ИЗ ЗАПИСОК БАЗИЛЯ ГАЛЛЯ.

Когда наш небольшой красивый кораблик подходил к знаменитому Мысу Доброй Надежды, я часто оставался, на палуб после вахты, и с наслаждением смотрел на созвездия, которые были мне известны прежде только по одним названиям, и которые с трудом представлял я в своем воображении. Рассматривая небесные карты и небесные глобусы, — так мы привыкли называть все эти игрушки, — мы приучаемся не верить басням о Кентавре с двумя блестящими звездами, о павлине с головою сияющею как Алдебаран; об огромном корабле Арго, плавающем на южном полушарии с звездою, пламенеющею на одном из корабельных шпилей. Конечно, здравый рассудок во многих случаях повелевал нам, принимать с осторожностию эти огромные соображения, приведенные в земные виды. Формы сами по себе не значат ничего. Вся номенклатура звезд придумана только для практики, которую первые мореплаватели любили прикрывать завесою тайны. Никто не ожидает увидеть в небесах фигуры Кентавра, корабля или павлина. Несмотря на то, мы чувствуем однако ж какое-то любопытство взглянуть на эти группы звезд, от [106] которых разыгралось пылкое воображение первых наблюдателей. Хотя только весьма малое число групп может быть замечено, но мысль наша легко предается приятному обману. Каждую ночь, когда эти группы подымались на горизонт, переходили меридиан, и погружались в западное море, мы более и более представляли их себе под условными формами гидр, горлиц, птиц, фениксов и летающих рыб, не забывая огромного южного кита, которого гордое око с трудом может быть замечено Европейскими астрономами, потому что самое большое его возвышение не превосходит 10 градусов.

Но из всех антарктических созвездий, знаменитый южный крест должен всегда привлекать внимание мореходца. Я думаю, он поразил бы и того, кто бы никогда не слыхал о Христианской Религии. Три большие звезды, образующие этот крест, одна вверху, другая на левой стороне, и важнейшая из всех, называемая альфою, находящаяся внизу, расположены таким образом, что представляют совершенно вид распятия, даже без пособия четвертой небольшой звезды, дополняющей горизонтальную линию. Когда созвездие это находится на меридиане, он представляется глазам почти совершенно прямо; при закате кажется склоняющимся к западу. Я не уверен, бывает ли оно приметнее в это время или тогда, когда подымается на востоке: утверждаю только, что во всяком положении оно величественно, и способно уносить мысли наши к небесам. Не знаю, какое действие производят оно над другими: что касается до меня, то скажу утвердительно, что в числе многих ночей, проведенных в рассматривании южного креста, не могу припомнить двух случаев, в которых бы вид его поражал меня одинаково, и ни одного, когда бы не [107] ощущал я впечатления совершенно нового и всегда сильнейшего, нежели прежние.

Созвездие это, имея 50 градусов возвышения над южным полюсом, бывает видимо во все время своего обращения. Следовательно, находясь на высоте Мыса, я мог наблюдать его во всех положениях, начиная с того, когда, будучи прямо, оно великолепно сияет над горизонтом между 60-ти и 70-ти градусами, до самой той точки, когда, достигая полного своего обращения, склоняется вершиною к морю. Последнее положение, сказать мимоходом, напоминало мне всегда смерть Апостола Петра, который был распят головою к низу. Словом, я ручаюсь, что нет человека столь нечувствительного, который бы, наблюдая это пышное созвездие в различных его видах, не был поражен им более или менее.

Но это напоминает мне одно весьма тягостное чувство, испытываемое нами среди удовольствия путешествовать по отдаленным странам: я говорю о том унынии, которое овладевает душою, когда мы видим невозможность не только перелить, хоть письмом, впечатления наши в сердце отдаленного друга, но даже не в состоянии дать ему малейшее понятие о наших наслаждениях. В обыкновенной жизни не имеем мы весов, на которых бы можно было взвесить ощущения столь мягкие и, так сказать, воздушные, изменяющиеся каждую ночь и почти каждую минуту, подобно первым лучам зари, так, что ни какое их описание не может казаться нам удовлетворительным: я боюсь, что и в этом случае, как во многих других, должны мы довольствоваться чувством личного упоения, и отказаться от приятности разделять его с другими. [108]

