-

ВОСПОМИНАНИЯ О ПЛЕНЕ В ИСПАНИИ И У ВАРВАРИЙЦЕВ,

С 1811-ГО ПО 1814-Й ГОД.

(Из записок одного Немецкого офицера)

...Мне было 16 лет, когда я, окончив курс в гимназии, вступил, с согласия деда моего, Трирского Подполковника (отец мой, почт-директор, умер еще в 1804), в службу тогдашнего владетеля моей родины, Герцога Нассаусского. Я был определен во 2-й полк легкой Нассауской пехоты.

Не прошло и двух месяцев со времени вступления моего в действительную службу, как означенный полк получил приказ выступить немедленно в поход. 12-го Августа, 1808 года, оба батальона вашего полка оставили места своей стоянки и соединились в Гёгсте, с тем, чтоб оттуда идти в направлении к Пиренейскому [368] полуострову. Перейдя через Рейн у Майнца, мы направила свой путь через Мец, Труа и Орлеан в Байонну, где, осовела два дна для отдыха. 14 Октября вступила мы на Испанскую землю. Вид Пиреней, этих огромных горных масс, которых величавые вершины, покрытые вечным снегом и опоясанные облаками, виднелись еще из Франции, произвел на нас невыразимое впечатление. К тяжкому раздумью и строгим размышлениями приводила нас также мысль, что мы пришли сюда содействовать покорению свободного, нам вовсе неизвестного народа, в пользу чужой, даже враждебной нам власти.

В Ируне, первом пройденном нами Испанском городке, предстал нам вдруг совершенно новый образ жизни, отличный от известного нам доселе, и несовсем для нас приятный. Здесь не выдали уже нам квартирных билетов, и полк должен был поместиться, со всеми офицерами до капитанов включительно, в запустелом, монахами покинутом монастыре, где не оставалось ни дверей, ни окон; только штаб-офицерам отведены были квартиры в городе. Провиант, который мы получали со времени вступления в Испанию, был чрезвычайно дурен, отпускался в крайне малом количестве и состоял из Испанского гороху, Caravansos, (которого мы не умели [369] разваривать, от чего не могли его и употреблять), да еще из дурной солонины, сухарей и вина. Последнего мы не в состоянии были пить, сколько по едкой кислоте его, столько и по отвратительному вкусу, который получает оно от мехов, выделываемых из козла и служащих в Испании, как известно, почти исключительною посудиной при перевозе вина с места на место. Впоследствии, однако, привыкли мы и к этому вкусу и уже не пренебрегали единственным для вас напитком.

Из Ируна полк наш отправился через Толозу и Вильяреаль в Дуранго, где для перемены вам отвели уже не мужской, а женский монастырь, пустое и полуразрушенное здание: мы расположились в скромных кельях его.

При вступлении нашем в Испанию начался период дождей. С неба лило ручьями и безостановочно. Обстоятельство это чрезмерно увеличивало тягость вашего похода: во-первых, это делало почти непроходимыми и без того уже дурные и затруднительные дороги; а во-вторых, располагаясь для ночлегов, как сказано, в полуразрушенных монастырях и церквах, не имели мы ни малейшей возможности укрыть себя от непогоды. К довершению нашего бедственного положения, нам отпускалось для топлива только весьма малое количество дров и [370] угольев, едва достаточное для приготовления нашей скудной трапезы. У очага приходилось нам и греться, и сушить промокшую до нитки одежду. Всего ужаснее и невыносимее были для нас ночи: вынужденные оставаться круглый день в полном одеянии, мы не могли предаться ни покою, ни сну; боялись ложиться на сырую землю, при сквозном отвсюду ветре, не смотря на страшную усталость, от которой подкашивались ноги, мы должны были проводить целые ночи на пролет в беспрестанном движении, чтобы не окостенеть и не замерзнуть от стужи. Многие из солдат, надеясь на свое здоровье, не соблюдали этой предосторожности, и за то, просыпаясь, были не в силах встать от онемения всех членов.

В Дуранго, сформировались 1 и 3 корпусы, под начальством Маршала Лёфевра. В последний из них были включены войска Рейнского союза, под командою Генерала Лёваля и под именем «Германской дивизий».

Ровно через три года по вступлении вашем, в Испанию, — 14 Октября 1811 г., был а уже поручиком, снискав этот чин постоянным участием в трехлетней страшной войне. Я был откомандировав с одним унтер-офицером и 25-ю рядовыми, сопровождать двух курьеров, прибывших накануне из Санта-Круц-де-Муделла, [371] до корчмы Вента-де-Карденац, лежащей у додошвы Сьерра Моревы.

Местность между Санта-Круц-де-Муделла и Вента-де-Карденац очень разнообразна: у Санта-Круца равнина, открытая, слегка волнистая; ближе к Сиерра-Морене местность становится возвышеннее и гористее, и наконец, леги за две с половиной от Санта-Круц-де-Муделла принимает суровый характер. По дороге из Вента-де-Карденац верхушки башень Санта-Круц-де-Муделла видны уже за два часа пути; но самый городок и ближайшие окрестности его открываются взору только с вершины отлогой возвышенности, под самым Санта-Круцом, через которую ведет военная дорога. С обеих сторон городок окружен маленькими, но густыми оливковыми рощами: остальная окрестность совершенно открыта.

Я выступил с моим отрядом из Санта-Круц-де-Муделла в 3 чара утра, и в 10 поутру же прибыл в Вента-де-Карденац: сдавши курьеров командовавшему там офицеру и отдохнув несколько часов, я выступил в обратный поход к своему посту, куда должен был возвратиться в тот же день. Во время перехода я не заметил ничего подозрительного; в деревне Эль-Визильо, на полпути, сделал я роздых и вошел в один знакомый мне дом: с хозяевами его познакомился я гораздо прежде, во время [372] шестинедельного здесь пребывания. Старинная приятельница моя, девочка лет 10 или 12, которой я делал иногда подарки, увидев меня, начала умолять, чтобы я переночевал здесь, чтобы только на эту ночь остановился в укрепленном доме, оставшемся пустым по распоряжению губернатора. Эта просьба показалась мне простым желанием ребенка, рассчитывавшего, может быть, на подарок; я не обратил на нее особенного внимания, и продолжал поход, стараясь, впрочем, как можно скорее достигнуть до места. Оставалось всего 3/4 часа пути до Санта-Круц-де-Муделла, и я подумал, что опасения, пробужденные во мне ребенком, не имели никакого основания и что я приду к своему посту без всякого приключения. Между тем, мы вышли на упомянутую выше возвышенность, перед Санта-Круцом, и я с ужасом увидел, что вся равнина покрыта неприятельскою конницей. Отряд состоял человек из 1200; они подошли к местечку ночью, и скрылись в оливковых рощах; а по утру дали мне выступить спокойно, надеясь тем легче овладеть всем постом, в котором оставалось всего человек 30, и то считая с больными, — а потом без труда уничтожить и мой отряд.

