-

АДОЛЬФ ДЕЛЬГОРГ

ПУТЕШЕСТВИЕ В ЮЖНУЮ АФРИКУ

VOYAGE DANS L'AFRIQUE AUSTRALE DE 1838 A 1844

ОЧЕРКИ ЮГО-ВОСТОЧНОЙ АФРИКИ.

(Из путешествия Дельгорга).

(Voyage dans l’Afrique Australe, notamment dans le territoire de Natal, dans celui des Caffres Amazoulous et Makatisses et jusqu’au tropique du Capricorne, execute durant les annees 1838-1844, par Adolphe Delegorgue. Paris. 1847.)

Первое путешествие г. Дельгорга было направлено на северо-восток от Капштадта, через Соленую реку (Zout-River) по сыпучему песку и совершенной пустыне, где иногда перепархивала горлица и вдали показывались страусы; после утомительного перехода, он достиг озера, покрытого густым тростником и окруженного довольно-частым кустарником; в 200 шагах от этого озера он [140] остановился, чтобы начать свои наблюдения. За ним расстилалась довольно-пустая равнина, местами покрытая небольшими деревьями; против них, за озером, возвышался ряд утесов в 4-500 ф. вышиною. Из животных чаще всего в этих местах попадается барс, редко смущаемый присутствием человека; он свободно устраивает свое жилище и, не оставляя следов в пустыне, приближается к жилищам колонистов и питается на счет их стад; не только овцы и козы, но даже телёнок, защищаемый матерью, нередко становится его жертвою. Только с быком не может бороться он, несмотря на всю силу мускулов и всю свою ловкость. Он гораздо опаснее гиены, имеет преимущество пред нею в когтях, хотя и не одарен, подобно ей, твердыми зубами.

«Я хотел воспользоваться (говорит путешественник) первым случаем поохотиться за барсами, и с удовольствием принимал все предложения в этом роде; но, к несчастию, нам никогда не удавалось поднять зверя, вероятно потому, что мы принимали множество излишних предосторожностей. Несколько собак были бы полезны для этой охоты; но два-три десятка, предшествовавшие нам с страшным лаем на расстоянии сотни шагов, на милю должны были отпугивать зверя.

«Скоро узнал я, что на этой охоте в голландско-африканском вкусе, собаки одни кончают все дело. Первые бросаются на погибель и падают [141] растерзанные барсом; прочие налетают на него массою, и барс изнемогает под ударами множества врагов. Подвергать верной смерти несколько полезных животным для истребления одного вредного, с которым не трудно справиться другими, более верными и благородными средствами, казалось мне столь возмутительным, что я впоследствии отказался уже от удовольствия участвовать в подобной охоте.

«Правда, этот способ охоты за барсами употребляется не везде; только обитатели западной части колонии занимаются им; живущие же на востоке, и особенно в Порт-Натале, более свыкнувшиеся с охотою, действуют иначе. Между ними встречаются смелые охотники за львами и слонами, которые пропустят барса, не стреляя в него, с уверенностью, что можно гораздо полезнее и благороднее употребить порох; для них охота не только удовольствие, но средство существования в настоящем, и надежда в будущем.

«Здесь же мы заметили животное, которое боэрсы называют Strand-wolf, береговой волк, и которое натуралисты обозначают именем Hyeana fusca. Несмотря на сходство свое с настоящею гиеною (Hyaena crocuta), она отличается от нее особенностями, каких не замечают у других плотоядных животных. Таким образом Hyaena crocuta питается остатками животных, убитых львом в лесу или на равнине. Hyaena fusca очищает [142] берег от нечистот, выброшенных морем, а особенно от мертвых рыб и морских животных, которые в некоторых частях Восточной Африки приносятся водою в таком множестве, что составляют плотину в 4 и даже в 6 футов вышиною. Следы Hyaena fusca беспрестанно попадаются на берегу, куда она отправляется отыскивать себе пищу. Боэрсы считают ее совершенно безвредною и соседство ее нисколько не опасным для стад. Она высока ростом и сложена подобно гиене, но кожа ее покрыта длинною шерстью, и пересечена полосками темного цвета. Замечательная крепость ее челюстей обратила на себя внимание натуралистов.

«Впрочем Hyaena fusca не пренебрегает трупами млекопитающихся, которые попадаются ей на пути; но предпочтение, оказываемое ею мертвой рыбе, не допускает ее удаляться от берегов».

Около трех месяцев путешественник наш пробыл на берегах Потерянного озера, наблюдая птиц и насекомых; потом, в сопровождении колониста Гендерика Коце, отправился в Гантам, самый отдаленный пункт колонии на севере, в 110 милях от Капа. Ехали они верхом, частию по сыпучему песку и по горам: зной и пыль затрудняли им путь, хотя они находили везде приют у гостеприимных колонистов; между ними г. Дельгорг нередко встречал своих соотечественников, предки которых переселились в Африку [143] после уничтожения Нантского Эдикта: все они отличались черными волосами, живостию телодвижений, и считали за непременную обязанность приветствовать Дельгорга как соотечественника. Переправившись через реки Олифант и Клуф, они вступили в беспредельную равнину, местами покрытую малорослыми, скудными растениями, верхушки которых были как бы срезаны. Почва была совершенно красного цвета; с нее, по всем направлениям, поднималась пыль, превращавшаяся в густые облака; иногда она образовала подвижные столбы в 100 и 200 ф. вышиною, нечто в роде тромб, впрочем совершенно невинных; столбы эти поднимаемы были бесчисленными стадами маленьких животных, известных под названием скачущих газеллей. «В первый раз (продолжает путешественник) мне случилось видеть подобное зрелище, и оно так поразило меня, что показалось чем-то фантастическим. Стада животных, числом от 3 до 10 тысяч, пересекали одно другое по всем направлениям. Некоторые отдыхали, другие щипали траву; в это время цвет их был рыжеватый, изменявшийся в ослепительно белый, когда животные пускались бежать и прыгать.

