СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ВОСПОМИНАНИЯ О ПЛЕНЕ В ИСПАНИИ И У ВАРВАРИЙЦЕВ, С 1811-го ПО 1814-й ГОД
(Из записок одного немецкого офицера ¹, доставленных в редакцию самим автором.)

....Мне было 16 лет, когда я, окончив курс в гимназии, вступил, с согласия деда моего, трирского подполковника (отец мой умер еще в 1804, в качестве турн-таксского почтдиректора), в службу тогдашнего владетеля моей родины, Герцога Нассауского. Я был определен во 2-й полк легкой нассауской пехоты.

Не прошло и двух месяцов со времени вступления моего в действительную службу, как означенный полк получил приказ выступить немедленно в поход. 12-го августа, 1808 года, оба батальона нашего полка оставили места своей стоянки и соединились в Гёгсте, с тем, чтоб оттуда идти в направлении к пиренейскому полуострову. Перейдя через Рейн у Майнца, мы направили свой путь через Мец, Труа и Орлеан в Байонну, где провели два дни для отдыха. 14-го октября вступили мы на испанскую землю. Вид Пиреней, этих огромных горных масс, которых величавые вершины, покрытые вечным снегом и опоясанные облаками, виднелись еще из Франции, произвел на нас невыразимое впечатление. К тяжкому раздумью и строгим размышлениям приводила нас также мысль, что мы пришли сюда содействовать покорению свободного, нам вовсе неизвестного народа, в пользу чужой, даже враждебной нам власти.

В Ируне, первом пройденном нами испанском городке, предстал нам вдруг совершенно новый образ жизни, отличный от известного нам доселе, и не совсем-то для нас приятный. [86] Здесь не выдали уж нам квартирных билетов, и полк должен был поместиться, со всеми офицерами до капитанов включительно, в запустелом, монахами покинутом монастыре, где не оставалось ни дверей, ни окон; только штаб-офицерам отведены были квартиры в городе. Провиант, который мы получали со времени вступления в Испанию, был до чрезвычайной степени дурен, отпускался в крайне малом количестве и состоял из испанского гороху, Caravansos, которого мы не умели разваривать, от чего не могли его и употреблять, да еще из дурной солонины, сухарей и вина. Этого последнего мы не в состоянии были пить, сколько по едкой кислоте его, столько и по отвратительному вкусу, который получает оно от мехов, выделываемых из козла и служащих в Испании, как известно, почти исключительной посудиной при перевозе вина с места на место. Впоследствии, однако, привыкли мы и к этому вкусу и уже не пренебрегали более единственным для нас напитком.

Из Ируна полк наш отправился через Толозу и Вильяреаль в Дуранго, где для перемены нам отвели уже не мужской, а женский монастырь, пустое и полуразрушенное здание, в целомудренных кельях которого мы должны были квартировать.

При вступлении нашем в Испанию начался период дождей. С неба лило ручьями и безостановочно, и это обстоятельство чрезмерно увеличивало тягость нашего похода, сколько потому, что делало почти непроходимыми и без того дурные и затруднительные дороги, столько же, и еще более, потому, что, как сказано, мы должны были располагать ночлеги свои в полуразрушенных монастырях и церквах, где не имели ни малейшей возможности укрыть себя от непогоды. К довершению нашего бедственного положения, нам не отпускалось другого топлива, кроме весьма малого количества дров и угольев, едва достаточных для приготовления нашей скудной трапезы. У очага приходилось нам и греться и сушить промокшую до нитки нашу одежду. Всего ужаснее и невыносимее были для нас ночи: вынужденные оставаться круглый день в полном одеянии, мы не могли предаться ни покою, ни сну, боялись ложиться на сырую землю, при сквозном отвсюду ветре, не смотря на страшную усталость, от которой подкашивались ноги, и должны были проводить ночи на пролет в беспрестанном движении, чтобы не окостенеть и не замерзнуть от стужи. Многие из солдат, надеясь на свое здоровье, не соблюдали этой предосторожности, и за то, когда просыпались, были не в силах встать от повсеместного онемения членов.

Здесь, в Дуранго, сформировались 1-й и 3-й корпусы, под начальством маршала Лёфевра. В последний из них были включены войска рейнского союза, под командою генерала Лёваля и под именем «германской дивизии».

Ровно через три года по вступлении нашем в Испанию, — 14-го октября, 1811 был я уже поручиком, снискав этот чин [87] постоянным участием в трехлетней страшной войне. Я был откомандирован с одним унтер-офицерем и 25-ю рядовыми сопровождать двух накануне прибывших курьеров из Санта-Круц-де-Мудела в лежащую у подошвы Сьерра Морены, в 4-х испанских легах оттуда, корчму, Вента-де-Карденац.

Местность между Санта-Круц-де-Мудела и Вента-де-Карденац очень разнообразна; у Санта-Круца места ровны, открыты, слегка волнисты; ближе к Сиерра-Морене они становятся возвышеннее и гористее, и наконец, леги за две с половиной от Санта-Круц-де-Мудела принимают суровый характер Пениас-Перрос. По дороге из Вента-де-Карденаца верхушки башен Санта-Круц-де-Мудела видны уже за два часа пути; но самый городок и ближайшие окрестности его открываются взору только с вершины отлогой возвышенности под самым Санта-Круцом, через которую ведет военная дорога. С обеих сторон городок окружен маленькими, но густыми оливковыми рощами; остальная окрестность совершенно открыта.

Я выступил с моим отрядом из Санта-Круц-де-Муделы в 3 часа утра, и в 10 поутру же прибыл в Вента-де-Карденац; сдавши курьеров командовавшему там офицеру и отдохнувши несколько часов, я выступил в обратный поход к своему мосту, куда должен был возвратиться в тот же день. Во время перехода я не заметил ничего подозрительного; только в деревне Эль-Визильо, на полпути, где я сделал роздых и вошел в дом, с жильцами которого познакомился еще прежде, во время шестинедельного здесь пребывания, мне показалось странно, что старинная приятельница моя, девочка лет 10 или 12, которой я делал иногда подарки, начала меня умолять, чтобы я переночевал здесь, чтобы только на эту ночь остановился в хорошо укрепленном, но по распоряжению губернатора оставленном доме. Эта просьба показалась мне просто желанием ребенка, рассчитывавшего, может быть, на подарок; я не обратил на нее особенного внимания, и продолжал поход, стараясь, впрочем, как можно скорее достигнуть до места. Оставалось всего ¾ часа пути до Санта-Круц-де-Мудела, и я подумал, что опасения, пробужденные во мне ребенком, не имели никакого основания, и что я приду к своему посту без всякого приключения. Между тем, мы вышли на упомянутую выше возвышенность перед Санта-Круцом, и я с ужасом увидел, что вся равнина покрыта неприятельскою конницей. Отряд состоял человек из 1 200; они подошли к местечку ночью, и скрылись в оливковых рощах; а по утру дали мне выступить спокойно, надеясь тем легче овладеть всем постом, в котором осталось всего человек 30, и то считая с больными, — а потом без труда уничтожить и мой отряд.