Оставшийся в Санта-Круце отряд состоял из выздоравливающих разных полков и помещался в отдельно стоявшем, хорошо [373] укрепленном доме. Тут было все — и солдаты, и офицеры, и все военные принадлежности; только это обстоятельство давало им возможность противиться несравненно сильнейшему неприятелю. Не видя возможности ничего сделать против укрепленного поста, хотя и занятого слабым гарнизоном, неприятель обратился всеми силами на меня, окружил мою команду и требовал, чтобы я сдался. Несколько выстрелов в подъехавших ко мне с этим предложением — были моим ответом.

Уйти или пробиться — об этом нечего было о думать на ровном и открытом мест, где все выгоды были на стороне кавалерии и где я не мог найти ни малейшего прикрытия. Нельзя было рассчитывать и на помощь: ближайший военный пост, откуда я мог бы ожидать подкрепления, Вилла-Нуева-де-лос-Инфантес, был отсюда за 8 лег, т. е. 12 часов пути. И кто доставил бы туда известие о моем стесненном положении? Из Испанцев никто на это не согласился бы. Да если бы и можно было сообщить туда известие, то помощь, не могла подоспеть ранее 20 или 24 часов. А держаться так долго с 25 человеками против 1200, на местности вовсе неблагоприятной для меня, было совершенно невозможно. Плен или смерть были для нас неизбежны. Но я решился продать свою жизнь как можно дороже. [374]

С этим намерением отступил я на пункт, более возвышенный, немного в сторону от дороги. Я по опыту знал малодушие неприятеля и мужество моего маленького отряда; я надеялся, что мне удастся продержаться до ночи (было половина шестого по полудни), и потом, пользуясь темнотою, ускользнуть. Сначала все шло удачно; уже занятие возвышенного места было добрым знаком.

Слабым, но за то метким огнем держал я неприятеля постоянно вдали, и надежда моя, казалось, была близка к исполнению. Но в продолжении часа, сильный и беспрестанный огонь неприятеля лишил большую половину моего отряда возможности участвовать в бою: одни были убиты, другие изранены; осталось только 10 человек в строю. Неприятель не мог этого не заметить; чем больше слабел мой огонь, тем становился он смелее. Он начал нападать с большим жаром, так что наконец лошади врезались между ружей остававшихся еще при мне 8 человек. Мы были взяты с оружием в руках. К счастию нашему, Испанцы помнили, что за несколько времени до того, полк наш, взяв в плен нескольких Испанцев, обходился с ними хорошо; поэтому Испанцы были и к нам несколько снисходительнее; по крайней мере, они не делали, как обыкновенно, [375] жестокостей и были человеколюбивее с моими солдатами. Этому обстоятельству обязан я и сохранением моей жизни.

Однакоже, едва только очутился я в плену, как на меня напали человек десять неприятелей и начали меня раздевать: оставили на мне одну рубашку, да и та потерпела от поспешности и грубости грабителей так, что повисла с плечь моих лохмотьями, и конечно, этому обстоятельству обязан я был тем, что хоть ее мне оставили. Солдаты мои были в этом случае счастливее: одежда их не раздражала алчности неприятеля и осталась при них; только обувь сняли и с них.

Неприятель, одушевленный удачею, еще раз напал на порт в Санта-Круц-де-Муделла; но опять напрасно. Нас, пленных, отвели в Эль-Визо, и там мы должны были переночевать под открытым небом. Мне, почти нагому, пришлось страдать от холода Октябрьской ночи, тем больше, что мы должны были лечь на голой земле, и мне не позволили даже согреваться движением.

На другой день, 15-го Октября, меня представили начальнику Гверильясов, дону Франциско Абату; он принял меня очень ласково, и, заметив, в каком я жалком положении, изъявил искреннее, повидимому, сожаление, что не в силах помочь мне; он уверял, что он не может ни возвратить мне моего платья, ни дать мне другого, потому что у него самого только то и [376] есть, что на нем; но он предложил мне написать письмо к кому нибудь из моих товарищей и просить его переслать мне мои вещи и деньги; дон Франциско дал мне свое честное слово, что письмо будет доставлено верно, и что впредь у меня ничего не отнимут. Я, признаться, не очень верил этому честному слову; но в настоящих обстоятельствах мне оставалось только последовать совету дона Абата, а остальное предоставить судьбе. Через 10 дней получил я мои вещи и посланные мне деньги сполна; а до тех пор, ночью, на биваке под открытым небом, и днем, при переходе через города и деревни, я скрывал свою наготу единственно тем, что просил товарищей моего несчастия обступать меня как можно плотнее, и скрывать меня, таким образом, от взоров сбегавшихся жителей. Это доставляло мне еще и ту значительную выгоду, что на мою долю доставалось гораздо меньше ругательств, толчков и ударов каменьями, на которые не скупились жители, особенно молодеж и прекрасный, но раздражительный пол.

До конца Ноября пробыли мы при этом отряде Гверильясов, участвуя во всех его странствованиях; наконец, нас отвели под конвоем, из одного офицера и 30 рядовых, в Валенсию-де-Алькантара, главную квартиру Испанского корпуса. Перед выступлением нашим в поход, [377] дон Франциско де Абат дал, в моем присутствии, сопровождавшему нас офицеру приказания, как с нами обходиться, и возложил на него ответственность за целость моих вещей и денег. Эти приказания были даны потому, что я, живя вместе с доном Франциско, успел приобрести его расположение и, кроме того, еще прежде, несколько раз квартировал в Темблеке у его невесты и приобрел, сам того не зная, ее благосклонность. Но чрез несколько дней, негодяй офицер забыл данные ему приказания и ограбил меня собственноручно, дав мне в замен старое, изорванное крестьянское платье. Возражения мои и просьбы оставить, мне самое нужное — пару рубах и пару целых сапог, были бесполезны; мне осталось только покориться своей участи. Но опасаясь, что я воспользуясь первым удобным случаем известить его начальника о гнусном со мною поступке, офицер приставил ко мне одного из своих солдат, который должен был сторожить меня неотлучно днем и ночью и не позволял мне ни писать, ни разговаривать, с кем бы то ни было. Солдат исполнял приказание строго и точно; меня не только ограбили, но и лишили покоя. Не доходя Валенсии-де-Алькантара, офицер имел бесстыдство надеть мой мундир с эполетами, придти ко мне и меня же спросить, идет ли к нему [378] этот костюм; я взглянул на него с презрением и отвернулся.