«Отдельно взятое, животное это интересно своею грациозностью; но оно еще интереснее числом, превосходящим все, что в этом роде может создать самое смелое воображение. Вот что может дать об этом некоторое понятие: около ноября и [144] декабря, то есть летом, когда хороши пастбища, эти животные, переходя с севера, являются в колонию; они переселяются из-за тропиков, где зимуют, и где почва, совершенно высыхая, лишает их пищи. Дорогою они находят средства существования; но стада их так многочисленны, что только передовая часть их совершает переселение свое без потерь; на пути все растения поедаются или вытаптываются ногами, и поэтому последние стада, неимеющие пищи, доходят нередко в уменьшенном числе. Африканские охотники умеют распознавать стада и щадят их, не желая запасаться посредственной дичью: мясо этих животных, необыкновенно вкусное после хорошего корма, очень жестко и неприятно после скудной пищи.

«Мясо прыгающей газелли вкуснее всякой другой дичи. Поселяне Гантама очень редко убивают быка или овцу, потому что газелль изобильно прокармливает их. На зиму мясо ее слегка солят и высушивают на, воздухе, потом едят без всякой приправы, и европейцы даже в этом виде находят его очень вкусным.

«Мех газелли употребляется различно. Кафрам и готтентотам он служит одеждою, колонистам заменяет одеяла и ковры; гораздо ценнее меха лисицы, барса и леопарда, выделанные кафрами, потому что меха плотоядных вообще гуще и красивее. Выделанные кожи газелли идут на юбки женщинам и на панталоны мужчинам. [145]

«Колониста охотятся за газеллями не для того только, чтобы запастись мехом и шкурами, но также для охранения пастбищ, близких к жилищам. Пренебречь этою предосторожностию, даже на короткое время, значит поставить себя в необходимость вместе с стадами перебраться на другое место, что случается иногда во время сильной засухи или после саранчи, которая, в буквальном смысле, срезывает все, что ни попадается ей.

«Равнина, по которой мы ехали, все более и более расширялась направо, открывая на горизонте горы, имена которых я спросил у своего спутника. Гендерик Коце удовлетворил моему желанию, и прибавил, смеясь: "Если вы хотите узнавать название каждой горы и записывать эти названия, то работа ваша будет очень продолжительна; чем внимательнее будете рассматривать их, тем более их увидите. Впрочем, относитесь ко мне, я все их вам назову".

«Было 10 часов утра; чрез несколько минут я заметил в том же направлении горы различной формы с плоскими вершинами. Спутник мой называл их Taffel-bergen (Столовые-Горы). Мне показалась странною такая быстрая, перемена их формы, но спустя некоторое время, рассматривая их, опять в том же направлении, я увидел только одну гору, вчетверо выше прочих, похожую на четвероугольную башню. «А как вы называете эту?» спросил я его, подозревая уже причину моих [146] видений. — «Toren-Berg (Башенная Гора)», отвечал он, стараясь казаться серьёзным. Потом проехав сотню шагов, я увидел, что гора принимала неизмеримую высоту, отделялась от горизонта, оставляя между им и собою обширную полосу воды, необыкновенно похожую на большое озеро. «Теперь», сказал я моему спутнику, «я узнаю Robben-Eyland (Остров тюленей), и на этот раз удержу свое любопытство». Проводник мой от души расхохотался, и тем более, что долго удерживался от смеха во время забавной мистификации. Очарование было так сильно, и я так мало думал в то время о чудном действии миража, что мне необходимо было совершенное прекращение его, чтобы увидеть мое заблуждение.

«Этот оптический обман, производимый рефракциею, особенно замечателен в теплом климате; причины его, смотря по времени, различны. Здесь, например, он был следствием жара, усиленного от солнечных лучей; во все время путешествия моего в Гваделупу, я был свидетелем подобных явлений до восхождения солнца; то были холмы принимавшие на расстоянии полуторы мили огромные размеры; они все казались как бы вышедшими из воды; солнце являлось, и они принимали настоящие формы, или исчезали совсем.

«Впоследствии, в заливе Конгуэлы мне случалось видеть явления еще более странные; два мыса, составляющие вход в залив, соединясь вместе, [147] препятствуют видеть море. Несмотря на то, если судно подходит к гавани до восхождения солнца, мираж представляет его высоко над землею, тогда как, в обыкновенном состоянии, земля закрывает его совершенно».

Гантам изобилует хорошим хлебом, превосходным виноградом и порядочным вином; но преимущество его пред прочими частями колонии состоит в превосходном качестве пастбищ и здоровом климате — двух необходимых условиях для разведения лошадей. Эти лошади, без сомнения лучшие в южной Африке, принадлежат к одной из хороших пород; они красивы, сильны и горячи, хотя ростом и тонкостию членов не могут сравняться с лошадьми английской породы, известной во всей Европе.

Почти все жители Гантама имеют достаток, чем они обязаны более спокойствию страны, чем плодородию почвы. Обработывают они, относительно, малое пространство земли и, однако, это малое пространство вполне удовлетворяет потребности народонаселения, очень незначительного и рассеянного на большом протяжении. Жители отличаются простотою нравов и гостеприимством, но образования почти не имеют никакого.

Дети от 10 до 20 лет, иногда уже счастливые супруги, учатся по американской методе и с единственною целью бегло читать библию; по большой части они не в состоянии прочитать адресованного [148] к ним письма, нередко написанного в поте лица. Вследствие этого, посланному изустно передают сущность послания; при чтении, его призывают на помощь, и соглашая слова его с тем, что можно было разобрать в письме, мало-по-малу добиваются смысла; конечно при этом случае не обходится без самых смешных недоразумений.

Для естествоиспытателя Гантам не представляет ничего замечательного; это — страна сухая, бедная растительностью, большую часть которой уничтожают газелли; число животных значительно, но пород очень мало, наблюдений делать было не над чем, и потому путешественник наш скоро возвратился назад. За горою Шпиона тянутся пустынные равнины Каррао-обширные, безводные и доступные только в дождливое время года; но и тогда необходимы искусные проводники для отыскания колодезей солоноватой воды, которые не что иное, как простые резервуары, нередко грязные и исчезающие быстро. Соленые частицы, в изобилии смешанные с землею, составляют повидимому причину скудной растительности; повсюду тощая трава, редко полезная для людей и животных; местами попадаются растения более питательные и мелкий кустарник, верхушки которого с жадностию поедают овцы и козы. Эта пища пустынь Каррао полезнее для них изобильной травы других стран; даже вода, наполненная соляными частицами, считается полезнее холодной, чистой и прозрачной. [149]

Это влияние солоноватой воды на царство животных простирается и на человека. Некоторые голландские земледельцы, живущие по близости такой воды, мало-по-малу привыкли к ней и пользуются здоровьем сравнительно лучшим, чем прочие их собратия. Замечательно, что эта вода ни в каком случае не вредна для здоровья, тогда как на западном берегу стоячая вода производит лихорадки, гибельные как для туземцев, так и для европейцев.