Оставшийся в Санта-Круце отряд состоял из выздоравливающих разных полков и помещался в отдельно стоявшем, хорошо укрепленном доме. Тут было все — и солдаты, и офицеры, и все [88] военные принадлежности; только это обстоятельство давало им возможность противиться несравненно сильнейшему неприятелю. И неприятель, ничего не могши сделать против слабого гарнизоном, но хорошо укрепленного дома, обратился всеми силами на меня, окружил меня и требовал, чтобы я сдался. Несколько выстрелов в подъехавших ко мне с этим предложением были моим ответом.

Уйти или пробиться, — об этом нечего было и думать на ровном и открытом месте, где все выгоды были на стороне кавалерии и где я не мог отыскать ни малейшей защиты. Нельзя было рассчитывать и на помощь: ближайший довольно сильный военный пост, откуда я мог бы ожидать подкрепления, Вилла-Нуева-де-лос-Инфантес, был отсюда за 8 лег, т. е. 12 часов пути. И кто доставил бы туда известие о моем стесненном положении? Из Испанцев никто на это не согласился бы. Да если бы и можно было сообщить туда известие, то помощь не могла подоспеть раньше 20 или 24 часов. А держаться так долго с 25 человеками против 1 200 на вовсе неблагоприятной для меня местности было уже по малому запасу военных снарядов невозможно. Плен или смерть были для нас неизбежны. Но я решился продать свою жизнь как можно дороже.

С этим намерением отступил я на более возвышенное место, немного в сторону от дороги. Я по опыту знал малодушие неприятеля и мужество моего маленького отряда; я надеялся, что мне удастся продержаться до ночи (было половина шестого по полудни), и потом, пользуясь темнотою, ускользнуть. Сначала все шло удачно; уже занятие более возвышенного места было добрым знаком.

Слабым, но за то метким огнем держал я неприятеля постоянно вдали, и надежда моя, казалось, была близка к исполнению. Но в продолжении часа сильный и беспрестанный огонь неприятеля лишил большую половину моего отряда возможности участвовать в битве: одни были убиты, другие изранены; осталось только 10 человек, могших владеть оружием. Неприятель не мог этого не заметить; чем больше слабел мой огонь, тем смелее становился он. Он начал нападать с большим жаром, так что наконец лошади врезались между ружей остававшихся еще при мне 8-ми человек и оттеснили их в разные стороны. Мы были взяты с оружием в руках. Когда полк наш, тотчас по прибытии в ла манаичскую провинцию, взял в плен нескольких Испанцев, с ними обходились хорошо; помня это, Испанцы были теперь несколько снисходительнее и к нам; по крайней мере, они не делали, как всегда, жестокостей и были человеколюбивее с моими солдатами. Этому обстоятельству обязан я и сохранением моей жизни.

Однакоже, едва только очутился я в плену, как на меня напали с дюжину неприятелей и начали меня раздевать; на мне оставили одну рубашку, да и та потерпела от поспешности и грубости [89] грабителей так, что повисла с плечь моих лохмотьями, и конечно, этому обстоятельству обязан я был тем, что хоть ее мне оставили. Солдаты мои были в этом случае счастливее: одежда их не раздражала алчности неприятеля и осталась при них; только обувь с них сняли.

Неприятель, одушевленный удачею, еще раз напал на пост в Санта-Круц-де-Мудела, но бесполезно. Нас, пленных, отвели в Эль-Визо, и там мы должны были переночевать под открытым небом. Мне, почти нагому, пришлость страдать от холода октябрьской ночи, тем больше, что мы должны были лечь на голой земле, и мне не позволяли согреться движением.

На другой день, 15-го октября, меня представили начальнику гверильясов, дону Франциско Абату; он принял меня очень ласково, и, заметивши, в каком я жалком положении, изъявил искреннее, по-видимому, сожаление, что не в силах помочь мне; он уверял, что он не может ни возвратить мне мое платье, ни дать мне другое, потому что у самого у него только то и есть, что на нем, но он предложил мне написать письмо к кому нибудь из моих товарищей и просить его переслать мне мои вещи и деньги; дон Франциско дал мне свое честное слово, что письмо будет доставлено верно, и что впредь у меня ничего не отнимут. Я, признаться, не очень верил этому честному слову, но в настоящих обстоятельствах мне оставалось только последовать совету дона Абата, а остальное предоставить судьбе. Через 10 дней получил я мои вещи и посланные мне деньги сполна; а до тех пор, ночью на биваке под открытым небом, и днем, при переходе через города и деревни, я скрывал свою наготу единственно тем, что просил товарищей моего несчастия обступать меня как можно плотнее, и скрывать меня, таким образом, от взоров сбегающихся жителей. Это доставляло мне еще и ту значительную выгоду, что на мою долю доставалось гораздо меньше ругательств, толчков и ударов каменьями, на которые не скупились жители, особенно молодежь и прекрасный, но раздражительный пол.

До конца ноября пробыли мы при этом отряде гверильясов, участвуя во всех его странствованиях; наконец, нас отвели под конвоем, из 1-го офицера и 30 рядовых, в Валенсию-де-Алькантара, главную квартиру испанского корпуса. Перед выступлением нашим в поход, дон Франциско де Абат дал, в моем присутствии, сопровождавшему нас офицеру приказания, как с нами обходиться, и сказал ему, что он, офицер, отвечает за целость моих вещей и денег. Эти приказания были даны тем строже, что я, живя вместе с доном Франциско, успел приобрести его расположение и, кроме того, еще прежде, несколько раз квартировал в Темблеке у его невесты и, сам того не зная, приобрел и ее благосклонность. Но через несколько дней негодяй офицер забыл данные ему приказания и ограбил меня собственноручно, давши мне [90] в замен старое, изорванное крестьянское платье. Возражения мои и просьбы оставить мне самонужнейшее — пару рубах и пару целых сапог, были бесполезны; мне осталось только покориться своей участи. Но опасаясь, что я воспользуюсь первым удобным случаем известить его начальника о его гнусном со мною поступке, офицер приставил ко мне одного из своих солдат, который должен был сторожить меня неотлучно днем и ночью и не позволял мне ни писать, ни разговаривать, с кем бы то ни было. Солдат исполнял приказание строго и точно; меня не только ограбили, но и лишили покоя. Не доходя Валенсии-де-Алькантара, офицер имел бесстыдство надеть мой мундир с эполетами, придти ко мне и спросить меня, идет ли к нему этот костюм; я взглянул на него с презрением и отвернулся.

В Валенсии-де-Алькантаре нас отвели на гауптвахту, в комнату арестантов, и сдали командующему офицеру. Здесь, к величайшему моему сожалению, узнал я, что генерал Кастаньос, человек с умом и сердцем, командовавший до сих пор здешним корпусом, в то самое утро отправился в Галицию и сдал свою команду генералу Каррерасу, о характере которого отзывались дурно. Эти обстоятельства не обещали мне успеха, но я все-таки попытался, я обратился к генералу Каррерасу с просьбой, чтобы мне возвратили платье, необходимейшее белье и хоть небольшую часть отнятых у меня денег; я прибавил, что дон Франциско де Абат дал мне свое честное слово, что у меня ничего не отнимут. Я получил в ответ, что мне и то оставили слишком много и обходились со мною слишком хорошо.