В Валенсии-де-Алькантаре нас отвели на гауптвахту, в комнату арестантов, и сдали командующему офицеру. Здесь, к величавшему моему сожалению, узнал я, что Генерал Кастаньос, человек с умом и сердцем, командовавший до сих пор здешним корпусом, в то самое утро отправился в Галицию и сдал свою команду Генералу, Каррерасу, о характере которого отзывались дурно. Эти обстоятельства не обещали мне успеха; но я все-таки, попытался, и обратился к Генералу Каррерасу с просьбой, чтобы мне возвратили платье, необходимейшее белье и хоть небольшую часть отнятых у меня денег; я прибавил, что дон Франциско де-Абат дал мае свое честное слово, что у меня ничего не отнимут. Я получил в ответ, что мне и то оставили слишком много и обходились со мною слишком хорошо.

Нас было пленных 9 человек; прочие, из числа 26-ти, или пали на месте битвы, или умерли вскоре после того от ран, а четверо остались тяжело раненные. На другой день нас отвели в Порталлегри и передали там Англичанам. Англичане приняли нас и обошлись с нами ласково; мне дано было, на честное слово, позволение свободно ходить по городу; заметив, что я в лохмотьях, мне вручили 10 [379] пиастров на необходимейшее платье; нас кормили хорошо и вдоволь.

Два дня пробыли мы в Порталлегри, потом вас отвели в Абрантесе и передали Португальцам. Здесь, в Абрантесе, нашли мы еще 60 пленных Французов и несколько Французских дезертиров; на другой день всех нас посадили на корабль и отвезли, вниз по Таго, в Лиссабон. Для нас было истинным счастьем, что мы проехали от Абрантеса до Лиссабона водою, под Португальским прикрытием и ни разу не приставали к берегу; иначе мы, вероятно, не достигли бы цели нашего путешествия, а были бы растерзаны в куски жителями, ожесточенными выше всякого понятия. 19-го Декабря, 1811 года, в 9 часов поутру, прибыли мы в Лиссабон.

Нас ожидал истинно ужасный прием; мы вышли на берег на площади де-Комерсиа и здесь встретила нас необозримая толпа черни; на нас посыпались ругательства, камни, оскорбления всякого рода, и конвой не оказывал нам ни малейшей защиты. Нас провели, с барабанным боем и при звуках флейт, на потеху черни, по всему городу и потом уже представили Португальскому губернатору. Он встретил меня ловкими фразами и начал очень красноречиво уверять, что здесь я могу ожидать приличного со мною обращения; что в этом отношении, конечно, не останется желать ничего больше и что я [380] скоро забуду претерпенные мною бедствия. В заключение, при прощаньи, Его Превосходительство изволил заметить (в шутку или серьёзно, этого я не мог разобрать), что я, к моему счастью, избавился от власти варваров, то есть, Испанцев, и передан в руки цивилизованной нации. На это я мог отвечать только, что до сих пор я, в обращении со мною Португальцев, не заметил особенной цивилизации; что разница в этом отношении с Испанцами действительно есть, только не в пользу Португальцев. Меня отвели опять к моим солдатам, которые оставались на дворе, осыпаемые бранью народа. Нас опять поводили по городу и привели к гавани; здесь я должен был расстаться с моими товарищами: их отослали на понтон (расснащенный корабль), а меня в арсенал, стоящий на берегу.

Тяжело мне было с ними расстаться; я разделял с ними столько горя и нужд, столько опасностей, что во время плена единственным утешением моим было видеть вокруг себя людей, с которыми я проводил некогда более веселые и счастливые дни. Они также чувствовали эту разлуку глубоко: для них она была тем прискорбнее, что я, умея говорить по Испански, не раз имел случай, во время плена у Испанцев, облегчать их участь и уговаривать обращаться с ними снисходительнее. Теперь я должен был расстаться с ними, при [381] самых неблагоприятных обстоятельствах, когда все мы шли на встречу неизвестной, темной и, наверное, нерадостной будущности. Что с ними сталось, какая постигла их участь, этого я не узнал: никого из них я уже более не видал. Переход наш из Ла-Манхи до Лиссабона был чрезвычайно неприятен и утомителен; я был рад, что добрался наконец до места и мог отдохнуть. Я, разумеется, не думал полагаться на обещания Португальского Губернатора, и знал, что ожидавший меня покой будет не очень приятен; но я далеко не ожидал от Португальцев такого варварского со мною обращения, какое испытал во время пребывания моего в арсенале.

Я не буду, описывать чувств моих, при входе в арсенал: этого передать нельзя. Меня провели чрез длинный, темный корридор с железными дверьми у входа и у выхода; отсюда я вступил в пространный четырехугольный двор — на него со всех сторон выглядывали сквозь открытые двери темные, грязные комнаты и в них, также как и на самом дворе, двигались, произнося плоские шутки с грубым хохотом, мрачные, страшные, попарно скованные фигуры в лохмотьях. Когда я вошел, все это благородное общество обступило меня и начало рассматривать. Мне объявили, что я прибыл к месту моего назначения и могу здесь расположиться, как мне угодно. Итак, меня осудили жить с убийцами, [382] с преступниками всякого рода, с извергами человеческого рода! С ними должен я был разделять жилье а даже постель!! Так вот обещанное Губернатором приличное обхождение! Это меня сразило, уничтожало! Долго я не мог уверить себя, что это действительность, а не тяжелый сон, оковавший мои чувства. Долго ли пробыл я в этом забвении, в каком-то полураздумьи и полусне, осыпаемый насмешками и ругательствами окружавших меня преступников, — не знаю; начинало уже смеркаться, когда я почувствовал, что кто-то тронул меня за плечо и заговорил со мною по Французски. Я оглянулся. — Стоявшая передо мною фигура была в лохмотьях и по одежде нельзя было узнать, что это за человек; но инстинкт сказал мне тотчас же, что это товарищ бедствия, человек, который чувствует подобно мне. Звуки знакомого языка, как молния, протекли мне в слух и в сердце; я сказал, кто я, осмотрелся, и увидел, что я уже не среди грубых преступников с их шутками и бранью, а в большой, но мрачной и грязной комнате. Здесь нашел я, кроме 10-ти нар галерных каторжников, 4-х Французских офицеров: забившись в угол, они горевали о своем безотрадном положении. Я тотчас узнал, что эти 10 пар — наши сожители, что мы должны повиноваться воле этих негодяев, что они несколько раз на день прогоняют нас из [383] одного угла в другой, а иногда и вовсе вон из комнаты; словом, мне сей час же рассказали все, чего я должен ожидать, чего могу надеяться и бояться, что мне делать и чего не делать, и вообще, как мне себя вести. Наставления эти были неутешительны и не могли пробурлить во мне бодрости; но они были для меня полезны: они избавили меня от многих неприятностей, в которые могло меня вовлечь незнание положения дел.