Порт-Наталь прекрасный и обширный порт округлой формы, с двумя зеленеющимися островками по середине; фарватер, довольно заметный при отливе, ведет в Конгуэлу, — деревню, расположенную в трех милях; суда могут собираться там как в бассейне, да и всю гавань можно было бы превратить в чрезвычайно удобный бассейн; но народонаселение так незначительно, и торговля так неважна, что исполнение подобной работы невозможно.

Оконечности, составляющие вход в гавань, перпендикулярны одна другой; Южная подымается мысом на 200 ф. в высоту, простираясь от запада к востоку; северная тянется к югу в виде песчаного языка, сначала обнаженного, а далее покрытого высокими деревьями.

По прибытии в Порт-Наталь, путешественник поселился в Конгуэле у г. Рооса, старика 70 лет, который родился в Капе, а воспитывался в Голландии; он принял его чрезвычайно радушно и [150] предложил дом свой к его услугам. Здесь г. Дельгорг беспрерывно занимался поисками в лесах, где нередко терял дорогу между колючими кустарниками, служившими приютом для барсов. Хозяева старались удержать его от этих одиноких прогулок, угрожая бесчисленными опасностями, и приводя в пример, между прочими страшными происшествиями, одно, случившееся накануне прибытия его в Порт-Наталь. Вот в чем было дело: пять-шесть слонов, проходя ночью по верхней части залива, забежали во владение англичанина Огля; они шли по тропинке, которая по возвышению вела в лес; на этом возвышении расположена была музи (Музи — кафрская деревня, носящая у колонистов название крааля.), состоявшая из десяти хижин, населенных кафрами, которые в то время погружены были в глубокий сон; к несчастию, эти хижины не были огорожены; первый слон, вероятно нечаянно, наступил на одну из них и раздавил ее; крики жителей испугали его, и он поспешно побежал, впрочем не оборачиваясь назад, и все товарищи его последовали за ним, не обращая внимания на хижины; четыре человека сделались жертвою ступней колоссальных животных. След их в болоте, измеренный г. Дельгоргом, имел 3 ф. 6 дюймов глубины и был так широк, что мог вместить человека. [151]

Но все опасности в лесах и пустынях были ничтожны в сравнении с болезнию, поразившею нашего путешественника; болезнь эта, свойственная Порт-Наталю и известная у колонистов под названием «Port-Natal sickt» или Port-Natal seurven» — болезнь или скорбут Порт-Наталя. По прошествии двух недель она лишила его употребления ног. Широкие раны с фиолетовыми краями, покрытые белым струпом, выедали мясо до костей и оставляли в теле след свой навсегда. Мужчины, женщины, дети, все кроме стариков, страдают этою отвратительною болезнью, стараясь скрывать ее по возможности. Источником ее некоторые почитали дурную воду Конгуэлы; но по ту сторону залива, где вода чиста и прозрачна, многие страдают также ею. Г. Дельгорг находит другую причину ее; вот что говорит он:

«С самого прибытия моего я ходил по густой высохшей траве, бродил по лесам во всех направлениях, и после каждой прогулки замечал, что все платье мое покрывалось бесчисленным множеством рыжеватых клещей, почти невидимых для простого глаза. Они производили во всем теле, и особенно в ногах, нестерпимый зуд; тело покрывалось множеством прозрачных водяных прыщей и кругом их появлялась опухоль и краснота. Все эти воспаленные частицы соприкасались и сливались вместе, так мало было пространства тела, которое оставалось от них свободным. Я полагаю, что [152] такое общее воспаление крови на поверхности составляет единственную причину этой отвратительной болезни.

«Пробовали различные лекарства, хотя они и редки у бедных жителей, часто терпящих недостаток в хлебе; но ни одно не достигало цели, потому что первым условием излечения была перемена места. Во всяком случае мне казалось, что свинцовая примочка доставляла некоторое облегчение; вместе с тем, слабительные, кровочистительные и ванны должны приводить к желаемым результатам. Но так как во время первого моего пребывания там не было даже существенно необходимого для жизни, то должно было ожидать всего от времени; я сильно страдал в продолжение полугода, и должен был отказаться от охоты не потому только, что, боль была нестерпима, но и потому, что малейшая царапина производила новые и жгучие раны.

«Кроме этого клеща, производящего болезнь Порт-Наталя, там много клещей несравненно больших размеров; я собрал до двадцати пород.

«Некоторые из них впиваются в большом количестве в животных, не оставляя в покое и человека. В первое время, пока умножившееся население не уничтожило густой травы, не было никакой возможности предохранить от них лошадей, тело которых скоро покрывается ранами; бедные животные изнемогают от множества губительных [153] насекомых; я сам был свидетелем, как некоторые из них заживо издавали запах падали. Сухие жилы были обнаружены, животное не могло подняться на ноги, а мухи и черви страшно объедали его. — Таким же образом, хотя и не так сильно, насекомые поражали рогатый скот. Если же человек, в тело которого впивались большие клещи, неосторожно вырывал их, то сосальце и голова насекомого, оставаясь в теле, нередко производили раны, столь гибельные, что должно было прибегать к отнятию пораженного члена.

«Эти насекомые живут в траве, особенно на оконечностях хлебных растений: положение их таково, что животное, наклоняя траву, уносит их на себе, и они впиваются всегда в места, покрытые менее густою шерстью.

«Не только люди и млекопитающиеся терпят от клещей, но даже птицы, находящие пищу свою в траве. Мне часто случалось убивать жаворонков, у которых клещи впивались около глаз и горла. Пресмыкающиеся носят их между чешуей, черепахи у шеи, гиппопотамы в ушах. Насекомые самой мелкой породы не садятся по одиночке на хлебные растения. Я часто видал, что они тысячами слеплялись в виде шарика, большею частию на растениях в семь и восемь футов вышиною в густоте лесов Наталя.

«Боэрсы называют их bosch luys (лесная вошь), а натуралисты arachnides tracheenses J. acharus. [154] Необходимо было бы обратить серьёзное внимание на этих насекомых, потому что они составляют истинный бич некоторых частей юго-восточной Африки, и изыскать средства к уничтожению их.