Нас было пленных 9 человек; прочие, из числа 26-ти, или пали на месте битвы, или умерли вскоре после того от ран, а четверо остались тяжело раненые. На другой день нас отвели в Порталлегри и передали там Англичанам. Англичане приняли нас и обошлись с нами ласково; мне дано было, на честное слово, позволение свободно ходить по городу; заметивши, что я в лохмотьях, мне вручили 10 пиастров на необходимейшее платье; нас кормили хорошо и вдоволь.

Два дня пробыли мы в Порталлегри, потом нас отвели в Абрантес и передали Португальцам. Здесь, в Абрантесе, нашли мы еще 60 пленных Французов и несколько французских дезертиров; на другой день всех нас посадили на корабль и отвезли, вниз по Того, в Лиссабон. Для нас было истинное счастье, что мы проехали от Абрантеса до Лиссабона водою, под португальским прикрытием, и ни разу не приставали к берегу; иначе мы, вероятно, не достигли бы цели нашего путешествия, но были бы растерзаны на куски ожесточенными выше всякого понятия жителями. 19-го декабря, 1811 года, в 9 часов поутру, прибыли мы в Лиссабон. [91]

Нас ожидал истинно ужасный прием; мы вышли на берег на площади де-Комерсиа и здесь встретила нас необозримая толпа черни; на нас посыпались ругательства, камни, оскорбления всякого рода, и конвой не оказывал нам ни малейшей защиты. Нас провели, с барабанным боем и при звуках флейт, на потеху черни, по всему городу, и потом уже представши португальскому губернатору. Он встретил меня ловкими фразами и начал очень красноречиво уверять, что здесь я могу ожидать приличного со мною обращения, что в этом отношении, конечно, не останется желать ничего больше и что я скоро забуду претерпенные мною бедствия. В заключение, при прощаньи, его превосходительство изволил заметить (в шутку или серьёзно, этого я не мог разобрать), что я, к моему счастью, избавился от власти варваров, то есть, Испанцев, и передан в руки цивилизованной нации. На это я мог отвечать только, что до сих пор я, в обращении со мною Португальцев, не заметил особенной цивилизации; что разница в этом отношении с Испанцами действительно есть, только не в пользу Португальцев. Меня отвели опять к моим солдатам, которые оставались на дворе, осыпаемые бранью народа. Нас опять поводили по городу и привели к гавани; здесь я должен был расстаться с моими товарищами: их отослали на понтон, расснащенный корабль, а меня в арсенал, стоящий на берегу.

Тяжело мне было с ними расстаться; я разделял с ними столько горя и нужд, столько опасностей, что во время плена единственным утешением моим было видеть вокруг себя людей, с которыми я проводил более веселые и счастливые некогда дни. Они тоже чувствовали эту разлуку глубоко, и она была для них тем прискорбнее, что я, умея говорить по-испански, не раз имел случай, во время плена у Испанцев, облегчать их участь и уговаривать обращаться с ними кротче. Теперь я должен был расстаться с ними, при самых неблагоприятных обстоятельствах, когда все мы шли навстречу неизвестной, темной и, наверное, не радостной будущности. Что с ними сталось, какая постигла их участь, этого я не узнал: я никого из них не видал уже больше. Переход наш из Ла-Маихи до Лиссабона был чрезвычайно неприятен и утомителен; я был рад, что добрался, наконец, до места и могу отдохнуть. Я, разумеется, не думал полагаться на обещания португальского губернатора, и знал, что ожидающий меня покой будет не очень покоен; но я далеко не ожидал от Португальцев такого варварского со мною обращения, какое испытал во время пребывания моего в арсенале.

Я не буду описывать чувств моих при входе в арсенал; этого передать нельзя. Меня провели через длинный, темный корридор с железными дверьми у входа и у выхода; отсюда я вступил в пространный четырех-угольный двор; на него со всех сторон выглядывали сквозь открытые двери темные, грязные комнаты, и в [92] них, также как и на самом дворе, двигались, произнося плоские шутки с грубым хохотом, мрачные, страшные, попарно скованные фигуры в лохмотьях. Когда я вошел, все это благородное общество обступило меня и начало рассматривать. Мне объявили, что я прибыл к месту моего назначения, и могу здесь расположиться, как мне угодно. Итак, меня осудили жить с убийцами, с преступниками всякого сорта, с подонками человеческого рода! С ними должен я был разделять жилье и даже постель!! Так вот обещанное губернатором приличное обхождение! Это меня сразило, уничтожило! Долго я не мог уверить себя, что это действительность, а не тяжелый сон, оковавший мои чувства. Долго ли пробыл я в этом забвении, в каком-то полураздумьи и полусне, осыпаемый насмешками и ругательствами окружавших меня преступников, — не знаю; начинало уже смеркаться, когда я почувствовал, что кто-то тронул меня за плечо и заговорил со мною по французски. Я оглянулся. Стоявшая передо мною фигура была в лохмотьях и по одежде нельзя было узнать, что это за человек, но инстинкт сказал мне тотчас же, что это товарищ бедствия, человек, который чувствует подобно мне. Звуки знакомого языка как молния протекли мне в слух и в сердце; я сказал, кто я, осмотрелся, и увидел, что я уже не среди грубых преступников с их шутками и бранью, а в большой, но мрачной и грязной комнате. Здесь нашел я, кроме 10-ти пар галерных каторжников, 4-х французских офицеров; забившись в угол, они горевали о своем безотрадном положении. Я тотчас узнал, что эти 10 пар наши сожители, что мы должны повиноваться воле этих негодяев, что они несколько раз на день прогоняют нас из одного угла в другой, а иногда и вовсе вон из комнаты; словом, мне сейчас же рассказали все, чего я должен ожидать, чего могу надеяться и бояться, что мне делать и чего не делать, и вообще, как мне себя вести. Наставления эти были неутешительны и не могли пробудить во мне бодрости, но они были для меня полезны: они избавили меня от многих неприятностей, в которые могло меня вовлечь незнание положения дел.

Я должен умолчать о жестокостях и мучениях, вытерпенных нами здесь в продолжении двух месяцов: их слишком много и воспоминание об них и теперь еще возмущает мою душу. Я должен заметить, что нас отдали совершенно без всякой защиты на произвол преступникам, и что эти изверги часто, единственно ради одобрительной улыбки или ласкового взгляда смотрителя, потешались над нами, беззащитными, в самых дерзких выходках.

Содержание наше было ничем не лучше: мы получали ежедневно по 20 су, и к счастью еще, их выдавали нам каждое утро; но в столице была страшная дороговизна: хлебец, который у нас стоит 2 пфеннига, стоил там 6 су. Мне было 19 лет, и аппетит мой ужасно разногласил с моими доходами; едва только [93] получал я по утру мои 20 су, тотчас же покупал я три хлебца и пожирал их с хищностью; на остальные 2 су покупал я простого крепкого табаку, чтобы посредством курения этой наркотической травы заглушать мучительный голод до следующего утра. В довершение всех этих бедствий, постигло меня еще и другое, не менее неприятное.

