-

СЦЕНЫ ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ ПО ГЕДЖАСУ И АБИССИНИИ.

(Рассказы г. Вессьера).

I. Буря.

Абиссинский берег Красного Моря одна из самых замечательных частей Африки, и однакож любопытство или любовь к науке привлекают очень мало путешественников в эти таинственные страны, достойные полного внимания Европы. Новейшие и полные сведения о неисследованных землях, прилегающих к Аравийскому заливу и центральной Абиссинии доставлены преимущественно французами. Так, Роше д’Эрикур несколько раз [4] путешествовал по королевству Хоа, а другой путешественник, старый офицер египетской армии, г. Арно, проник, в 1843 и 1844 годах, в страну сабеев, жил в арабском городе Маребе, и собрал там множество сведений о древнем племени гамиаритов, которых образованность оставила глубокие следы в этой части Йемена. В Каире, случай привел меня познакомиться с Арно, который возвратился из земли сабеев сквозь тысячу опасностей, и не смотря на то, опять нетерпеливо желал туда отправиться. Я слушал рассказы неустрашимого путешественника, читал примечания ученого ориенталиста, г. Френеля, на труды его, и признаюсь, я понимал, даже разделял восторг, с каким он стремился в аравийские пустыни. Раз представился нам прекрасный случай осуществить предположения о поездке. Ученое поручение французского правительства заставило смелого исследователя земли сабеев возвратиться к берегам Красного Моря и изучить в подробности памятники гамиаритов. Мы уговорились ехать вместе: но после короткого пребывания в Йемене, непредвиденные обстоятельства побудили нас искать убежища на африканском береге, и таким образом мы пробыли довольно долго в мало известной стране.

18-го января 1848 г., при закате солнца и наперекор муссону австралийского полушария, свирепствовавшему тогда со всею яростью, мы оставили [5] аравийский берег Красного Моря, и в открытой лодке отправились к африканскому берегу. Не смотря на все усилия наших матросов, лодка могла отойти от берега только на рассвет. С этой минуты, мы узнали все волнения путевой жизни, которые можно узнать только посреди самых негостеприимных пустынь восточной Аравии.

Мы стали под паруса при первых лучах рассвета. Ветер несколько слег, и хотя волны еще были сильны, однакож все шло хорошо до десяти часов утра. Наш кормчий (нукада), моряке искусный для араба, продолжал держаться прямого направления, то есть хотел пристать к Африке несколько южнее Далекского архипелага, и потом подняться через пролив, отделяющий эту группу островов от твердой земли. Напрасно замечали мы, что прямая дорога невсегда бывает самою короткою между двумя точками, даже на море; он уступил тогда только, когда явился в подкрепление нашим доводам страшный помощник: — буря.

Часа за два до полудня, ветер, и без того, уже сильный, еще более окреп. Море страшно бушевало. Буря хлестала по волнам; они кипели, покрывались белою пеной и, сметаемые ветром, носились сероватыми холмами на поверхности воды. Когда волна слегка набегала на несчастную нашу лодку, довольно было одного толчка, чтобы остановить ее ход, и кормчему, державшему руль, надо было употребить всю свою ловкость, всю [6] предусмотрительность, чтобы волна не захлеснула нас совершенно. Но несмотря на все его усилия, нас ежеминутно обливало широкими складками воды, холодной как лед. За этими незначительными неудобствами последовали другие, более важные. При малейшем невнимании кормчего, вода хлынула через край лодки; тюки, лежавшие в ней, размокли и сделались вдвое тяжелее. Оставалось пожертвовать грузом; но усилия всех нас, вместе взятых, едва ли могли бы сдвинуть с места хоть один из огромных тюков, весивших, каждый, около двух тысяч фунтов: нас было в лодке человек семь или восемь, да еще с полдюжины детей.

Матросы, собравшись в заду лодки (сайн), молились, пели гимны, стихов по пятидесяти, читали поучения, в которых проклинали неверных, приводили изречения из священных книг, взывали к шейхам, пользовавшимся наибольшим уважением. Все эти восклицания сливались в какой-то неясный крик, подобный тому, какой, при сильном порыве ветра, испускали морские птицы, крывшийся на гребне утесов. «О шейх, Абд-эль-Кадр-эль-Джеилани (Мусульманский святой, почитаемый моряками. Гробница его находится на одном из островов Персидского залива.), покровитель пловцов, защити нас!» восклицал один.