Я должен умолчать о жестокостях и мучениях вытерпенных нами здесь в продолжении двух месяцов: их слишком много и воспоминание об них и теперь еще возмущает мою душу. Я должен заметить, что нас отдали совершенно без всякой защиты на произвол преступникам, и что эти изверти часто, единственно ради одобрительной улыбки или ласкового взгляда смотрителя, потешались над нами, беззащитными, в самых дерзких выходках.

Содержание наше было ничем не лучше: мы получали ежедневно по 20 су, и к счастью еще, их выдавали нам каждое утро; но в столице была страшная дороговизна: хлебец, который у нас стоит 2 пфеннинга, стоил там 6 су. Мне было 19 лет, и аппетит мой ужасно разногласил с моими доходами; едва только получал я по утру мои 20 су, тотчас же покупал три хлебца и пожирал их с жадностию; на [384] остальные 2 су покупал я простого крепкого табаку, чтобы посредством курения этой наркотической травы заглушать мучительный голод до следующего утра. В довершение всех этих бедствий, постигло меня еще и другое, не менее неприятное.

Со мною взят был в плен молодой человек, родители которого были в дружеских отношениях с моими. Он, двумя годами моложе меня, был моим школьным товарищем; он поступил в военную службу несколько лет позже меня, и прибыл в полк волонтером не задолго до взятия нас в плен. Когда нас водили туда и сюда по Ла-Манчской провинции, где все меня знали с хорошей стороны, старинные хозяева мои хорошо принимали меня и пленного: ни в чем не терпел я недостатка. Желая хоть чем нибудь облегчить участь волонтера, просил я моих хозяев принимать и его по ласковее, на что они с готовностью соглашались. У этого молодого человека была часотка в сильной степени; он не сказал мне об этом ни слова, и последствием его скрытности было то, что в благодарность за все мои попечения, он заразил и меня. Болезнь проявилась на мне во время моего пребывания в Лиссабоне. Чтобы не дать ей слишком распространиться и укорениться, делал я отвар из табаку с порядочной порциею поваренной соли, и мылся им [385] несколько раз в день. Табак после того я опять высушивал и курил.

20-го Февраля, 1812 года, освободили нас из этого ада; нас посадили с 300 пленных Французских солдат на Английское транспортное судно и отвезли в Кадикс; Постоянно бурная погода и противные ветры продержали нас на море до 8-го Марта. Что нас привезли в Кадикс, то есть, обратно в Испанию, а не в Англию, как то делали обыкновенно, тому причиной было падение крепости Валенсии, которая сдалась Каталонской армии; под командою маршала Сюше. По условиям капитуляции, гарнизон Валенсии, должен был быть выменен, и Испанцы потребовали назад взятых их войсками пленников, находившихся еще на твердой земле; но Испанская юнта в Кадиксе, получив подробнейшие сведения о сдаче Валенсии, объявила, что Валенский гарнизон поступил малодушно, и не стоит обмена; следствием такого определения было то, что мы остались в Кадиксе пленными. Нас, офицеров, отвели в форт С. Себастиан, лежащий на западе от Кадикса и ограждающий эту крепость со стороны моря. Здесь нашли мы 22 человека офицеров и других воинских чинов.

Конечно, мы и здесь не покоились на розах; мы часто бывали принуждены испытывать неприятные столкновение с Испанским гарнизоном и [386] терпеть от него различные поругания; летом должны были страдать от невыносимейшего жара и недостатка воды, зимою от ужаснейших бурь, и круглый год от неисчислимого множества гадин всех родов; но мы не могли не находить огромной, благоприятной для нас разницы между жизнью в Кадиксе и в Лиссабоне, и сравнительно были здесь истинно в рай. По крайней мере, здесь мы были избавлены от сообщества галерных каторожников и от наглых насмешек и возмутительного с нами обращения этих низких, гнусных преступников.

Мы жили в Форте С. Себастиане в маленьких будочках, величиною по 6 шагов в квадрате; задняя стена их примыкала к валу; вышина их равнялась вышине вала, то есть, была футов в 7, и кроме двери в них не было другого отверстия для чистого воздуха. В каждой из этих будок жило по 8-ми человек. Кровли были выложены большими тонкими кирпичами, лежавшими совершенно плашмя и образовавшими террассу; дождевая вода стекала с них в водоем и служила нам для питья, потому что в форте не было ни одного колодца.

Климат в этих странах, как известно, очень постоянен; зимою часто свирепствуют бури с проливным дождем; от Апреля до Ноября, напротив того, небо вечно ясно и [387] безоблачно; солнце жжет так, сильно, что растительное царство замирает и земля трескается. Наши жилища стояли открыто на солнце и нагревались (особенно плоские кровли) да такой степени, что их очень можно было сравнить с печами и уж конечно они ничем не уступали Венециянским свинцовым тюрьмам. К довершению наших мучений, единственное доставлявшее нам воду хранилище высыхало от чрезмерного жара обыкновенно уже в Июле; тогда воду надо было доставать из Кадикса; ее выдавали нам порциями, и мы невыразимо страдали от жажды до появления дождей. Но за то, мы вполне пользовались и не мало наслаждались данным нам позволением купаться в море — и целый день проводили в воде, а мимоходом ловили рыбу; когда счастье нам благоприятствовало, то мы имели удовольствие видеть за скудным столом своим лишнее блюдо.