Со мною взят был в плен молодой человек, родители которого были в дружеских отношениях с моими. Он, двумя годами моложе меня, был моим школьным товарищем; он поступил в военную службу несколько лет позже меня, и прибыл в полк волонтером незадолго до взятия нас в плен. Когда нас водили туда и сюда по ла манчской провинции, где все меня знали с хорошей стороны, старинные хозяева мои принимали меня, теперь пленника, хорошо, и я ни в чем не терпел недостатка. Желая хоть чем нибудь облегчить участь волонтера, просил я моих хозяев принимать его ласково, на что они с готовностью соглашались. У этого молодого человека была часотка в сильной степени; он не сказал мне об этом ни слова, и последствием его скрытности было то, что в благодарность за все мои попечения он заразил и меня. Болезнь проявилась на мне во время моего пребывания в Лиссабоне. Чтобы не дать ей слишком распространиться и укорениться, делал я отвар из табаку с порядочной порцией поваренной соли, и мылся им несколько раз в день. Табак после того я опять высушивал и курил.

20-го февраля, 1812 года, освободили нас из этого ада; нас посадили с 300 пленных французских солдат на антийское транспортное судно и отвезли в Кадиц; постоянно бурная погода и противные ветры продержали нас на море до 8-го марта. Что нас привезли в Кадиц, то есть, обратно в Испанию, а не в Англию, как то делали обыкновенно, этому причиной было падение крепости Валенсии, которая сдалась каталонской армии под командою маршала Сюше. По условиям капитуляции, гарнизон Валенсии, должен был быть выменен, и Испанцы потребовали назад взятых их войсками пленников, находившихся еще на твердой земле; но испанская юнта в Кадице, получивши подробнейшие сведения о сдаче Валенсии, объявила, что валенский гарнизон поступил малодушно, и не стоит обмена; следствием такого определения было то, что мы остались в Кадице пленными. Нас, офицеров, отвели в форт С. Себастиан, лежащий на западе от Кадица и ограждающий эту крепость со стороны моря. Здесь нашли мы 22 человека офицеров и других воинских чинов.

Конечно, мы и здесь не покоились на розах; мы часто бывали принуждены испытывать неприятные столкновения с испанским горнизоном и терпеть от него различные насмешки; летом должны были страдать от невыносимейшего жара и недостатка воды, зимою от ужаснейших бурь, и круглый год от неисчисленного [94] множества гадин всех сортов; но мы не могли не находить огромной благоприятной для нас разницы между жизнью в Кадице и в Лиссабоне, и были здесь истинно как на небесах. Мы были здесь, по крайней мере, избавлены от сообщества галерных каторжников и от наглых насмешек и возмутительного с нами обращения этих низких, гнусных преступников.

Мы жили в форте С. Себастиане в маленьких будочках, величиною по 6 шагов в квадрате; задняя стена их примыкала к валу; вышина их равнялась вышине вала, то есть, была футов в 7, и кроме двери в них не было другого отверстия, куда можно бы было впускать чистый воздух. В каждой из этих будок жило по 8-ми человек. Кровли были выложены большими тонкими кирпичами, лежавшими совершенно плашмя и образовавшими террассу; дождевая вода стекала с них в водоем и служила нам для питья, потому что в форте не было ни одного колодца.

Климат в этих странах, как известно, очень постоянен; зимою часто свирепствуют бури с проливным дождем; от апреля до ноября, напротив того, небо вечно ясно и безоблачно и солнце жжет с такою силою, что растительное царство замирает и земля трескается. Наши жилища стояли открыто на солнце и нагревались (особенно плоские кровли) до такой степени, что их очень можно было сравнить с печьми и, уж конечно, они ничем не уступали венециянским свинцовым тюрьмам. К довершению наших мучений, единственное доставлявшее нам воду хранилище высыхало от чрезмерного жара обыкновенно уже в июле; тогда воду надо было доставать из Кадица; ее выдавали нам порциями, и мы невыразимо страдали от жажды до появления дождей. Но зато мы вполне пользовались и не мало наслаждались данным нам позволением купаться в море — и целый день проводили в воде и мимоходом ловили рыбу, а когда счастье нам благоприятствовало, имели удовольствие видеть за скудным столом своим лишнее блюдо.

Что касается до продовольствия, то хотя мы и не терпели голода, однако же, пищу нашу самый неизбалованный желудок нашел бы дурною; мы получали ежедневно 1 фунт хлеба, 2 унца рису и 1 унц масла, но денег нам не выдавали. Для устранения этого важного недостатка, для приобретения денег, без чего мы не могли сохранять чистоты и пополнять наш и без того жалкий гардероб, или обменивать у бродячих торгашей совершенно негодное платье на другое, тоже поношенное, принуждены были продавать по крайней мере половину получаемого нами хлеба, который и здесь, в Кадице. был очень дорог; и употреблять деньги на вышеупомянутые предметы.

Все эти обстоятельства не делали пребывания нашего в Кадице приятным; но нельзя отрицать, что именно эта испытанная нами нужда послужила нам в пользу: мы вынесли отсюда в остальную жизнь много полезной опытности. Общества умеренности были здесь [95] совершенно лишни, предаваться страстям и дурным привычкам не было никакой возможности; нужда и бедственное положение делали нас изобретательными и внимательными, что при благоприятнейших обстоятельствах осталось бы для нас неизвестным. Мы выучились, например, сами изготовлять свою одежду, шили себе башмаки, панталоны, куртки, рубахи, вообще все, принадлежащее к одеянию, и сделали значительные успехи не только в этом, но и в строительном искусстве. Однажды, недостаток в пище был устранен, и, по поводу чужого несчастия, превратился даже в изобилие. В одну бурную, туманную ночь нас разбудили пушечные выстрелы; мы думали, что это французское осадное войско высадилось на берег и идет на приступ к Кадицу; мы хотели помочь ему с своей стороны и готовы уже были выломать двери наших будок, чтобы обезоружить слабый испанский гарнизон; но к счастию, узнали истинную причину пальбы, не успевши еще исполнить необдуманного намерения. Английский бриг, желая войти в гавань Кадица, подошел в темноте ночи слишком близко к нашему форту, наткнулся на скалы и начал делать сигнальные выстрелы.

Капитан этого 14 пушечного брига был человек добрый; он вез много живого скота и значительный запас соленого мяса, сухих овощей, вина и рому; всем этим он богато наделил нас на 4 недели. Приезд капитана помог нам и в других отношениях; капитан дал нам кое какие инструменты, как напр.: пилы, долота, молотки и т. п., и несколько досок и драни, из которых мы наделали себе мебели: столы, стулья, шкафы... Таким образом, мы пополнили наше хозяйство; но главнейшую выгоду доставляла нам медная обшивка корабля, части которой море выбрасывало на берег: мы собирали их тщательно, продавали, и на вырученные деньги купили много необходимого, так что несколько времени наслаждались незнакомым нам до сих пор благосостоянием.