Маия 28-го встретило мы пакетбот, плывший из Англии в Бразилию, о вышедший в море целым месяцем позже нас. У них не было ни журналов, ни газет, ни реляций о действиях морских и сухопутных сил. Лейтенанту пакетбота были совершенно неизвестны занимательнейшие происшествия той эпохи (1812 года). В ответ на наши вопросы, он утверждал, что все оставалось точно в том же положении, как и в то время, когда мы покинули берега Англии. Капитан был болен и лежал в своей каюте, и нам нельзя было поговорить с ним. Лейтенант, допрашиваемый и мучимый нами, наконец признался откровенно, что даже в Англии не имел он времени прочитать журналы; что он предоставляет заниматься делами политическими тем, которые были обязаны к тому долгом, и что с него довольно и тех хлопот, которые имел он но своему пакетботу.

«Смею сказать», прибавил этот чудак с веселостью, столь противуположною грубой его наружности: «смею сказать, что вся эта история о Бонапарте и Русских закупорена у меня в этих мешках». Он показал на чемоданы с письмами. «И когда отдам их в целости, как надеюсь, в Рио-Жанейро, то вряд ли можно будет сказать, что я не привез ни каких новостей».

Июня 8-го оставили мы Кантонские корабли, нагруженные чаем, которые конвоировали. Увы, сколько вкусных обедов теряли мы при этой разлуке! Мы направляли путь свой левее, на восток, к Мысу Доброй Надежды, а они пошли прямо к югу, стараясь застать еще южные ветры.

Я помню, что на следующий день, при первых [109] лучах зари, во время утренней вахты, мог я с трудом различить в отдалении флот с его мачтами, рисовавшимися на горизонте. На море не было ни тумана, ни качки; свежий утренний воздух был чист и прозрачен. Тем гоголубой цвет горизонта казался почти черным в сравнении с лазуревым сребристым покровом неба, и обозначался резко наподобие металлической жилы в какой-нибудь рудокопне. Обратив зрительную трубу на отдаленные суда, мы могли видеть не только их паруса и их мачты, но даже некоторые из снастей. Когда солнце, достигнув одного или двух градусов высоты, рассыпало блестящие золотые лучи свои на белое полотно, то все предметы сделались до того ясны, что, казалось, можно было различить самые швы парусов. Не думаю, чтоб какая-нибудь другая картина могла сравниться с восхождением солнца на море, и разлить в душе нашей чудное доверие к настоящему, и сладкую надежду на грядущее; по крайней мере я, ни в какие минуты дня, не ощущал того, что происходило в душе моей при виде восходящего солнца.

Когда нам пришлось расстаться с кораблями, которые мы прикрывали, нельзя было не вспомнить, что в последних взглядах, бросаемых на какой-нибудь предмет, есть всегда что-то грустное. Если чувство сожаления скрывается на дне чаши прощания, оно, будьте уверены, всплывет непременно, и часто одна лишняя капля переполняет целый сосуд. В эту минуту мы не могли однако ж упрекать себя ни в чем, разве в некоторых ругательствах, которыми иногда наделяли наших тяжелых друзей за медленность их хода, и то в таком только случае, когда бывали принуждены, при хорошем ветре, убавлять паруса, чтоб итти вместе с ними. Легкий [110] фрегат, плывущий вместе с тяжелыми судами, олицетворяет для меня басню о скучном путешествии зайца в обществ волов.

Веселые наши спутники, летучие рыбы, кружившиеся около нас в жарком пояс, отказались следовать за нами за тропик. Единственные путешественники, встречаемые нами в последствии, были тяжелые киты и белые морские свиньи. Но мы видели множество птиц, особенно пингвинов. Капитан наш, искусный стрелок, убил одного, у которого ширина распростертых крыльев составляла не менее семи футов. Я часто видел пингвинов, у которых эта ширина простиралась до двенадцати, и слыхал от людей достоверных, что она бывает и в шестнадцать футов.