Что касаемся до продовольствия, то хотя мы и не терпели голода, однако же, пища наша для самого неизбалованного желудка показалась бы дурною; мы получали ежедневно 1 фунт хлеба, 2 унции рису и 1 унцию масла; но денег нам не выдавали. Без денег мы не могли бы сохранять чистоты в жалком нашем одеянии, ни обменивать у бродячих торгашей совершенно негодное наше платье на другое, тоже [388] поношенное; поэтому, чтоб доставать сколько-нибудь денег, принуждены мы были продавать по крайней мере половину получаемого нами хлеба, который и здесь, в Кадиксе, был очень дорог.

По всем этим обстоятельствам, пребывание наше в Кадиксе не могло быть приятным; но нельзя отрицать, что именно эта испытанная нами нужда послужила нам в пользу: мы вынесли отсюда на остальную жизнь много полезной опытности. Общества умеренности были бы здесь совершенно лишними: предаваться страстям и дурным привычкам не было никакой возможности; нужда и бедственное положение делали нас изобретательными; научили тому, что при благоприятнейших обстоятельствах осталось бы для нас неизвестным. Мы выучились, например, сами изготовлять свою одежду, шили себе башмаки, панталоны, куртки, рубахи, вообще все, принадлежащее к одеянию, и сделали значительные успехи даже в строительном искусстве. Однажды, обычный недостаток в пище уступил место изобилию; но к сожалению, мы обязаны были тем чужому несчастию. В одну бурную, туманную ночь нас разбудили пушечные выстрелы; мы думали, что это Французское осадное войско высадилось на берег и идет на приступ к Кадиксу; мы хотели было помочь ему с своей стороны и готовы уже были выломать двери наших [389] будок, чтобы обезоружить слабый Испанский гарнизон; но к счастию узнали истинную причину пальбы, не успевши еще исполнить необдуманного намерения, Английский бриг, желая войти в гавань Кадикса, подошел в темноте ночи слишком близко к нашему форту, наткнулся на скалы и начал делать сигнальные выстрелы.

Капитан этого 14-пушечного брига был человек добрый; он вез много живого скота и значительный запас соленого мяса, сухих овощей, вина и рому; всем этим он богато наделил нас на 4 недели. Приезд капитана помог нам и в других отношениях; капитан дал нам кое-какие инструменты, как напр. пилы, долота, молотки и т. п., и несколько досок и драни, из которых мы наделали себе мебели: столы стулья, шкафы... Таким образом, мы пополнили наше хозяйство; но главнейшую выгоду доставила нам медная обшивка корабля; части ее были выбрасываемы морем на берег: мы собирали их тщательно, продавали, и на вырученные деньги купили много необходимого, так что несколько времени наслаждались незнакомым нам до тех пор благосостоянием.

В продолжении двух лет, проведенных нами в плену в форте С. Себастиане, много было составлено планов бегства; но все были отменены за неудобоисполнимостью. Мы надеялись только на один из них, и решились привести [390] его в исполнение 5 Августа, 1813 года. На северозапад от Кадикса есть залив, куда причаливают рыбачьи лодки на ночь и во время бури; отсюда-то предположено было достать ночью лодку и перевезть всех 26 пленных офицеров и 3 рядовых, бывших с нами для исправления различных работ, в Херес, осажденный Французским войском.. Но идти к заливу сухим путем было опасно: вас легко могли узнать и схватить; оставалось проплыть туда морем, — с полчаса пути. Я и двое моих товарищей: Тьеле ле Гравилль, и Фрош, 75-го и 66-го линейных пехотных полков, были, как лучшие пловцы, единодушно выбраны для совершения экспедиции.

Во время отлива в форт С. Себастиан можно пройти из Кадикса сухим путем по плотине; но во время прилива можно только подъехать водою, по узкому, просеченному в скалах каналу, и то только в тихую погоду, и с большою осторожностью.

Отправляясь в путь, мы сильно обочлись во времени и проплыли до залива вдвое дольше, нежели предполагали; а прилив достиг своей высшей точки, и скалы на 100-150 шагов вокруг форта, открытые во время отлива, были залиты водою. Когда мы приблизились на захваченной лодке к Форту, в темноте очень трудно было отыскать канал. Наконец, после долгих розысков, [391] нам удалось найти его и въехать. Мы со всевозможною осторожностью подвигались к форту, ощупывая дно шестом. Но не смотря на все это, киль нашей лодки сильно задел за дно канала и мы стали. Только теперь заметили мы, что везли с собою пассажира, присутствие которого было для нас совершенно неизвестно: сторож лодки, спокойно спавший в маленькой каюте, проснулся от толчка, и мы с изумлением — и ужасом услышали восклицание: demoneo qien esta, balga те Dias son franceses! (Кто там, чорт возьми! Это Французы; спаси Господи!) Мы бросились к нему и угрозами заставили его молчать, связали ему руки и, ноги мокрыми платками, потому что веревки очень отвердели от соленой воды, и положили связанного на дно лодки. К несчастью, нам оставалось очень мало времени на расправу со сторожем; мы должны были еще до утра отплыть в открытое море, а на востоке занималась уже заря; мы связали его наскоро, и дурные последствия этой поспешности оказались, к сожалению, слишком скоро. Подъехав к форту шагов на 100, я, для избежания лишних задержек, бросился вплавь известить товарищей о прибытии лодки, а двое ехавших со мною должны были, между тем, как можно поспешнее подвигаться вперед. Но едва проплыл я шагов 40 или 50, как услышал ужасный [392] крик звавшего на помощь. Оставшиеся в лодке были слишком заняты своим делом и не обращали внимания на сторожа, думая, что он не может уйти; но сторож, пользуясь этими обстоятельствами, освободился, от связывавших его платков (они, вероятно, от мокроты легко уступили его усилиям), прыгнул, незамеченный, в воду и поднял ужасный, далеко раздавшийся крик. Гравиль бросился вплавь за ним; но сторож, хороший пловец, был уже слишком далеко впереди, и Гравилль не мог его догнать.

Шум встревожил и привел, в движение всех: предполагали, что нападают Французы. Отвсюду, водою и сухим путем; стеклись войска.

Услышав крик сторожа, я тотчас же поворотил обратно к лодке и доплыл до нее; мы втроем старались ускользнуть среди всеобщего смятения; но увы! это вам не удалось. Мы были окружены со всех сторон, узнаны, взяты и отведены в тюрьму в Кадиск, где нам наложили на ноги тяжелые железные оковы. Товарищам нашим, оставшимся в форте, посчастливилось избежать внимания Испанцев и тихонько воротиться назад.