В продолжении двух лет, проведенных нами в плену в форте С. Себастиане, много было составлено планов бегства; но все были отменены за неудобоисполнимостью. Мы надеялись только на один из них, и решились привести его в исполнение 5-го августа 1813 года. На северо-запад от Кадица есть залив, куда причаливают рыбачьи лодки на ночь и во время бури, отсюда-то предположено было достать ночью лодку и перевезть всех 26 пленных офицеров и 3 рядовых, бывших с ними для исправления различных работ, в Херес, осажденный французским войском. Но идти к заливу сухим путем было опасно: нас легко могли узнать и схватить; оставалось проплыть туда морем, — с полчаса пути. Я и двое моих товарищей: Тьелле де Гравилль, 73-го, и Фрош, 66-го линейного пехотного полка, были, как лучшие пловцы, единодушно выбраны для совершения экспедиции. [96]

Во время отлива в форт С. Себастиан можно пройти из Кадица сухим путем по плотине; но во время прилива можно только подъехать водою, по узкому, просеченному в скалах каналу, и то только в тихую погоду, и с большою осторожностью.

Отправляясь в путь, мы сильно обочлись во времени и проплыли до залива вдвое дольше, нежели предполагали, а прилив достиг своей высшей точки, и скалы на 100-150 шагов вокруг форта, открытые во время отлива, были залиты водою. Когда мы приблизились на благополучно захваченной лодке к форту, в темноте очень трудно было отыскать вышеупомянутый канал. Наконец, после долгих розысков, нам удалось найти его и въехать. Мы со всевозможною осторожностью подвигались к форту, ощупывая дно шестом. Но не смотря на все это, киль нашей лодки сильно задел за русло канала, и мы стали. Только теперь заметили мы, что везли с собою пассажира, присутствие которого было для нас совершенно неизвестно: сторож лодки, спокойно спавший в маленькой каюте, проснулся от толчка, и мы с изумлением и ужасом услышали восклицание: demoneo qien esta, balga me Dios son franceses! (Кто там, чорт возьми! Это Французы; спаси Господи!). Мы бросились к нему и угрозами заставили его молчать, связали ему руки и ноги мокрыми платками, потому что веревки очень отвердели от соленой воды, и положили связанного на дно лодки. К несчастью, нам оставалось очень мало времени на расправу со сторожем; мы должны были еще до утра отплыть со ждавшими нас в форте в открытое море, а на востоке занималась уже заря; мы связали его наскоро, и дурные последствия этой поспешности оказались, к сожалению, слишком скоро. Подъехавши к фронту шагов на 100, я, для избежания лишних задержек, бросился вплавь к форту известить товарищей о прибытии лодки, а двое ехавших со мною должны были, между тем, как можно поспешнее подвигаться вперед. Но едва проплыл я шагов 40 или 50, как услышал ужасный крик звавшего на помощь. Оставшиеся в лодке были слишком заняты своим делом и не обращали внимания на сторожа, думая, что он не может уйти; но сторож, пользуясь этими обстоятельствами, освободился от связывавших его платков (они, вероятно, от мокроты легко уступили его усилиям), прыгнул, незамеченный, в воду и поднял ужасный, далеко раздавшийся крик. Гравилль бросился вплавь за ним, но сторож, хороший пловец, был уже слишком далеко впереди, и Гравилль не мог его догнать.

Шум встревожил и привел в движение всех, тем более, что все предполагали, что это нападают Французы. Отвсюду, водою и сухим путем, стеклись войска.

Услышавши крик сторожа, я тотчас же поворотил обратно к лодке и доплыл до нее; мы втроем старались ускользнуть среди всеобщего смятения, но увы! это нам не удалось. Мы были окружены со всех сторон, узнаны, взяты и отведены в тюрьму в Кадиц, где [97] нам наложили на ноги тяжелые железные оковы. Товарищам нашим, остававшимся в форте, посчастливилось избежать внимания Испанцев и тихонько воротиться назад.

Гравилль, Фром и я, мы были под строгим присмотром, на хлебе и на воде; тяжелые кандалы, державшие наши ноги на полфута одну от другой, давили жестоко, и мы едва могли передвигаться с места на место. Нас допрашивали несколько раз и указывали нам на нож, которым мы перерезали веревку и который оставили потом в лодке, точно как будто он был орудием убийства. Если бы мы хотели купить свою свободу ценою человеческой жизни, то, конечно, достигли бы своей цели: нам стоило только задушить и бросить в море сторожа. Но убить человека хладнокровно и без крайней нужды, на это мы были неспособны. Наслаждение свободою, купленную за такую цену, превратилось бы, при воспоминании об убийстве, в раскаяние и угрызения совести.

Вследствие неудач, претерпенных французскою армиею под командою маршала Мариона, при Саламанке, маршал Сульт принужден был 16-го августа, 1813 года, снять осаду Кадица и ретироваться через Севилью.

Это счастливое для Испанцев событие сделало их снисходительнее; в уважение единогласного нашего отзыва, что мы имели целью единственно только наше освобождение из плена, с нас сняли кандалы и опять отправили в форт С. Себастиан.

Общество наше увеличилось капитаном Дюменилем, взятым в плен в Севилье во время ретирады. Он участвовал в осаде Кадица и квартировал в Пуерто-де-Санта-Мариа у земляка, своего школьного товарища, поселившегося там задолго до начатия войны, и приобретшего торговлею значительное состояние. Из форта С. Себастиана капитан Дюмениль старался известить о своем несчастий своего соотечественника в Пуерто-де-Санта-Мариа, и это ему удалось. Верный товарищ детства, всею душою преданный своему истинному отечеству, послал капитану Дюменилю, немедленно по получении известия, платье и деньги, что было для него крайне необходимо, потому что, взявши в плен, его раздели, как и нас, почти до-нага; кроме того, он обещал доставить случай Дюменилю и его товарищам бежать из плена и достигнуть Тангера на африканском берегу, где находится французский консул, который подаст им дальнейшую помощь. Но французскому негоциянту в Санта-Мариа было очень трудно найти Испанца, который за деньги согласился бы перевезти французских пленников в Тангер. Он не хотел довериться кому нибудь и должен был поступать в этом деле с величайшею осторожностию; от этого предприятие не могло быть исполнено раньше февраля, 1814 года.

Мы условились ускользнуть из форта, пользуясь темнотою ночи (со времени снятия осады Кадица нас не запирали на ночь), потом должны были сесть в приготовленную лодку и ехать в Тангер, [98] и прибыть туда рано поутру; день нам следовало провести в гавани Тангера, спрятавшись в лодке, а ночью выйти на песчаную отмель, далеко вдающуюся в море возле гавани; здесь мы были бы уже под защитою французского консула и не подвергались никакой опасности.

Наконец, 14-го февраля, 1814 года, капитан Дюмениль получил известие, что все готово для нашего бегства, что в следующую ночь, то есть, 15-го, нас будет ждать в некотором отдалении от форта шлюпка, могущая поднять от 10 до 11 человек, и что мы можем переехать на нее в другой, меньшей лодке. Вместе с тем, друг Дюмениля сообщил нам наставления, как себя вести; главнейшее было: ни под каким видом не выходить на берег Африки, а именно на вышеупомянутую песчаную отмель, потому что в противном случае мы неизбежно будем или убиты Маврами, или попадем к ним в рабство.