«Кажется в Индии некоторые леса наполнены множеством подобных арахнид; по крайней мере их разумел Тавернье, упоминая о мелких пиявицах, приставших к нему в лесу. Этот путешественник уверяет, что для избежания их он должен был провести ночь на песчаном острове, лишенном растительности; поэтому-то можно предположить, что, пиявки эти были не что иное, как клещи.

Орнитология прежде всего заняла натуралиста нашего в Порт-Натале; исследования его были успешны по причине разнообразия пород и многочисленности индивидуумов. Резкие особенности, яркость и пестрота цветов отличают птиц Наталя от пернатых других земель; сильная, колоссальная растительность воспитывает множество прекрасных пород, блестящие и роскошные краски которых, переливаясь по зеленому фону лесов и лугов, представляют необыкновенно-живописную, фантастически-прекрасную картину; некоторые, как например дрозд (leucogaster), оставляют по себе огненную струю: синий цвет переходит то в фиолетовый, то в багровый и воспламеняется, смотря по углу падения солнечных лучей. «Много раз», говорит г. Дельгорг, «я [155] останавливался в изумлении и безусловно любовался, забыв ружье свое и цель путешествия. Обаяние красоты останавливало мою руку; я боялся омрачить природу, отнимая у нее столь прекрасные существа для суетной цели — представить их мертвыми европейским любителям». Но так как обаяние красоты непродолжительно, то он решился наконец начать истребление этих блестящих созданий природы, и скоро коллекция его наполнилась множеством жертв, роскошно убранных разноцветными перьями. Голландские фермеры делали ему престранные вопросы насчет его собраний и были вполне уверены, что он собирает птиц с целью составить себе состояние, и что перья превратятся в наряды для женщин, или пойдут на украшение храмов; когда же натуралист показывал им больших некрасивых коршунов, птиц нечистых по их понятию, то они с видом сомнения качали головою и шепотом говорили друг другу, что француз хочет их сбить с толку. Некоторые с презрением называли его набивателем чучел, искателем цветов и, наконец, что было хуже всего в их глазах — ботаником!

Между многими породами птиц особенного внимания заслуживает калао-трубач (Calao trompette, Buceros buccinator). Огромный розовый нарост на клюве придает крику этой птицы громкий носовой звук; охотник на дальнем расстоянии узнает присутствие калао, который живет стаями в 20 [156] или 30 птиц, и вообще не любит безмолвия. В самом деле, вообразите себе на ветвистом фиговом дереве собрание этих птиц, потрясающих чистый и прозрачный воздух криками, похожими на звук железной или деревянной трубы, далеко разносимыми эхом, и вы поверите, что отыскать их не трудно; но при приближении человека они с шумом разлетаются частью массами, частью поодиночке, выказывая во всех движениях какую-то странную неловкость: тяжелая голова клонит их к земле, и они употребляют неимоверное усилие крыльев, чтоб держаться на воздухе. Другая птица, очень часто встречающаяся в Порт-Натале — лесной ибис (adduda). Утром, еще до рассвета, стаи их в безмолвии оставляют деревья, растущие на острове или на устье Соленой реки, служащие им убежищем на ночь, и переправляются к большим лесам, где столетние, иссохшие деревья возвышают свои обнаженные ветви; там они останавливаются около часа или часа на два. Роса, слишком сильная в траве, заставляет их дожидаться окончательного испарения. «Долгое время», говорит наш путешественник — «необходимость заставляла меня охотиться за ними и питаться их мясом; я старался располагать нападения свои как можно осторожнее, и незамеченный ими, прокрадывался к тому самому дереву, где сотни две располагались каждое утро. Таким образом я имел всю возможность наблюдать, как они прилетали и [157] безмолвно располагались на деревья, как будто чего-то ожидая; потом глядели направо и налево, вниз и вверх, потом очищали перья своим длинным клювом от страшных неприятелей своих — ядовитых насекомых. Все было тихо в это время, только изредка дрозд издавал свой острый, неровный крик. Но этот крик, подобно звуку часового колокола, незаметному по его регулярности, не обращал на себя внимания лесных гостей; от меня зависело нарушить безмолвие, и разбудить его одним движением руки; но так как магическое явление, которого я был зрителем, гораздо менее интересовало меня, чем несколько аддуд, составлявших всю роскошь моего скудного обеда, то обыкновенно один или два ружейных выстрела прогоняли всю стаю. Забавнее всего была противоположность полета их с прежним безмолвием; трудно вообразить шум, который поднимали эти птицы; разлетаясь, они выбирали себе другие места, а некоторые возвращались назад. Иногда являлись новые стаи, иногда аддуды собирались поодиночке. Положение мое было так выгодно, что в час времени я убивал их семь, восемь, десять и даже тринадцать, и это число я не мог перенести за один раз, так тяжелы были они. Вид их красив: голова, шея, брюхо серого цвета, спина оливкового, переливающегося в желтомедный, перья на крыльях и хвосте синеватые, зеленые снизу и багровые сверху, ноги красно-черные, клюв [158] черный. Из трех пород ибиса, которые мне удалось добыть, — аддуды, лысого и священного, — все они равны величиною и весом; и хотя они живут целый год на одном месте, мне не удалось видеть их гнезд, и несмотря на все мои старания, я нигде, не мог отыскать их яиц».

Из насекомых, встречаемых в окрестностях Порт-Наталя, особенно замечательна саранча; путешественнику случалось встретить целую тучу ее; она садилась на зеленые пастбища, на деревья и совершенно изменяла вид их. На мгновение деревья становились гуще, зелень их теряла свой зелено-бледный оттенок и изменялась в роскошные отливы серебра и пурпура. Цвета эти были ослепительно хороши для глаз, но зато оглушителен был шум бесчисленных крыльев. По приближении человека, насекомые поднимались целым облаком, открывая совершенно обнаженные деревья; этих облаков поднималось такое множество, шум был до того силен, что путешественники на полумили пути не могут свободно разговаривать. Губительные тучи эти уступают наконец сильным ветрам, которые разносят их по частям в места бесплодные, где они погибают от недостатка пищи и от палящих лучей солнца. Тогда овцы, быки и лошади принимаются поедать их; но несмотря на это, число их так велико, что гниение заражает воздух и производит повальные болезни, для избежания которых, в земле кафров каждый год [159] выжигают траву: в пожаре гибнут остовы и яйца саранчи, которая без этого простого средства может в несколько минут уничтожить самую обильную жатву. Колонисты употребляют еще другое средство для истребления несовершенно сформировавшейся саранчи. Когда крылья начинают только выростать и ноги еще не укрепились, то насекомые движутся, слегка припрыгивая и покрывают пространство в 200, 300 и 400 квадратных шагов. Тогда приводят стада овец в числе 500-1,000 голов. Животные эти стараются ловить их ртом и давят их множество; после того вороны и ястреба собираются за легкою добычею.