Гравилль, Фром и я, мы были под строгим присмотром, на хлебе и на воде; тяжелые кандалы, содержащие наши ноги на полфут одну [393] от другой, давили жестоко, и мы едва могли передвигаться с места на место. Нас допрашивали несколько раз, и указывали нам на нож, которым мы перерезали веревку и который оставили потом в лодке, точно как будто он был орудием убийства. Если бы мы хотели купить свою свободу ценою человеческой жизни, то, конечно, достигли бы своей цели: нам стоило только задушить и бросить в море сторожа. Но убить человека хладнокровно и без крайней нужды, на это мы были неспособны. Наслаждение свободою, купленной за такую цену, превратилось бы, при воспоминании об убийстве, в раскаяние и угрызения совести.

Вследствие неудач, претерпенных Французскою армиею под командою маршала Мармона, при Саламанке, маршал Сульт принужден был 16-го Августа, 1813 года, снять осаду Кадикса и отступить через Севилью.

Это счастливое для Испанцев событие сделало их снисходительнее; в уважение единогласного нашего отзыва, что мы имели целью единственно только наше освобождение из плена, с нас сняли кандалы и опять отправили в Форт С. Себастиан.

Общество наше увеличилось капитаном Дюменилем, взятым в плен в Севилье во время отступления. Он участвовал в осаде Кадикса и квартировал в Пуерто-де-Санта-Мариа у одного [394] Француза, своего школьного товарища, поселившегося там задолго до начатия войны, и приобретшего торговлею значительное состояние. Из Форта С. Себастиана капитан Дюмениль старался известить о себе соотечественника своего в Пуерто-де-Санта-Мариа, и это ему удалось. Верный товарищ детства, всею душою преданный своему истинному отечеству, послал капитану Дюменилю, немедленно по получении известия, платье и деньги. Это было для него крайне необходимо, потому что, попав в плен, он был раздет, также как и мы, почти до нага. Кроме того, благодетель Дюмениля обещал доставить нам всем случай бежать из плена и достигнуть Тангера на Африканском берегу, где находится Французский консул, который подаст дальнейшую помощь. Но Французскому негоцианту в Санта-Мариа было очень трудно найти Испанца, который за деньги согласился бы перевезти Французских пленников в Тангер. Он не хотел довериться кому нибудь и должен быль поступать в этом деле с величайшею осторожностию; от этого предприятие не могло быть исполнено ранее февраля, 1814 года.

Мы условились ускользнуть из форта, пользуясь темнотою ночи (со времени снятия осады Кадикса нас не запирали на ночь); потом должны были сесть в приготовленную лодку и ехать в Тангер, куда и прибыть рано поутру; день [395] нам следовало провести в гавани Тангера, спрятавшись в лодке, а ночью выйти на песчаную отмель, далеко вдающуюся в море возле гавани; здесь мы были бы уже под защитою Французского консула и не подвергались никакой опасности.

Наконец, 14-го Февраля, 1814 года, капитан Дюмениль получил известие, что все готово, для нашего бегства, что в следующую ночь, то есть 15-го, нас будет ждать в некотором отдалении от Форта шлюпка, могущая поднять от 10 до 11 человек, и что мы можем переехать на нее в другой, меньшей лодке. Вместе с тем, друг Дюмениля сообщил нам наставления, как себя вести; главнейшее было: ни под каким видом не выходить на берег Африки, а именно на вышеупомянутую песчаную отмель, потому что в противном случае мы неизбежно будем или убиты Маврами, или попадем к ним в рабство.

Было уже заранее назначено, кому ехать: 10-ти офицерам, ближайшим друзьям Дюмениля (в том числе и мне), и одному солдату, не раз оказывавшему нам услугу. — Для остававшихся наше намерение бежать было тайною, потому что в противном случае нас могли выдать. И так в тихомолку, распорядившись всем нужным для отъезда, мы поставили в назначенный вечер, при наступлении сумерек, дозорного. [396]

С нетерпением и радостью ждали мы минуты, когда этот часовой известит нас о прибытии лодки.

Наконец, в 11 часов вечера, лодка приехала С величайшею осторожностью, по одиначке, пробрались мы к назначенному месту, где должны были вылезть в амбразуру и спрыгнуть вниз с высоты почти 20 футов. Нанесенный сюда прибоем волн песок облегчал предприятие; иначе такой прыжок был бы почти невозможен.

Нам пришлось прыгать в каких нибудь 15 шагах от часового, так сказать, на глазах самого губернатора форта, дона Хозе де Молино, — и исполнить это вовсе без шума не было никакой возможности; но все кончилось благополучно: рев взволнованного в тот вечер моря, вероятно, заглушал шум наших прыжков; к тому же, дул сильный и необыкновенно холодный, но для нас благоприятный северный ветер, а часовой, вблизи которого мы прыгали, повернул свою будку к нам задом, стараясь укрыться от холода. Мы благополучно сели в лодку и весело, с полным парусом, полетели к Тангеру. Около 6 часов утра, 16-го числа, достигли мы Гибралтарского пролива, и вскоре потом, готовясь въехать в Тангерскую гавань, увидели выходящую из нее Испанскую канонерскую шлюпку. Наш кормчий, заботясь больше о своей [397] голове, нежели о нашей свободе, (что было, впрочем, очень простительно), не хотел встретиться с шлюпкой, повернул к Испанскому берегу и полетел за ветром и течением с невероятною быстротою. Скоро заметили мы, что Испанская шлюпка идет прямо на Кадикс.

Мы, между тем, пролетели до половины залива; проехали Гибралтар и не могли воротиться в Тангер, по причине противного ветра и сильного во время прилива течения из океана в Средиземное море; мы должны были перерезать пролив поперег и коснулись Африканского берега между Тангером и Сеутою.