Было уже заранее назначено, кому ехать: 10-ти офицерам, ближайшим друзьям Дюмениля (в том числе и мне), и одному солдату, не раз оказывавшему нам услуги. Для остававшихся наше намерение бежать было тайною, потому что в противном случае, нас могли выдать. Итак, в тихомолку распорядившись всем нужным для отъезда, мы поставили в назначенный вечер, при наступлении сумерек, дозорного.

С нетерпением и радостью ждали мы минуты, когда этот часовой известит нас о прибытии лодки.

Наконец, в 11 часов вечера, лодка приехала. С величайшею осторожностью, по одиночке, пробрались мы к назначенному месту, где должны были вылезть в амбразуру и спрыгнуть вниз с высоты почти 20 футов. Нанесенный сюда прибоем волн песок облегчал задачу; иначе такой прыжок был бы почти невозможен.

Нам пришлось прыгать в каких нибудь 15 шагах от часового, так сказать, на глазах самого губернатора форта, дона Хозе де Молино, — и исполнить это вовсе без шума не было никакой возможности, но все кончилось благополучно: рев взволнованного в тот вечер моря, вероятно, заглушал шум наших прыжков; к тому же, дул сильный и необыкновенно холодный, но для нас благоприятный северный ветер, а часовой, вблизи которого мы прыгали, повернул свою будку к нам задом, стараясь укрыться от холода. Мы благополучно сели в лодку и весело, с полным парусом, полетели к Тангеру. Около 6 часов утра, 16-го числа, достигли мы Гибралтарского пролива, и вскоре потом, готовясь въехать в тангерскую гавань, увидели выходящую из нее испанскую канонерскую шлюпку. Наш кормчий, заботясь больше о своей голове, нежели о нашей свободе, что было, впрочем, очень простительно, не хотел встретиться с шлюпкой, повернул к испанскому берегу и полетел за ветром и течением с невероятною быстротою. Скоро заметили мы, что испанская шлюпка идет прямо на Кадиц. [99]

Мы, между тем, пролетели до половины залива, проехали Гибралтар и не могли воротиться в Тангер по причине противного ветра и сильного во время прилива течения из океана в Средиземное море; мы должны были перерезать пролив поперег и коснулись африканского берега между Тангером и Сеутою.

Здесь африканский берег очень горист, мрачен и дик; с моря не видно ни одного человеческого жилища, ни клочка обработанной земли, вообще, ни малейшего следа присутствия человека. Всюду пустыня. Это обстоятельство, наше терпение и ободрительные слова нашего Испанца заставили нас забыть данные нам наставления, и нам пришла в голову несчастная мысль выйти здесь на берег, в надежде пробраться вдоль моря до Тангера без встречи с туземцами. Сначала все шло благополучно. Но не прошли мы и часу, как встретили на пути неожиданное препятствие. Постоянно сильное течение и прибой волн подмыли в одном месте берег до такой степени, что мы должны были перейти через близь лежащую значительную возвышенность, чтобы продолжать путь к Тангеру. До сих пор мы не встречали ни одного живого существа, даже животного, и никому из нас не пришло в голову, что восхождение на эту гору будет для нас гибельно. Вообще, мы были слишком счастливы сознанием свободы и не могли спокойно и здраво обсудить свое положение; мы думали, что спасены, и эта мысль прогоняла все мысли об опасности.

Итак, мы продолжали идти спокойно и беспечно; но едва только достигли, с трудом и усилием, вершины, как вдруг со всех сторон раздались пронзительные звуки, и мы увидели бегущих к нам вооруженных туземцев. Странно, откуда взялась вся эта толпа; до тех пор мы не видали и следа человека, и вдруг увидеть 50 или 60 темных, диких фигур, которые, умножаясь с каждою минутою, как будто выростают из земли. Представьте себе наше положение. Подошедши к нам ближе, они начали делать знаки, чтобы мы оставили берег; но они не отважились подойти к нам близко, думая, вероятно, что нас здесь больше и что мы вооружёны. Требования их — оставить берег мы не могли исполнить, потому что лодка наша, вероятно, уже давно была в Средиземном море; ретироваться было невозможно, и нам оставалось только терпеливо ожидать своей участи. Когда Мавры уверились, что нас не много и что мы не вооружены, они подступили ближе и схватили нас.

Последовавшую за тем сцену я не берусь описать; но сколько бы я ни прожил, она всегда будет жива в моей памяти. Никогда не забуду я того мгновения, когда нас схватили эти отвратительной наружности люди, полунагие, с бритою головой и дикою отпущенною бородою, с ног до головы вооруженные большими ножами, саблями, пистолетами и ужасно длинными ружьями. Схвативши нас, Мавры, казалось, начали советоваться, что с нами делать; сначала совещание шло тихо и мирно, но так как не все, [100] вероятно, были одного мнения, то мало по малу разговор становился громче и живее и, наконец, перешел в жаркий спор.

Предмет спора не долго оставался для нас тайною: дело шло о том, как нами поделиться, и мы скоро испытали на себе неприятные следствия этого спора. Шум увеличивался ежеминутно, и Мавры, казалось, решились силою захватить то, чего им не уступали добровольно. Они ринулись на нас и начали тянуть нас каждый к себе, сильнейший выхватывал нас из рук слабейшего, а слабейший приставлял нам нож к горлу или прицеливался в нас из оружия, намекая тем, что скорее готов уничтожить добычу, нежели отказаться от нее. На знаки наши, которыми мы старались объяснить, что желаем быть отведены в Тангер к французскому консулу, не обращали никакого внимания.

После бесконечно-продолжительного спора в этом роде, один из них нашел, казалось, средство уладить дело; предложение его, по видимому, понравилось; оно очевидно успокоило разгоряченные умы. Нас опять собрали в кучку и увели во внутрь страны, вероятно с целью продать нас, как невольников, и деньги разделить между собою.

Нас ожидали мучительная смерть или рабство на всю жизнь!

Сцена эта происходила часов в 9 утра. Часам к 7 вечера силы наши совершенно истощились: мы целый день ничего не ели, и должны были, понуждаемые палками, бежать безостановочно по гористой стране; в это время нас остановил подошедший к нам Мавр; он был одет лучше других, и ему оказывали глубокое уважение. Мы заметили его приход, но не обратили на это особенного внимания, привыкши в продолжении дня видеть, что к нам подходят, смотрят на нас и потом опять уходят. Поговоривши с нашими вожатыми, Мавр подошел к нам и спросил нас на чистом кастильском наречии, какой мы нации и как сюда попали. Лучь радостнейшей надежды блеснул в наших сердцах, и мы ободрились, когда увидели перед собою человека, который может понимать нас. Мы истощили все свое красноречие, не скупились ни на просьбы, ни на обещания, лишь бы склонить его в пользу нашего желания быть отведенными в Тангер. Но что окончательно решило это дело, так это, кажется, жаркие уверения наши, что французский консул не только щедро наградит тех, кто проводит нас в Тангер, но и заплатит за нас сумму, какой они никогда не получат от своих земляков.

