, перешло за горы и исчезло из виду. — Через несколько дней после сего свидания, Абд-эль-Кадер наказывал уже набегом племена Ангаэдской пустыни, которые не вполне приняли его сторону в войне, только что минувшей.

Текст воспроизведен по изданию: Походы французов в Африке, и нынешнее состояние варварийских областей // Сын отечества, Том 4. 1838