Здесь Африканский берег очень горист, мрачен и дик; с моря не видно ни одного человеческого жилища, ни клочка обработанной земли, вообще, ни малейшего следа присутствия человека. Всюду пустыня. Это обстоятельство, наше терпение и ободрительные слова нашего Испанца заставили нас забыть данные нам наставления, и нам пришла в голову несчастная мысль выйти здесь на берег, в надежде пробраться вдоль моря до Тангера, без встречи с туземцами. Сначала все шло благополучно. Но не прошли мы и часу, как встретили на пути неожиданное препятствие. Постоянно сильное течение и прибой волн подмыли в одном месте берег до такой степени, что мы должны были перейти через лежавшую вблизи значительную возвышенность, [398] чтобы продолжат путь к Тангеру. До сих пор мы не встречали ди одного живого существа, даже животного, и никому из нас не пришло в голову, что восхождение, на эту гору будет для нас гибельно. Вообще, мы были слишком счастливы сознанием свободы и не могли спокойно и здраво обсудить свое положение; мы думали, что спасены, и эта мысль прогоняла все мысли об опасности.

И так, мы продолжали идти спокойно и беспечно; но едва только достигли, с трудом и усилием, вершины, как вдруг со всех сторон раздались пронзительные звуки, и мы увидели бегущих к нам вооруженных туземцев. Странно, откуда взялась вся эта толпа; до тех пор мы не видала и следа человека; а вдруг появилось 50 или 60 темных, диких фигур, которые, умножаясь с каждою минутою, как будто выростали из земли. Представьте себе наше положение. Подошед к нам ближе, они начали делать знаки, чтобы мы оставили берег; но они не отважились подойти, к нам близко, думая, вероятно, что нас здесь больше и что мы вооружены. Требования их — оставить берег мы не могли исполнить, потому что лодка наша, вероятно, уже давно была в Средиземном море; отступать было невозможно, и нам оставалось только терпеливо ожидать своей участи. Когда Мавры уверились, что нас не [399] много в что мы не вооружены, они подступали ближе в схватили нас.

Последовавшую за тем сцену я не берусь описать; но сколько бы я ни прожил, она всегда будет жива в моей памяти. Никогда не забуду я того мгновения, когда нас схватили эти отвратительные люди, полунагие, с бритою головой, с ног до головы вооруженные большими ножами, саблями, пистолетами и ужасно длинными ружьями. Схватив нас, Мавры, казалось, начали советоваться, что с нами делать; сначала совещание шло тихо и мирно; но так как не все, вероятно, были одного мнения, то мало по малу разговор становился громче и живее и, наконец, перешел в жаркий спор.

Предмет спора не долго оставался для нас тайною: дело шло о том, как нами поделиться, и мы скоро испытали на себе неприятные следствия этого спора. Шум увеличивался ежеминутно, и Мавры, казалось, решились силою захватить то, чего им не уступали добровольно. Они ринулись все разом и начали тянуть нас каждый к себе; сильнейший выхватывал нас из рук слабейшего, а слабейший приставлял нам нож в горлу или прицеливался в нас из ружья, намекая тем, что скорее готов уничтожить добычу, нежели отказаться от нее. Знаками старались мы объяснить, что желаем быть [400] отведены в Тангер к Французскому консулу; на это не обращали они никакого внимания.

После бесконечно продолжительного спора в этом роде, один из дикарей нашел, казалось, средство уладить дело; предложение его, по видимому, понравилось; оно очевидно, успокоило разгоряченные умы. Нас опять собрали в кучку и увели во внутрь страны, вероятно с целью продать вас, как невольников, и деньги разделить между собою.

Нас ожидали мучительная смерть или рабство на всю жизнь!

Сцена эта происходила часов в 9 утра. Часам к 7 вечера силы наши совершенно истощились: мы целый день ничего не ели, и должны были, понуждаемые палками, бежать безостановочно по гористой стране; в это время нас остановил подошедший к нам Мавр; он был одеть лучше других, и ему оказывали глубокое уважение. Мы заметили его приход; но не обратили на это особенного внимания, привыкши в продолжении дня видеть, что к нам подходят, смотрят на нас и потом опять уходят. Поговорив с нашими вожатыми, Мавр подошел к нам и спросил нас на частом Кастильском наречии, какой мы нации и как сюда попала. Луч радостнейшей надежды блеснул в наших сердцах, и мы ободрились, когда увидели перед собою человека, который может [401] понимать нас. Мы истощили все свое красноречие, не скупились ни на просьбы, ни на обещания, лишь бы склонить его в пользу нашего желания быть отведенными в Тангер. Но что окончательно решило это дело, так это, кажется, жаркие уверения наши, что Французский Консул не только щедро наградит тех, кто проводит нас в Тангер, но и заплатит за нас сумму, какой они никогда не получат от своих земляков.

Мавр, имени которого мы не знали, жил, как говорил он, 15 лет в Малаге; занимаюсь там торговлею, он приобрел состояние и образованность в сношениях с цивилизованною нациею. Но частые придирки и преследования, которые он принужден был терпеть в Испании за свою религию, заставили его оставить эту страну и возвратиться на родину, с злобою в сердце и желанием отомстить Испанцам. Рассказ об освобождении вашем из плена доставил ему много удовольствия, и он обещал употребить все свое влияние для исполнения нашего желания. Честный Мавр, как ангел спаситель, явившийся к нам в минуту ужаснейшего положения, сдержал свое слово. Трудно было ему, однакоже, исполнить свое обещание. Совещаниям и переговорам не было конца. Мы потеряли уже всякую надежду на успех, и опасения ваши достигли [402] высочайшей точки, когда ему удалось, наконец, победить сомнения и недоверчивость своих земляков, о чем он вас тотчас же известил с чистосердечною радостью. Мавры начали подходить к нам один за другим, делая руками движения, как считают деньги; мы, естественно, всеми силами старались делать утвердительные знаки.

Наш спаситель простился с нами и еще раз замолвил за нас слово нашим провожатым.

Мы тотчас отправились по направлению к Тангеру. Но скоро стемнело, и мы остановились на ночлег в одной деревне, которую, впрочем заметили только, когда были уже в самой ее середине: кровли жилищ едва возвышались над землею и походили просто на кучки земли. Здесь нас поместили в маленьком жилье; мы промокли от дождя и от пота, и провели ужасную ночь, лежа в тесном углу один на другом. Но всего неприятнее было для нас то, что каждую минуту кто нибудь приходил посмотреть на нас, и каждый раз мы должны, были вставать и позволять рассматривать и ощупывать себя, как животных; мы вполне насладились этим удовольствием в продолжении 5-ти дней ходьбы до Тангера; днем это замедляло вам путь, ночью лишало нас необходимого покоя. Пища наша состояла из «кускусу», густой каши, противного [403] темнопепельного цвета. Мавры ели ее с наслаждением; но для нас, не смотря на сильный голод, она была очень не по вкусу; кроме того, нам давали еще что-то в роде сухарей, тоже отвратительного, но все таки лучшего вкуса, нежели кускусу.