Вышеупомянутый Мавр, имени которого мы не узнали, жил, как говорит он, 15 лет в Малаге, занимаясь там торговлею, и приобрел там состояние и образованность в сношениях с цивилизованною нациею. Но частые придирки и преследования, которые он принужден был терпеть в Испании за свою религию, заставили его оставить эту страну и возвратиться на родину, с злобою в сердце и желанием отомстить Испанцам. Рассказ об освобождении [101] нашем из их плена доставил ему много удовольствия, и он обещал употребить все свое влияние для исполнения нашего желания. Честный Мавр, как ангел спаситель, явившийся к нам в минуту ужаснейшего положения, сдержал свое слово. Трудно было ему, однакоже, исполнить свое обещание. Совещаниям и переговорам не было, казалось, конца. Мы потеряли уже всякую надежду на успех, и опасения наши достигли высочайшей точки, когда ему удалось, наконец, победить сомнения и недоверчивость своих земляков, о чем он нас тотчас же известил с чистосердечною радостью. Мавры начали подходить к нам один за другим, делая руками движения, как считают деньги; мы, естественнно, всеми силами старались делать утвердительные знаки.

Наш спаситель простился с нами и еще раз замолвил за нас слово нашим провожатым.

Мы тотчас отправились по направлению к Тангеру. Но скоро стемнело, и мы остановились на ночлег в одной деревне, которую, впрочем, заметили только, когда были уже в самой ее середине: кровли жилищ едва возвышались над землею и походили просто на кучки земли. Здесь нас поместили в маленьком жилье; мы промокли от дождя и от пота, и провели ужасную ночь, лежа в тесном углу один на другом. Но всего неприятнее было для нас то, что каждую минуту кто нибудь приходил посмотреть на нас, и каждый раз мы должны были вставать и позволять рассматривать и ощупывать себя, как животных; мы вполне насладились этим удовольствием в продолжении 5-ти дней ходьбы до Тангера; днем это замедляло нам путь, ночью лишало нас необходимого покоя. Пища наша состояла из «кускуса», густой, противного темнопепельного цвета каши, которую Мавры ели с наслаждением, но которая нам, не смотря на сильный голод, была очень не по вкусу; кроме того, нам давали еще что-то в роде пепельно-серых сухарей, тоже отвратительного, но все таки лучшего вкуса, нежели кускус.

Мы не могли быть далеко от Тангера, а между тем, безостановочно идя от раннего утра до поздней ночи, должны были пройти целых 5 дней. Это потому, что дорог здесь собственно нет никаких, земля в дождливое время совершенно раскисает, и почти через каждые полчаса встречаешь горный ручей, который надо обходить, потому что мосты здесь вовсе неизвестны; а на обход потребно иногда полдня, и даже целый день. Из этого понятно, почему мы, при самой усиленной ходьбе, так медленно подвигались к цели нашего путешествия. В продолжении этих пяти дней с нами обращались, правда, не так дурно, как при первой встрече, но все таки варварски: нас гнали, как скотину, и только по вечерам кормили кускусом.

По прибытии в Тангер, нас тотчас же передали французскому консулу, и страдания наши кончились. Маврам, нашим [102] провожатым, было щедро заплачено, и они остались очень довольны, как сами нас уверяли.

Отсюда мы намеревались отплыть на мавританском корабле в Марсель. Но к несчатию, весь флот марокского императора состоял тогда из трех жалких береговых судов, и все они, незадолго до нашего прибытия, отправились с туземными произведениями в Марсель, откуда их нельзя было ожидать назад ближе трех месяцов. Нам опять пришлось вооружиться терпением и ждать в Тангере удобного случая переправиться во Францию.

Когда Голландия была присоединена к Франции — французский консул перешел в дом голландского консульства, потому что этот был лучше, а нас поместили в доме французского консула, где какой-то Итальянец открыл гостинницу. У нас, естественно, не было никаких паспортов, и мы не смели вступить в город Тангер до тех пор, пока не разрешит нам этого паша, бывший тогда в Мегинесе; это разрешение получили мы через две недели. До получения же этого позволения мы помещались в негодном корсарском корабле, встащенном на берег в гавани. Здесь мы имели удобный случай насмотреться на мавританских солдат, без мундиров собиравшихся перед гаванью на парад, и убедиться в быстроте мавританского судопроизводства. Часам к 5-ти после обеда солдаты собирались на развод, при котором участвовал и тангерский губернатор со свитою, садившийся всегда на землю, как раз возле обитаемого нами корабля; солдаты приходили на парад не по приказу, а добровольно, и их сходилось так много, что половину их надо было отсылать назад. К судебной расправе приступали немедленно после парада; вызывали обвиненного; он являлся шагов за 6 или 8 перед губернатором, падал на землю и полз до него как собака, на четвереньках; губернатор обменивался несколькими словами или с самим обвиненным, или с кем нибудь из своей свиты, и вслед за тем или обвиненный быстро вскакивал и убегал, или являлись двое чорных, вооруженных палками, и наказывали обвиненного.

Издали Тангер кажется очень красив и чист; жилища с плоскими крышами выбелены известью, не исключая и кровли. Но вступивши в город, вы скоро заметите, что едва ли можно найти место неопрятнее и грязнее: на немощеных улицах грязь и нечистоты всякого рода лежат кучами, валяется даже падаль крупного скота, и гниение ее отравляет воздух; многочисленные стаи собак оспоривают у проходящих добычу, и всюду такое множество бесстрашных крыс, что они дюжинами бегут среди бела дня по улице, между собак, отыскивая себе пищу. Дома похожи на приплюснутый немного куб, в средине которого находится маленький двор; на этот двор выходят двери разных комнат и окна, или, лучше сказать, отдушины. Мебель этих комнат состоит единственно из нескольких соломенных рогожек, служащих и постелью [103] и диваном. Дома очень похожи на тюрьмы: снаружи на них не видно ничего, кроме узкой, низенькой и всегда накрепко запертой двери.

Женщины здесь в совершенном рабстве; они постоянно спят за замкам; только дети и дряхлые старухи имеют право показываться на улицах. В этом случае, они закутываются в кусок грубой шерстяной материи, в «гаик», так что остается виден только один глаз, да и тот тотчас же закрывается, как только встретится мужчина.

Здесь, как и везде, много Евреев, и это тем удивительнее, что с ними обращаются здесь с беспримерном жестокостью; всякий Мавр может совершенно по своему произволу располагать всяким из них, как только встретит; Жидов берут для исправления публичных работ, самых нечистых. Входя в улицу, где находится мечеть, Еврей должен снять туфли и пройти босиком; тоже самое должен он делать, проходя по улице, где живет какой нибудь помешанный или дурачок, которых здесь считают за святых; им дают множество преимуществ и на жилищах их развевается белое знамя.