«Я ищу прибежища у Аллаха с самого рассвета!», шептал другой. — «Избавь меня от [7] пропасти, шейх Саид, говорил третий: как только ступлю ногою на землю, заколю тебе в жертву лучшего барана!» — «А я выбелю заново купол, под которым покоются твои кости», прибавил последний жалобным голосом. Все эти обеты, все молитвы, не усмиряли ни ветра, который постоянно усиливался, ни моря, которое продолжало бушевать. Кормчий беспокойно вперял глаза в глубину воздуха.

Мы не были спокойнее экипажа. Две или три лодки, шедшие от африканского берега, прошли рядом с нашею лодкой и послали нам обычное желание счастливого пути; но желание это исчезло в шуме бури. Тысячи морских птиц летели над нашими головами перед шквалом, возвращаясь к берегу, и мы печально смотрели на паруса и быстролетных чаек, которые вскоре пропали в тумане.

До сих пор кормчий упорно боролся с непогодой; но вскоре представилась новая опасность нашему положению. Один матрос вдруг бросился к огромной медной жаровне, начал стучать по ней ножом, как по барабану, и вокруг нас каждый повторял про себя изречение, с которым мусульмане призывают Божью помощь при наступлении страшной опасности: Аллах акбар! (велик Бог!). Не понимая ни кухонной музыки, ни внезапного страха, мы решились выйти на минуту из убежища, которое устроили себе между двумя тюками хлопчатой бумаги. Четыре кита, вдвое [8] больше нашей лодки, играли в двадцати или тридцати узлах от нас; иногда они лежали на воде совершенно неподвижно, и я понимал, что моряк Синдбад мог принять их огромные хребты за острова; потом, одним прыжком, бросались из воду; то исчезали, то опять выплывали на поверхность, поднимая, как выброшенная морем скала, снопы влаги, которые сгибались под усилием ветра и дробились мельчайшею росою. Иногда громада животных поднималась над волнами, совершенно отделялась от них могучим ударом хвоста, пробегала пространство в шестдесят футов, и снова упадала на влагу, которая рассыпалась под огромною тяжестью, с шумом, подобным пушечному выстрелу. Тогда место, на котором чудовищные животные покидали влажную стихию, оставалось на мгновенье отворенным, подобно кратеру волкана, и там, где они снова погружались в бездну, поднимался вихрь, в котором с треском исчезали волны. Каждый из нас последовал примеру матроса, стучавшего в жаровню, и вскоре раздался оглушительный шум, смешанный с ружейными выстрелами, которые мы пустили на воздух: мы не осмеливались целить в величественных гигантов, боясь, чтобы они не отмстили нам за несколько свинцовых зерен, которые не могли бы проникнуть сквозь их жирную броню.

Насладившись концертом, киты удалились, и мы [9] начали лавировать к берегу: кормчий был убежден, что появление этих животных предвещало какое-нибудь несчастие. Еще долго мы видели, как они прыгали по волнам. «Хвала Аллаху!» вскричали матросы: мы спаслись!» — А разве так велика была опасность? спросили мы. — Велика ли! возразил кормчий: да еслибы будан (кит) только потерся о нашу лодку, мы пошли бы ко дну.

Около трех часов пополудни, мы наконец увидели вершину горы, поднимавшейся из волн. Как ни далека была от нас земля, но вид ее радовал нас: это, был друг, который, кажется, бежал нам на встречу. Мало по малу, гора росла, через полчаса уже можно было ясно различить ее очерки, и вскоре показались желтые мели, окружавшие ее подножие. Мы поворотили к южному пункту острова Камарана, и часа через два прошли возле островков, рассеянных впереди узкого и тихого канала, отделяющего большой остров от материка. В эту пору, песчаная полоса земли была буквально покрыта птицами, и еще со всех краев неба летели стаи чаек. Тысячи крыльев хлестали воздух, или вовсе не складывались, чтобы шире занять место на берегу. Мы слышали резкие вопли каждого из этих воздушных жителей: чайки стонали, цапли, вапи и чепуры испускали странный крик, пеликаны кричали глухим голосом, кулики насвистывали длинную жалобу, и шум ветра [10] и волн был гармоническою основой этим острым и печальным нотам.