Июня 22 были мы в виду возвышенных северных берегов полуострова, образующего Мыс доброй Надежды, где находится знаменитая Столовая Гора. Она действительно имеет вид, соответствующий ее названию; по высота ее, как и вообще высота всех величайших гор, слишком преувеличена во всех описаниях, которые мы имеем. В продолжение целого дня тихая погода препятствовала нам противиться течению, и хотя к вечеру ветер стал крепчать, но было уже слишком поздно, чтоб и м воспользоваться. На другой день мы обогнули Мыс; но ветер, смешенный с дождем, дул с такою силою от севера, и море было так бурно, что нам стоило большого труда держаться: мы не могли даже подумать, чтобы стать на якорь. На следующий день ветер стих, небо прояснилось, мы дошли почти до залива Св. Симона, и в безопасной бухте застал нас штиль; но гребные суда военных кораблей скоро выбуксировали нас в открытое море. [111]

В продолжение зимы этого полушария, соответствующей нашему лету, единственный приют для кораблей есть залив Св. Симона, образующий Мыс с южной стороны полуострова. Столовая бухта, называемая таким образом от горы того же имени, висящей почти над нею, не безопасна в зимнее время, потому, что северо-западные ветры дуют в нее со всею силою, и весьма часто прибивает к берегам суда, имеющие неосторожность бросить там якорь.

Я очень хорошо помню ту минуту, когда выскочил из лодки, чтоб ступить на Африканский берег. Я не стану описывать поэтических ощущений, вспыхнувших тогда в душе моей, потому что вместе с ними припоминаю также сильное беспокойство, овладевшее мною и моими товарищами на счет нашего белья, которое в двух больших связках было перенесено из лодки и отдано прачке. Клянусь честию, я не могу отделить высоких впечатлений тамошней Природы от презренной заботы о рубашках наших матросов. Соединение этих противуположностей так обыкновенно в путешествиях, что большая поэзия поглощается ими: ежели я хочу остановиться на ощущениях, которые возбудил во мне первый вид Мыса, этого уголка Земли, так глубоко врезанного в воображение всех моряков, в ту же минуту приходят мне на мысль скупные споры с прачками Сеймонс-Тоуна о цене за мытье наших рубашек. Тогда прекрасное и высокое сливается с пошлым и обыкновенным, — и вот почему я не стану теперь описывать Мыса Доброй Надежды. Посетив его в последствии еще три раза в благоприятнейших обстоятельствах, я найду еще случай поговорить о нем в подробности. [112]

Третье число Июля было назначена к выходу в море; но ветер, сначала слабый, скоро совершенно стих. Это воспрепятствовало нам вступить под паруса, и только 5-го числа пошли мы против довольно сильного юго-восточного ветра.

Западное течение, господствующее около Мыса во все времена года, становится иногда так быстро, что заставляет корабли совращаться с своего пути. Оно образует широкую отмель со стороны Игольного Мыса, и очевидно происходит от пассатных ветров, дующих из Индейского Океана.

В продолжение трех дней были мы преследуемы то южными ветрами, то штилями. Но 8-го Июля, во время самой глубокой зимы, подул крепкий северо-западный ветер, и мы уже не уклонялись от нашего пути, делая по 240 миль в сутки.

Ничего не может быть занимательнее первого дуновения такого ветра. Море бывает гладко, и корабль кажется летящим по его поверхности. Мачты бросаются вперед и как будто хотят упасть на корабельный нос, между тем как реи трещат и гнутся, даже иногда ломаются, ежели не обратят на них внимания.

При первом ветре и до тех пор, пока море еще гладко, можно нести удивительное множество парусов. Но мало помалу осторожность заставляет уменьшать их число. Тогда корабль одушевляется новою жизнию, — жизнию опасности. Шкипер опытным взором наблюдает за снастями. Плотник приготовляется к исполнению приказаний. Констапель, предвидя сильную боковую качку, осматривает, хорошо ли укреплена артиллерия. Все другие низшие служители, каждый на своем месте, в [113] ожидании шквала, приготовляются встретить его. Матрос, приставленный к каюте, просит спустить к нему поболее крючьев и планок, и, получив веревки, принимается привязывать стулья и столы. Матросские ружья прикрепляются к пирамидам. Для нижних реев приготовляются нок-тали, и констапель, в сопровождении мичмана, осматривает еще раз артиллерию. Все эти предосторожности, и множество других, принимаются с таким порядком, что пассажиры вряд ли могут их приметить. Можно подумать, что каждый из служащих на корабле, боясь выказать тайные свои опасения, решился сделать все, чтобы шквал не застиг его врасплох.