Когда тучи саранчи в несколько миль несутся на кафрские сады, жители всех возрастов выходят из деревни, чтоб предохранить посевы; мужчины, женщины, дети оглашают воздух самыми нестройными криками; они махают тонгами (Тонга — продолговатая палка, заменяющая в некоторых случаях оружие.) и ударяют ими по деревьям, чтоб остановить насекомых или разогнать их. Несмотря на эти предосторожности, полет саранчи наносит вред, хотя и не столь сильный. Способ этот, частию сохраняя сады, не может уберечь пастбищ, столь необходимых для южных африканцев, обладающих многочисленными стадами, и потому нередко должны они за 20 или за 30 миль искать лугов, пощаженных страшными насекомыми. [160]

«Мне случалось» говорит г. Дельгорг, «видеть, как дети кафров жарят саранчу и потом едят ее, бросая голову и крылья. Желая знать, до какой степени разнообразны вкусы у разных народов, я пробовал это кушанье без всякой приправы, и не нашел его ни худым, ни хорошим. Вкуса собственно оно не имело, но и противно не было; я вспомнил наших охотников до улиток, вкус которых подвержен такому сомнению, и заключил, что во Франции легко могут явиться любители саранчи, если она вздумает переселиться туда из Африки».

Случай свел путешественника с Пандою, одним из главных начальников племени амазулусов. Сведенный брат Дингана, который властвовал тогда, и родной брат Джаки, которого умертвил Динган, Панда, по словам кафров, имел неоспоримое право на верховную власть; и потому, несмотря на изнеженную жизнь посреди многочисленных жен, Панда внушал некоторые опасения Дингану. Динган, в кругу своих советников, изъявил желание избавиться от Панды, которого он считал ничтожным воином, потому, что у него «женское сердце», а так как и при кафрском дворе есть переносчики, то Панда узнал о намерении брата и постоянно был на стороже.

Считая себя независимым владетелем, он кочевал тогда на берегах реки Ом-Матглу, недалеко к северу от Тангуэлы. Но Динган прислал ему [161] повеление собрать все подвластные ему племена и переселиться на север к реке Ом-Шлону. Панда собрал старшин и знатных воинов для совещания об этом деле. Все они в этом повелении увидели хитрость Дингана, который хотел окружить приверженцев Панды своим войском, и потом распорядиться ими по своему произволу. Несмотря на страх, внушаемый именем Дингана, совет решил не повиноваться этому повелению. Уверенный в преданности своих подданных, Панда, не обращая внимания на вторичное повеление Дингана, приказал приготовиться к выступлению; в сопровождении 17-ти тысяч человек всякого возраста и пола, он перешел Тонгуэлу, составлявшую южную границу страны амазулусов И северную — Наталя. Нисколько не опасаясь белых, он расположился на юге в десяти милях от залива Наталя. Такое соседство возбудило сильный ропот между белыми, которые не хотели верить, чтоб Панда дезертировал; они убеждены были, что это отступление один обман и делается с тем, чтоб дать повод Дингану, их заклятому врагу, известному своим вероломством, вторгнуться в их землю. Панде они также мало доверяли, как и Дингану. Многие из колонистов сговорились напасть на беглецов врасплох, перерезать их сколько можно, а остальных принудить к обратному походу; к стыду белого населения должно сказать, что колонисты Наталя гораздо менее думали [162] об опасности, чем о двадцати пяти тысячах голов рогатого скота, которые Панда привел с собою. Голландцы ломали головы, какую бы найти достаточную причину, чтоб напасть на кафров и овладеть этими драгоценными животными. Только малочисленность белых и невозможность достать такое количество пуль, чтоб перестрелять всех беглецов, заставили их обратиться к другим мерам. Все согласились отправить к кафрам особую коммиссию: таково было мнение г. Рооса, ландрата Тонгуэлы и всех иностранцев. Но трудно было найдти людей для такого посольства; охотников не оказывалось. Наконец г. Роос, твердый и решительный старик, г. Бреда и несколько других изъявили готовность отправиться к Панде; к ним присоединился и наш путешественник. Утром 31-го декабря, они отправились в 13-ти повозках в числе 28 человек, одетых в охотничье платье. На другой день, часа в три пополудни, пред ними открылись обширные луга с роскошными пастбищами, местами пересеченные обнаженными холмами, густым лесом или рекою; во всех направлениях видна была одна и та же картина, а рамою ей служили белые горы, упиравшиеся в небо.

У ног их прямо, направо и налево паслись бесчисленные стада рогатого скота: то были стада Панды; с изумлением смотрели путешественники на такое множество сильных, здоровых животных [163] и понимали хитрость Панды, который, спасая жизнь свою, отнимал у врага такое огромное богатство.

Скоро открылось перед ними временное жилище начальника. Множество народа стекалось туда со всех сторон. Посланники приблизились и приветствовали черных залпом из всех ружей; такое приветствие заслужило громкое одобрение народа, почитавшего белых союзниками. Когда они пробирались между хижинами, толпы воинов, жен и детей высыпали на дорогу в таком множестве, что не было никакой возможности пробраться между ними. Свист бичей над головами заставил их посторониться на минуту; но потом, когда они увидели, что удары летели на воздух, то столпились еще теснее, и быки, везшие послов, не могли двигаться; тогда несколько старшин кафрских палками разогнали докучных зрителей, и путешественники могли проехать далее и разбить себе палатку.

Тотчас по прибытии, они отправились к Панде, который горел желанием увидеть прибывших; но кафрский этикет предписывал ему ожидать их в своей хижине. Хижина эта было поставлена на возвышении и отдельно от прочих: около нее устроены были жилища его матери, жен, дочерей, одним словом, всех особ прекрасного пола, принадлежавших к его; семейству.