Мы не могли быть далеко от Тангера, а между тем, безостановочно идя от раннего, утра до поздней ночи, должны были пройти целых 5 дней. Это потому, что дорог здесь собственно нет никаких, земля в дождливое время совершенно раскисает, и почти через каждые полчаса встречаешь горный ручей, который надо обходить, потому что мосты здесь вовсе неизвестны; а на обход потребно иногда полдня, и даже целый день. Из этого понятно, почему мы, при самой усиленной ходьбе, так медленно подвигались к цели нашего путешествия. В продолжении этих пяти дней с нами обращались, правда, не так дурно, как при первой встрече, но все таки варварски: нас гнали, как скотину, и кормили только по вечерам.

По прибытии в Тангер, нас тотчас же передали Французскому консулу, и страдания наши кончились. Маврам, нашим провожатым, было щедро заплачено, и они остались очень довольны, как сами нас уверяли.

Отсюда мы намеревались отплыть на [404] Мавританском корабле в Марсель. Но к несчастию, весь флот Марокского Императора состоял тогда из трех жалких береговых судов, и все они незадолго до нашего прибытия, отправились с туземными произведениями в Марсель, откуда их нельзя было ожидать назад ближе трех месяцов. Нам опять пришлось вооружиться терпением и ждать в Тангере удобного случая переправиться во Францию.

Когда Голландия была присоединена к Франции, то Французский консул перешел в дом Голландского консульства, потому что этот был лучше; а нас поместили в доме Французского консула, где какой то Итальянец открыл гостинницу. У нас, естественно, не было никаких паспортов, и мы не смели вступить в город Тангер до тех пор, пока не разрешит нам паша, бывший тогда в Мегинесе; это разрешение получили мы через две недели. До получения же этого позволения мы помешались в негодном корсарском корабле, встащенном на берег в гавани. Здесь мы имели удобный случай насмотреться на Мавританских солдат, без мундиров собиравшихся перед гаванью на парад, в убедиться в быстроте Мавританского судопроизводства. Часам к 5-ти после обеда солдаты собирались на развод, при котором участвовал и Тангерский губернатор со свитою, садившийся всегда на землю, как [405] раз возле обитаемого нами корабля; солдаты приходили на парад не по приказу, а добровольно, и их сходилось так иного, что половину их надо было отсылать назад. К судебной расправе приступали немедленно после парада; вызывали обвиненного; он являлся шагов за 6 или 8 перед губернатором, падал на землю и полз до него как собака, на четвереньках; губернатор обменивался несколькими словами или с самым обвиненным, или с кем нибудь из своей свиты, и вслед за тем или обвиненный быстро вскакивал и убегал, или являлись двое черных, вооруженных.палками и наказывали обвиненного.

Издали Тангер кажется очень красивым и чистым. Жилища с плоскими крышами выбелены известью, не исключая и кровли. Но вступив в город, вы скоро заметите, что едва ли можно найти место неопрятнее и грязнее: на немощенных улицах грязь и нечистоты всякого рода лежат кучами, валяется даже падаль крупного скота, и гниение ее отравляет воздух; многочисленные стаи собак оспоривают у проходящих добычу, и всюду такое множество бесстрашных крыс, что они дюжинами бегут, среди бела дня по улице, между собак, отыскивая себе пищу. Дома похожи на сараи: в средине находится маленький двор, на который выходят двери разных комнат и окна, [406] или, лучше сказать, отдушины. Мебель в этих комнатах состоит единственно из нескольких соломенных рогожек, служащих и постелью и диваном. Дома очень похожи на тюрьмы: снаружи не видно ничего, кроме узкой, низенькой и накрепко запертой двери.

Женщины здесь в совершённом рабстве; они постоянно сидят за замком; только дети и дряхлые старухи имеют право показываться на улицах. В этом случае, они закутываются в кусок грубой шерстяной материн, в «гаик», так что, остается виден только один глаз, да и тот тотчас же закрывается, как только встретится мужчина.

Здесь, как и везде, много Евреев, и это тем удивительнее, что с ними обращаются здесь с беспримерною жестокостью; всякий Мавр может совершенно по своему произволу располагать всяким из них, как только встретит; Жидов берут для исправления публичных работ, самых нечистых. Входя в улицу, где находится мечеть, Еврей должен снять туфли и пройти босиком; тоже самое должен он делать, проходя по улице, где живет какой нибудь помешанный или идиот; таких несчастных считают здесь за святых; им дают множество преимуществ и на жилищах их развевается белое знамя.

Наконец, после 3 месяцов томительного выжидания случая отплыть из Тангера, 16-го Мая, [407] 1814 года, совершенно неожиданно прибыл к Тайгеру Французский 54-х пушечный фрегат и привез известие, что Наполеон свергнут с престола и что во Франции восстановлена старая династия в лице Лудовика XVIII. Командир фрегата взял нас с собою. 18 Мая поутру снялись мы с якоря, и хотя нас на целую ночь задержали два Алжирские фрегата одинаковой с нами силы, однакож 20-го Мая, мы вошли в Тулонскую гавань. Больных на нашем судне не было, и потому мы подверглись только 21 дневному карантину, срок которого окончился 11-го Июня.

Получив от тамошнего военного начальства маршруты, на основании которых мы везде, где понадобится, могли получать по 20 су на этап, отправились мы каждый на свою родину. Капитан Дюмениль шел сначала вместе со мною, чрез Марсель, Авиньон, до Лиона; здесь мы расстались: он отправился в Париж, а я через Лонс ле Сонье, Макон, Шалон, Безансон, Кольмар и Страсбург в Биберих, куда и прибыл 1-го Июля.

Прибыв в Биберих, я получил свое прежнее место во втором Нассауском полку, стоявшем тогда гарнизоном в Мастрихте в Голландии. Я пробыл здесь только пока успел экипироваться, и мельком повидавшись с своими, отправился в Мастрихт. 7-го Августа, [408] 1814 года, явился я в свой, полк: радостно, как воскресший из мертвых, был встречен я немногими оставшимися в живых товарищами похода в Испанию.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о плене в Испании и у варварийцев, с 1811-го по 1814-й год. (Из записок одного Немецкого офицера) // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 72. № 288. 1848