Но из всех предвозвестников грозной погоды, ни один не поражает так страшно, как беспокойный взор капитана, беспрестанно обращающийся к той стороне, откуда дует ветер. Кажется, будто глаз его хочет проникнут в густые, черные облака, и угадать, сколько времени может он еще с безопасностию держать паруса. Время от времени, отторгает он взор свой от ветра, чтоб посмотреть на скрепления сгибающихся стеньг, и видит с прискорбием, что надувшиеся паруса рвутся и отделяются от реев. Может быть, в эту минуту пробует он рукою какую-нибудь веревку, натянутую как струна на арфе, и говорит сам себе: «Держись крепче, добрая веревка!» Может быть, идет уже в сороковой раз посмотреть на барометр, чувствуя, в душе своей, что ртуть слишком быстро упадает. Возвращаясь на палубу, он еще заглянул в Горсбурговы «Общие наблюдения о погоде и ветрах», и почти убедился, что должно убавить паруса прежде, чем корабль подвергнется какой-нибудь опасности. [114]

Ступив на палубу, он находит, что в продолжение немногих минут, проведенных им внизу, ветер сильно скрепчал. Он наконец почувствовал необходимость убрать паруса, пока это еще возможно, и пока «небо не унесло их», как говорят моряки. И в самом деле, если эта. мера хотя несколько замедлится, не только паруса и реи, но и самые мачты будут внезапно вырваны, и, кружась в воздухе, унесутся как туманная масса.

Экипаж, который задолго до команды капитана чувствует необходимость убавить паруса, собирается группами в разных местах палубы; каждый из матросов разговаривает тихо с своим соседом, посматривая с беспокойством на небо, и трепеща при каждом новом треске мачт и реев.

— Хорошо! снасти славно затрещали! говорит один делая ударение на последнее слово.

— Да, отвечает другой, тем же тоном: и если капитан не остережется, то и корабль в свою очередь затрещит не хуже.

— Полно, ребята! возражает старый матрос поседевший на южных морях: мне знакомы эти шквалы; они в минуту стихают. Вот, как мы будем на высоте Игольного Мыса, то капитан не станет нести столько парусов: он знает эти моря!

В эту минуту капитан, который не хотел потерять даром ни одной секунды, как бы с сожалением возвышает наконец свой голос, и командует: «Пошел все наверх! — Марсовые по марсам!» Внезапное единожденное движение матросов, их головы, торчащие со всех сторон, между [115] снастей и веревок, мгновенное прекращение их споров о ветре, — все доказывает, что они были уже готовы к команде капитана, и только ее дожидались.

— Марсовые по марсам! командует в свою очередь вахтенный офицер громче обыкновенного, для того, чтобы дать почувствовать экипажу необходимость поспешности. Опытный моряк, занимающий свою должность, умеет в короткое время приучить своих подчиненных понимать малейшие изменения его голоса, хотя для посторонних они вовсе не заметны.

— Марсовые по марсам! Это легче сказать, чем сделать, — бормочет про себя старый матрос, перебегая на бак, и бросая испытующие взгляды на густые, черные тучи, несущиеся с северо-востока: он посматривает также на верхние паруса, надувшиеся от ветра, и, кажется, выжидает минуты, в которую они оторвутся от реев.

— Точно так же легко сделать, как сказать, возражает неожиданно капитан: идучи мимо, он услышал замечание старого матроса. Тебе, старик, а этим молодцам это будет не трудно, ежели вы только захотите... Ну, ребята!.. сюда!.. готовы ли вы?

Весьма трудно убирать паруса, ежели команда капитана раздается в ту минуту, когда ветер дует со всею силою. В обыкновенную погоду достаточно для этого нескольких матросов, но в штурм совсем другое дело: если марса-шкоты будут отданы не довольно осторожно, корабль может потерять и реи и стеньги.