Брак, которого мы, конечно, могли заметить только внешний церемониял, совершается следующим образом:

Мавр может иметь четырех законных жен, и кроме того, еще столько наложниц, сколько ему угодно или сколько позволяет ему содержать его состояние. Когда Мавр женится в первый раз, то три вечера сряду перед свадьбой он ездит верхом по городу в сопровождении многочисленной свиты и оркестра, состоящего из дюжины больших барабанов и стольких же длинных духовых инструментов, в роде кларнета, издающих пронзительные звуки. Если же у него уже есть одна или несколько жен, то поезд совершается только один раз. Накануне свадьбы жених посылает невесте подарки: платья, уборы и разные драгоценности, если он богат, — или, если беден, хлеб, рис, финики и т. п., смотря по своим средствам; подарки эти приносят при звуках той же негармонической музыки. Свадьба или, собственно, церемония брака совершается ввечеру; жених, с музыкой и свитой, более или менее многочисленной, смотря по сану и богатству его, идет к дому невесты и спокойно ждет у входа, пока ее вынесут разряженную, в замкнутом ящике, ключ от которого вручают жениху. Невесту, сидящую в этом ящике, ставят на мула и провозят вместе с женихом по городу. По окончании этой прогулки отправляются в мечеть, где совершается бракосочетание, и оттуда идут уже прямо в дом новобрачного; невесту, все еще в ящике, вносят в назначенную для ее будущего пребывания комнату, и когда все разошлись, новобрачный открывает ящик, снимает с молодой жены своей покров и смотрит, каков попавшийся ему товар. До этой минуты он не видел избранной им невесты; торг он [104] совершил с отцом ее, или, если его нет в живых, то с заступающим его место, а жену он может увидеть только после религиозного обряда бракосочетания.

Когда путешествует какой нибудь вельможа, то в местах, где он останавливается на ночлег, ему приводят самых красивых девушек и уводят их назад на другое утро. После этого их 9 месяцов держат под строжайшим присмотром, и если свидание с вельможей имело последствия, то новорожденный считается принцем или принцессой; следовательно, нет ничего удивительного, что вам часто случается здесь увидеть принца-разнощика, продающего кур, яйца, масло и т. п.

Наконец, после 3 месяцов томительного выжидания случая отплыть из Тангера, 16-го мая 1814 года, совершенно неожиданно прибыл к Тангеру французский 54-х пушечный фрегат и привез известие, что Наполеон свергнут с престола и что во Франции восстановлена старая династия в лице Лудовика XVIII. Командир фрегата взял нас с собою. 18 мая поутру снялись мы с якоря, и хотя нас на целую ночь задержали два алжирские фрегата одинаковой с нами силы, мы 20-го мая вошли в тулонскую гавань. Больных на нашем судне не было, и потому мы подверглись только 21 дневному карантину, срок которого окончился 11-го июня.

Получивши от тамошнего военного начальства маршруты, на основании которых мы везде, где понадобится, могли получать по 20 су на этап, отправились мы каждый на свою родину. Я и капитан Дюмениль, мы шли сначала вместе, через Марсель, Авиньон, Валанс до Лиона; здесь мы расстались: он отправился в Париж, а я через Лонс ле Сонье, Макон, Шалон, Безансон, Кольмар и Страсбург в Биберих, куда и прибыл 1-го июля.

В Лонс ле Сонье случилось со мною странное, но весьма приятное приключение. Я расстался с Дюменилем в Лионе; прощанье было тем тяжелее, что мы очень привязались друг к другу и не надеялись больше увидеться. Пришедши около полудня в Лонс ле Сонье, отстоящий от Лиона часов на 6, я ужасно устал; идти одному было очень скучно и тяжело, и я решился переночевать здесь.

Маршрутом моим пользовался я до сих пор только для получения этапных денег; квартир я не требовал, не желая терять времени на получение квартирного билета; я шел ежедневно от утра до ночи и останавливался в первой попадавшейся мне гостиннице. Так хотел я распорядиться и сегодня, но в городе был праздник освящения церкви; все гостинницы были полны народа, и я нигде не мог найти ночлега. Все попытки мои остались безуспешны, и я хотел уже выйти из гостинницы, когда какой-то старичок, слышавший разговор мой с трактирщиком, обратился ко мне и сказал, что я, судя по наружности, должен быть военный, и что, следовательно, при мне должен быть маршрут. Я отвечал утвердительно, и он пригласил меня идти с ним, обещая найти [105] мне квартиру. Дорогою мы разговорились, и я в нескольких словах рассказал ему, откуда иду, что случилось со мною в это утро, и, наконец, что я не в силах идти сегодня дальше. Старик был член магистрата, выдал мне билет на квартирование у него же в доме и сам проводил меня к себе; здесь приняли меня чрезвычайно ласково и отвели мне комнату, сказавши, что через час сядут за стол. Едва успел я окончить свой бедный туалет, как меня пришли звать к обеду. В столовой я нашел семь молодых очень недурных собою дам и четырех мужчин, в числе которых был и приведший меня сюда. Когда кончились приветствия и извинения, хозяйка, молодая хорошенькая дама, попросила меня позволить каждой из присутствующих поцаловать меня три раза. Дело скоро объяснилось; когда эта церемония, от которой, признаюсь, холодный пот выступил у меня на лбу, кончилась, хозяйка снова обратилась ко мне, и объявила, что у них долго квартировали австрийские кирасиры, что они много от них вытерпели и дали обет по три раза поцаловать первого французского офицера, который станет у них на квартире. Во время этого объяснения, я успел придти в себя и смело объявил, что я не французский офицер, и служил во французской армии только как союзный, что, следовательно, я получил поцалуи, которые принадлежат вовсе не мне, и готов возвратить их, как незаконное приобретение. Это подало повод ко многим шуткам, и я провел день очень приятно. Меня приглашали остаться здесь для отдыха на несколько дней, но я не мог согласиться, нетерпеливо желая увидеть родину и выйти из неизвестности на счет будущего рода жизни. Как я спешил и сколько проходил в сутки, это можно увидеть из того, что пробывши в Марселе, Валансе и Лионе по целому дню, я дошел от Тулона до Бибериха в 21 день.

Прибывши в Биберих, я получил свое прежнее место во втором нассауском полку, стоявшем тогда гарнизоном в Мастрихте, в Голландии. Я пробыл здесь, только пока успел экипироваться, и только мельком повидавшись с своими, отправился в Мастрихт; 7-го августа 1814 года, явился я в свой полк, и радостно, как воскресший из мертвых, был встречен немногими оставшимися в живых товарищами похода в Испанию.

Покамест я был в плену, 2-й нассауский полк испытал много потерь, и, наконец, после сражения при Виттории, получил от своего герцога повеление оставить французскую армию и переехать на английском корабле в Нидерланды. Но во время переезда из Англии в Голландию он потерял, при кораблекрушении, 12 офицеров и 300 унтер-офицеров и рядовых.

Комментарии

1. Некоторые отрывки из этой статьи были напечатаны в одной немецкой газете, без ведома автора, с искажениями и пропусками; здесь жe она помещается вполне, в том виде, как написана автором.