Последний луч солнца озолотил белые уступы берега, и заиграл на красивых верхушках нескольких финиковых дерев и на купе пальм, выросших в песке; потом, этот пурпурный свет упал на грани волн, усеял красными искрами их темную лазурь, разложился в водяных пузырьках, сорванных ветром с вершины каждой волны — и сонмы мгновенных радуг забегали по всей поверхности моря. Через час, последнее дыханье утомленной бури пригнало нас в гавань Камарана, и мы бросили якорь. Маленький рейд был тих как зеркало; несколько самбуков (лодок) дремали возле нас на якорях; один или два огонька сверкали в глубине деревни или в бойницах старой крепости, охраняющей остров. На берегу толпа мужчин сидела в кружок, и пела заунывную песню на неизвестном языке, сопровождая пенье тростниковою флейтой, между тем как бубны и большие железные кастаньеты били такт этой дикой, но непротивной и характеристической музыке. Другая группа плясала: это были, черные невольники: они утешали себя, после тяжелых трудов, плясками и песнями своей родины.

Так как целый день мы питались только хлебом, то взяли ружья и пошли на берег. Шагах в пятнадцати от места, где стояла наша лодка, входила в рейд длинная песчаная коса. В [11] прежнюю поездку, пробыв около месяца в Камаране, мы имели случай заметить на этом маленьком полуострове множество голенастых птиц, бекасов, и проч. Два ружейные выстрела, сделанные прямо по земле, подняли бедных птиц; продолжительные крики выразили их ужас, и мы побежали подбирать жертвы. Отбросив чаек, оказавшихся негодными потому только, что их было очень много, остальных птиц мы ощипали, слегка натерли маслом, развесили на палку и изжарили в несколько минут. Морской воздух так возбудил наш аппетит, что все плоды нашей охоты были истреблены в один завтрак. Чтобы не делиться с матросами, мы условились не потрошить птиц. Оттого, когда матросы пришли наблюдать за успехами нашего аппетита, мы собрали запекшиеся потроха и кровь из дичи на ломоть хлеба, намазанный маслом, и правоверные с отвращением отвернулись от нас, бормоча сквозь зубы проклятия. Внутренности птиц казались им чем-то нечистым до крайности. В утешение поклонникам мусульманского пророка, мы обещали убить для них, при первом удобном случае, жирного и жесткого пеликана.

II. После бури.

На другой день после бури, экипаж принялся заделывать щель, которая образовалась в нашей [12] лодке, и через сутки могла отправить нас ко дну. Кроме этой щели, было еще много других; но кормчий уверял нас, что они вовсе не опасны, и что, усердно вычерпывая воду, мы можем спокойно добраться до африканского берега.

Мы провели этот день на суше. Когда мы по шли на охоту, сомнительный блеск едва начинал пробираться сквозь туман — последний след вчерашней бури. Этот бледный свет заменился багровым, и солнечный круг, закрытый на мгновенье высокими горами Аравии, явился, наконец, между зубцами их хребта; потом косвенные лучи его скользнули по каждой вершине, и зажгли громаду каждого утеса, еще утопавшего посреди лазури. Вскоре, поток света разлился по отлогости цепи, по берегу, по морю, по острову, и птицы, спавшие на берегах, проснулись и полетели, приветствуя радостными криками восход лучезарной звезды. Лодки приготовились выйти в море; над каждою избой взвился голубой дым и поднялся к.небу, вместе с песнями матросов и жаворонков. Немного спустя, порыв ветра зарябил воду рейда, в. глубине которой другой мир обнаружил, в свою очередь, признак жизни. Две акулы, разрезая поверхность моря, гнали перед собой огромную стаю рыб. При этом знаке, тучи ястребов налетели с продолжительными криками, хлеща крыльями по зыби, которая перебегала по всему заливу. Осажденная акулами и птицами, стая рыб продолжала [13] плыть перед легионом хищников, и длинная борозда пены, исколотая клювами, разрезаемая ежеминутно порывами ветра, далеко сохраняла ее след.