Вообще минута, следующая за командою — [116] «Марсовые по марсам» — бывает всегда минутою испытания для вахтенного офицера. Если он искусный моряк, если независимо от уверенности, которую дает привычка, он обладает еще положительными сведениями своего звания, то будет весьма рад случаю применить теоретические свои познания к практике. Такой офицер не растеряется при самом ужаснейшем шквале: напротив, он станет равнодушно выжидать сильнейших его порывов, ибо уверен, что имеет в своих руках все средства противиться ему без малейшего вреда для корабля. Я часто видал молодых офицеров, управлявших парусами с совершенною свободой, тогда как старые моряки не знали, каким образом справиться с ветром и выпутаться из хлопот, в которые вовлекло их отсутствие духа и незнание дела. Иногда офицер бывает в состоянии распорядиться приготовлениями к убиранию парусов по всем правилам Гамильтона-Мура, но едва раздастся роковое слово — «Марсовые по марсам!» — все пойдет как нельзя хуже. Реи ломаются пополам от слишком раннего отдания веревок, и бедный фор-брамсель упадает как птица, тогда как ундер-лисель обвивается около мачты подобно мокрому покрывалу.

— Что теперь делать?.. шепчет про себя бедный вахтенный офицер, выбившийся из сил. Он видит сумятицу, происшедшую от его незнания, и старается отвратить беспорядок, но, растерявшись, только более его увеличивает. Если в эту минуту прийдет на палубу капитан, сведущий в своем искусстве, то он оставит бедного молода го человека выпутаться из беды, как тот сумеет, предпочитая лучше потерять кусок холста, чем подвергнуть одного из своих офицеров унижению передать должность свою другому. От подобного [117] снисхождения служба потерпит гораздо менее, даже при утрате каких-нибудь запасных материялов, чем от неуместной строгости, влекущей за собою большой нравственный вред, — обнаружение в глазах подчиненных невежества их офицера.

Иногда случается, что капитан, подойдя как бы ненарочно к офицеру, шепнет ему на ухо пару тех магических слов, которые дают надлежащий ход всем маневрам, распутывают веревки, убирают паруса и реи, и приводят все в порядок. Если и этот опыт не удастся, то капитан призывает экипаж. В подобных случаях, сам капитан, или чаще старший лейтенант, берет рупер; матросы, услышав начальническую команду, к которой они привыкли — летят на реи, разнимаются веревки, которые еще недавно казались перепутанными до невозможности, грозившая опасность отклоняется, все снасти приходят в надлежащий их вид.

— Теперь позовите вахтенного офицера! говорит капитан, и молодой пристыженный мичман снова занимает свое место на палубе. Я не считаю нужным заметить, что каждый молодой человек, одаренный умом и самолюбием, скорее бы согласился истереть пальцы свои до костей, перелистывая теоретические книги, чем подвергнуться подобному стыду. Но кто из нас может поручиться, что избежит таких испытаний, когда мы все по большей части вступаем в звание моряка с весьма малою долею опытности, а иногда и вовсе ее не имеем?

Если б я был вдруг назначен командиром корабля в Греческом Архипелаге с повелением итти в Смирну или возвратится в Мальту, то самого меня много затруднил бы путь, которого бы должен [118] я был держаться, чтоб воспользоваться ветрами и течениями. В этом случае я был бы так же несведущ, как тогда, когда б свои познания в Навигации приобрел я, плавая в продолжение тридцати лет, по моему деревенскому пруду, на котором начались первые мои путешествия. Но и тот из моих офицеров, который, зная хорошо Левантскую навигацию, стал бы втайне подшучивать над своим новым капитаном, тот самый вероятно потерял бы охоту смеяться над другими, если б корабль наш находился в Проливе Сингапорском, или если б я дал ему приказание вести его в Пуло-Пенанг чрез Малакский Пролив или возвратится в Китайское Море.

Текст воспроизведен по изданию: Плавание около мыса Доброй Надежды. Из записок Базиля Галля // Библиотека для чтения, Том 4. 1834