«Мы вошли» говорит путешественник — «и в знак дружбы подали ему руку, на что он [164] отвечал каким-то лихорадочных движением. Усевшись по кафрскому обычаю на корточки, мы объяснили цель нашего прибытия, и Панда изъявил живейшее удовольствие, доставленное ему нашим посещением. Меня всего более занимала внутренность его жилища (хотя глаза его, очень похожие на два черные алмаза, поразили меня при самом входе), и я к удивлению моему не нашел ничего, кроме самого необходимого; только один земляной пол, гладкий и блестящий как зеркало, заслуживал внимания. Неловкое положение и несносный жар заставили нас встать с мест и предложить Панде, не угодно ли ему будет осмотреть подарки, присланные ему колонистами. Он встал важно, медленно, и последовал за нами в сопровождении, своих любимцев. Многочисленная толпа встретила его различными восклицаниями, смысл которых частию состоял в приветствиях, частию в просьбах. Между этими восклицаниями часто слышалось «ignama, ignama», то есть мяса; народ был голоден, хотя в этот день 16 быков было отдано ему на съедение. Впрочем, незаметно было ни малейшего знака неуважения к властителю, и Панда шел с большим достоинством.

«Церемония подарков скоро кончилась. Панда остался очень доволен плащами из шерстяной кисеи и кинжалом, который я поднес ему. Он благодарил нас, и прислал нам одного из своих придворных за приказаниями; два удивительно [165] жирные быка были тотчас же убиты для нас и для наших людей. — «Мне кажется» сказал я своему соседу, «что для двадцати восьми человек это слишком много; ужин будет чудовищный». — «Таков обычай амазулусов» отвечал он: — «путешествуйте по их земле, остановитесь ночевать у какого нибудь важного начальника, и каждый вечер будет вам предложена телица. Если же предводитель неважное лицо, или если у него нет средств к исполнению всех правил этикета, то он очень вежливо приидет изъявить вам сожаление и уверить в своих добрых намерениях.

«Ночь прошла мирно, хотя некоторые из нас, под влиянием страха, не смыкали глаз. На рассвете все уже были на ногах, потому что у кафров дела делаются рано утром. Сначала мы хотели пригласить Панду к себе, но потом подумали, что вежливость требует предупредить его. Я пошел несколько вперед; часовой пропустил меня; я взошел и по вчерашнему сел на корточки. Сначала глаза мои, не привыкшие к темноте, не могли рассмотреть, что делалось в хижине; но мало по малу я стал различать предметы и увидел Панду, который спал. Когда я услышал, что у входа товарищи мои, боэрсы, спрашивают позволения видеться с начальником, то вышел и сказал им, что Панда спит еще и что лучше подождать его пробуждения. Говор разбудил его и тогда только [166] Панда встал, чтоб заняться Делами. Он не терял времени на туалет: его нижняя одежда была на нем и в совете; он накинул только широкий плащ римского покроя и драпировался им так величественно, так резко обнаруживал своими жестами привычку повелевать, что сравнение, которое я делал, было очень невыгодно для окружавших его боэрсов, плотных поселян, с неловкими телодвижениями, неверною поступью и разинутыми ртами: люди эти, казалось, созданы были для того только, чтоб гонять стада и разговаривать с ними. В Панде не было ничего подобного: черные, блестящие глаза, несколько продолговатые, покрытые выступом высокого лба, на котором местами проглядывали морщины; нос средний, с резкими, широкими ноздрями, широкий рот с постоянной улыбкой, которая как будто говорила «понимаю»; четвероугольный подбородок — признак силы в целом; большая стройная голова, на тучном высоком стане, который держался так благородно, так гармонировал со всеми движениями членов, что Парижанин поневоле подумал бы, что юность свою Панда провел при королевском дворе. Очень хорошо выразился один миссионер, у которого спрашивали мнение его о Панде: — I know Panda; he is a Caffr gentleman» (Я знаю Панду — это кафрский джентльмен). Выражение довольно счастливое; но мне кажется, что оно еще слишком недостаточно. [167]

«Несколько минут спустя, Панда заседал с нами в длинной палатке, разбитой для совета. Толмач Клоас Поммер объяснил ему наши желания и предположения в будущем, основанные на общей цели — уничтожении Дингана; многие тайные пункты приняты им были с обязательством выполнения их в случае успеха, что было чрезвычайно важно для колонистов; тут между прочим говорилось об уступке Св. Люции.

«Впрочем нам необходимо было какое-нибудь поручительство, или скорее поручителей, которые отвечали бы за исполнение трактата, в случае смерти Панды. 1,000 голов скота обещал Динган за его голову: такая оценка могла соблазнить многих и потому следовало принять всевозможные меры предосторожности.

«Г. Роос просил его позвать трех главных старшин, чтобы они поручились за сохранение жизни его и обязались во всяком случае поддерживать существующий порядок вещей. Панда велел позвать двоих, потом, как бы опомнясь, после минутной нерешимости, пригласил и третьего. Им прочли условия — они согласились, и поклялись выполнять их. Тогда мы расстались, довольные друг другом; уполномоченные, гордые доверенностию своего повелителя, сошли в равнину, чтобы сообщить собравшемуся народу в чем собственно состоит намерение белых в отношении к нему.

«Некоторые из нас, в том числе доктор [168] Краус и я, не оправясь еще от вчерашней усталости, отправились в повозки, чтобы отдохнуть. Не прошло нескольких минут, как нас снова вызвал страшный шум. Я выскочил и побежал осведомиться о причине его у наших спутников.

«У подошвы холма, в 150 шагах пред нами, масса черного народа волновалась, издавая кафрские военные крики, крики потрясающие, дикие, поразительные для европейского уха. Все эти кафры, недавно еще совершенно молчаливые, принимали живое участие в каком-то кровавом прении; длинною змеею стояли люди, примыкая к тому месту, где падали тонги и поднимались вверх омытые кровью; толпа, окружавшая эту сцену, оглашала воздух звонками кликами, заглушавшими стоны жертвы.

«Таким образом убивали человека, и человек этот был Пянга-Зоака, третий старшина Панды, один из тех, которые приняли на свою ответственность жизнь повелителя. — «Он был страшный негодяй, колдун Ом-Тагати», сказали нам амазулусы: «при Дингане он много погубил людей».

«Подобное объяснение не удовольствовало нас, и кровавое зрелище внушило нам опасение за нас самих.. Так как начало уже было сделано, то дикие, страстные к кровавым зрелищам, легко могли напасть на наш слабый отряд, с которым им не трудно было справиться, Тогда-то г. Роос, [169] старик, слишком может быть осторожный, дал приказание взяться за оружие. Я понял опасность такого поступка и воспротивился ему, сколько стало у меня сил. Амазулусы вообразили бы, что мы струсили: этого всего более должно было избегать, и необходимо было обратить внимание дикарей на другой предмет. Мы послали за Пандою, чтобы он объяснил нам сцену, которой мы, к сожалению нашему, были свидетелями. Он пришел, притворяясь разгневанным. Четыре тысячи воинов составили около него круг, и грозным взглядом он, казалось, хотел уничтожить виновников убийства. По словам его, бесчестие такого варварского поступка падало преимущественно на него, и какая надежда останется ему и его народу, если пролитая им кровь побудит белых изгнать их обратно в землю Дингана?

«На наши глаза, Панда был чист от участия в убийстве; красноречие его убеждало нас в его невинности; а несколько дней спустя мы узнали, что он первый раз обнаружил власть свою, и что причиною того было одно обстоятельство, собственно касавшееся до нас. В тот день, как мы признавали его главою племени, по его повелению должен был пасть человек; кровью этого человека должно было ночью натереть ему все суставы, а сердце изжарить, чтобы он съел его "для укрепления тела и удвоения своего сердца!"

«Многие сомневаются в этом происшествии; но [170] я лучше всех знаю кафров-амазулусов, потому что провел с ними около года, и нимало не сомневаюсь в возможности страшного угощения.

«Для меня было ново зрелище такого множества людей, собравшихся вместе. Необыкновенная быстрота движений, живость разговора, многословие, выразительность их смелых и ловких телодвижений, неизвестных европейцам, — телодвижений, которые говорят убедительнее слов — все это занимало меня. Издали собрание дикарей имело вид огромного черного полумесяца, между рогами которого видна была отдельная группа старшин, и Панда во главе их, да там и сям мелькали длинные, белые фигуры колонистов, с любопытством смотревших на сборище дикарей.

«Все это время меня не оставляла мысль об опасности, которой мы подвергались, доверившись Панде; малейший каприз его мог стоит нам жизни. Горячие споры, возбуждаемые нами по поводу отвратительного убийства Панги-Зоаки, могли из этих твердых голов извлечь искры, готовые превратиться в гибельное для нас пламя, и мне беспрестанно приходила на мысль измена Дингана, следствием которой было убийство Ретифа и с ним 59 лучших боэрсов, погибших самою бесславною и недостойною смертию. Воспоминание этих кровавых сцен погрузило меня в тяжелое раздумье и вдруг тысячи пронзительных свистков огласили воздух: [171] от этих звуков могли затрещать даже кафрские головы.

«Все воины побежали с быстротою молнии в разные стороны, шагов на 300 от центра, и возвратились все в одно время; эти люди, очень похожие на чертей, хватались за оружие и издавали воинственные вопли.

«Конечно, думал я, наши глупые проводники что-нибудь выболтали, и ни они сами, ни я не избежим смерти. Что я чувствовал, может представить себе только тот, кому во сне случалось видеть бесчисленных врагов, готовых напасть на него, когда у него не было даже ружья, чтобы отмстить хотя частию за свою погибель, между тем как сопротивление и бегство были невозможны и тяжелый кошмар давил грудь, и кровь как будто стыла в жилах!.. Я бросился к нашей повозке, не переводя духа добежал до нее и несколько успокоился только тогда, когда в руках у меня было заряженное ружье: каково же было мое удивление, когда я увидел пред собою всех колонистов и только на половину вооруженных. Незнание кафрских обычаев ввело меня в заблуждение. Вся эта беготня, этот страшный, нечеловеческий свист были только прелюдией военной пляски, зрелищем которой Панда хотел рассеять неприятное впечатление, произведенное на нас предыдущею сценою.

«Составился очень правильный и стройный круг: [172] Панда сел посредине на широком кресле; мы, как зрители, поместились около него. Все воины пели военные песни, верно и тяжело ударяя в такт, то одною, то другою ногою, поднимая и опуская в то же время неизбежную тонгу. Горловые звуки, похожие на голос чревовещателя, и сопряженные, повидимому, с большими усилиями, долетали до моих ушей. Звуки эти производили чудное впечатление: объяснить и описать его нет никакой возможности.

«Во время пения, меня более всего поразил вид этих воинов. Без сомнения, они хорошо понимают свою музыку, иначе не могли бы так сильно поддаваться впечатлению звуков. Одни только человеческие голоса повторяли воинственные напевы, и совсем тем каждый из кафров, казалось, сбросил свой обыкновенный вид, чтобы облечься в личину воина; огонь ярче горел в их черных глазах, в телодвижениях видно было более силы и энергии; в чертах лица выражалась суровость; тело выпрямилось; грудь выставилась шире, как будто электрические удары поражали каждого кафра, и если бы пение не было постоянно торжественным, кажется энтузиазм должен был бы перейдти в неистовство. В нем было что-то обаятельное, похожее на восторг, вызываемый у нас барабанным боем, трубными звуками или патриотическими песнями.

«После первых песен, в роде антрактов, [173] разыгрывалась пантомима, очень забавная для нас, но серьёзная для кафров, которые, повидимому, приписывали ей важность, для нас непонятную. Дело вот в чем: один из присутствующих пробегает все пространство с одного конца до другого, подражая газелли, преследуемой охотником; выказав удивительную легкость и передав с необыкновенным искусством прыжки животного, он становится на прежнее место. Вслед за ним выбегает другой: под ногами его везде змеи, нет места, где бы он мог поставить ногу; ужас написан на его лице; все мускулы в страшном напряжении; он делает над собою неимоверные усилия... Обежав таким образом весь круг, он возвращается на прежнее место, сопровождаемый указательными пальцами всех присутствующих, что у кафров соответствует нашим рукоплесканиям. Третий представляет барса — и трудность роли заслуживает ему общее одобрение.

«Но отчего эти крики, отчего подняты все указательные пальцы? Выходит актёр, которому апплодируют при самом появлении его. Это лев, истинный лев по телодвижениям: взгляните, как он прыгает, с какою силою ступает на землю; слышите ли этот рев, эти удары хвоста по бедрам; вот он прянул снова, сел и выпустил когти. Сила и ловкость вызывают новые восклицания, все указывают на него пальцом, и сам [174] Панда, спокойный до этой минуты, встает с места и поднимает палец.

«Впрочем этот знак внимания составляет награду не за одни побежденные трудности при исполнении роли; но этот актёр — вместе и воин, известный всем храбростию и поражениями множества неприятелей; теперь он доказал только, что тело его сохранило прежнюю силу и гибкость, и он принимает дань должного ему уважения. Панда, удостоив его одобрения, как будто говорит этим: "ты храбрейший из храбрых, я полагаюсь на тебя".

«Несколько других представлений, не менее интересных, последовали за первыми, а во время их, в нескольких шагах от повелителя, стоял импровизатор, говоривший без умолка; то были похвалы Панде, которого он сравнивал «с солнцем, все животворящим, с неизмеримым морем величия, превосходившим все, что было на земле великого, мощного и прекрасного». Этому бедняку досталась тяжелая роль: счастье, что он родился кафром, а то бы он непременно задохся. Панда не обращал на него никакого внимания; болтовня эта видимо надоедала ему, но правило этикета требовало присутствия говоруна, и он должен был подчиняться этому правилу.

«За нами стояла толпа женщин, которая также пела, аккомпанируя себе движениями рук и ног под такт песни; все они были одарены чудными [175] зубами и лицами, которые могли бы нравиться, если бы не были безобразно толсты. Впрочем это неудивительно: они принадлежали к семейству Панды, имели титул инказкази (принцес) и пользовались привилегиею ничего не делать.

«Наступила и нам очередь принять участие в военном празднике; по данному знаку, мы сделали залп из ружей. По моему мнению, безрассудно было показывать такую доверенность тысячам кафров, нас окружавших. При малейшем желании повредить нам, они могли бы перебить нас без всякого вреда для себя; с разряженными ружьями мы ничего не могли сделать в свою защиту; только я сберег один выстрел, и голова Панды слетела бы при малейшем враждебном действии его кафров.

«Одного залпа было недостаточно; сговорились дать другой, и этот другой едва не погубил нас вследствие случайности, которой никто не мог предвидеть. Г. Моревуд, мой сосед с правой стороны, держал неосторожно свою пороховницу; при выстреле она вспыхнула, — разлетелась, обломками раздробила ему руку и зажгла на нем платье, а сила удара и испуг опрокинули его на землю. Благодаря помощи, немедленно ему поданной, это приключение не имело для него вредных следствий. Но каковы были бы следствия для нас, если бы этот несчастный взрыв ранил Панду, от которого в двух шагах стоял г. Моревуд; дикари, малознакомые [176] с употреблением нашего оружия, могли бы придумать Бог знает что, и тогда, конечно, ни один из нас не вышел бы живой из этого праздника; каждый понял всю опасность, нам грозившую, и долго спустя волосы подымались на голове у многих при одном воспоминании.

«По окончании пляски, все пришло в обычный порядок. Пошел сильный дождь, и это обстоятельство много способствовало к успокоению умов. Вечером я посетил несколько хижин, где мужчины и женщины жарили и ели мясо. Но напрасно я расспрашивал их о кровавом происшествии, случившемся поутру: я не нашел ни одного нескромного, который решился бы мне отвечать откровенно.

«На другой день было воскресенье, и в то время, как боэрсы совершали молебствие, я бродил по лагерю; меня подозвала к себе жена одного старшины, прося нюхательного табаку, который все кафры любят до безумия. Я взошел к ней с намерением осмотреть в малейшей подробности все принадлежности хижины, но видел только одну ее: эта женщина была одарена такими тонкими чертами лица, такою интересною физиономиею, таким приличием движений, что я пришел в совершенный восторг; я взял ее ожерелье, сделанное из круглых семян, нанизанных на нитку, и в замен дал ей позолоченную пуговку, которую она тотчас же привесила на шею. Эта пуговка доставила ей [177] удовольствие; но более всего нравился ей мой шелковый галстух: я предлагал променять его на пояс ее, сделанный из плетеной коры; она отказалась. Несколько минут спустя, я принес ей красивый шелковый платок, и она с радостию схватила его, но все-таки не согласилась обменить его на пояс; украшение это очень неграциозно и служит отличием замужних женщин.

«Спустя несколько минут, явились две другие женщины, прося табаку, потом муж, который, подобно им, в знак просьбы держал ладонь на носу и сильно вдыхал воздух. Я без труда подружился и с большим удовольствием беседовал с ними.

«При отъезде я услышал, что Панда был недоволен, потому что «старый начальник с стеклянными глазами» (г. Роос) не принял всех предложенных подарков; с его стороны это было деликатностью, но такого нововведения долго не поймут кафры, и отказ во всяком случае останется обидою. По прибытии нашем в Тонгуэлу, где сильно беспокоились о нас, мы получили много известий от Панды; один из его старшин, которому поручено было от имени Панды поговорить с г. Роосом, сказал ему между прочим: «я очень сожалею, что старый начальник с стеклянными глазами не хочет быть моим отцом».

«Почти в то же время, посланный от Дингана, объявляя в совете колонии поручение своего [178] властителя, выразился о Панде следующим образом: «Он не мужчина, он выворотил свое лицо, он женщина, он ничего не в состоянии был сделать для Дингана, своего повелителя, ничего не сделает и для вас. Не доверяйте ему, потому что он может опять выворотить свое лицо». Такие выразительные метафоры обыкновенны у кафров.

Динган медлил уплатою военной контрибуции, давно уже обещанной, а Панда привлек на свою сторону несколько важных старшин, за которыми последовало значительное число воинов; те и другие имели в виду одну цель: гибель Дингана. Решено было приступить к делу. Панда должен был идти с своим войском с одной стороны, боэрсы с другой. Имея перед собою две враждебные армии, Динган, которому невозможно было раздробить свои силы, необходимые ему для охранения стад, должен был неминуемо погибнуть. Путешественник наш сопутствовал экспедиции в качестве волонтера.

(Окончание в следующей книжке).

Текст воспроизведен по изданию: Очерки юго-восточной Африки. (Из путешествия Дельгорга) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 90. № 358. 1851