Несколько севернее маленького залива, служащего теперь гаванью, между двумя мысами, которые еще покрыты древними гробницами, открывается, в десяти шагах от развалин разрушенного городка, другой рейд, теперь обмелевший, которого дно тянется под водой такою слабою отлогостью, что почти на всех пунктах можно пройти, более четверти мили, и вода будет доходить не выше колена. Этот берег заселен множеством разных пород птиц, которые неутомимо оспаривают одна у другой тела моряков, оставленные удаляющимися островкам. Белые и синие чомги бегают, погружаются в воду, играют, улетают и снова возвращаются нырять в спокойном море; колпицы роются в тине; пеликаны плавают флотилиями, и ловят мелкую рыбу, которую крупная рыба гонит из воды; далее, стоят на длинных голенях красные гуси, с огненными крыльями, похожие на подвижное пламя. Мы выбрали себе на завтрак в этом богатом птичнике несколько краснокрылых гусей; но, прежде всего, должно было приблизиться на приличное расстояние к этим длинным рядам краснокрылых, недоверчиво наблюдавших за всеми нашими движениями. Случай послал нам доску, верно какого-нибудь разбитого судна; мы привязали к ней огромную охапку [14] хвороста, спустили этот плот в воду и медленно пошли вперед под его прикрытием. Но доска, к несчастию, покачнулась и разрушила план экспедиции в ту самую минуту, когда мы хотели напасть в расплох на огненную стаю. Нам удалось убить только одну птицу; пораженный свинцом, гусь хотел было приподняться, но широкие крылья его упали в бессилии, и раскинулись на воде, как кусок алого шелку. Надо было отказаться от охоты, потому что вся стая вдруг исчезла, и притом жар сделался нестерпим. Выстрелив еще два-три раза из ружья, мы наполнили свои широкие карманы мелкою дичью, и пошли к рейду, где стояла на якоре наша лодка.

На другой день, не задолго до рассвета, мы сели в лодку. Ветер был слабый и совершенно слег, когда мы проходили через пролив островка, который арабы называют Укебаном. Нам хотелось воспользоваться первым дыханьем воздуха, чтобы пройти канал, узкий в этом месте; но лодка была неподвижна, как на якоре; парус дремал; море не шевелилось и сверкало при лучах солнца, как озеро растопленного свинца. Те, которым случалось довольно долго путешествовать на неаполитанском корабле, замечали, что итальянские матросы, кажется, забывают о Небе, пока море спокойно, и начинает молиться, когда наступает ураган со всеми ужасами. Эту же противоположность мы заметили и здесь. [15]

В лодке с нами ехал джеллаб (продавец невольников); он вез с собою трех или четырех девочек и маленького негра, почти идиота — остаток партии невольников, которых не удалось ему сбыть в Йемене. Этот торгаш, бывший третьего дня смиреннее дервиша, теперь, когда буря миновала, принялся, по прежнему, бить маленького негра по спине хлыстом, сплетенным из кожи гиппопотама. В два прыжка мы очутились между безвинною жертвой и джеллабом, вырвали у него хлыст и бросили в море. Торгаш хотел-было доказывать необходимость наказания; но когда мой товарищ не совсем мягко погладил его по плечу, он замолчал, задрожал как лист, и с этого дня начал питать к нам глубокое уважение. Бедные дети заплатили нам за покровительство множеством маленьких услуг, которыми предупреждали наши желания.

К закату солнца, лодка наша не сделала даже ста узлов. Мы по прежнему стояли в виду Укебана и множества песчаных островков, на которые дождем налетали птицы. Небо и море сливались в одну багровую пелену, и только на восточной стороне фиолетовая линия обозначала край горизонта, Мало по малу, все эти яркие краски побледнели, от всей этой роскоши осталась на небе косвенная полоса (Здесь не бывает сумерек, но есть «зодиаковый свет», который замечен Агатархидом, как видно из отрывка, приводимого Диодором Сицилийским.), как будто след дневного [16] светила. По мере того, как новая звезда зажигалась на небесной тверди, такой же блеск пробуждался на заснувшем море; потом взошла луна, разлила нежный свет по небу, и упала на воды длинной серебряной бороздой. Тогда все созвездия угасли в небе и на лазури воды. После палящего дня, воздух наконец сделался теплым; в атмосфере была разлита невыразимая прелесть, и посреди этой ясной, прозрачной, тропической ночи, как будто слышались таинственные голоса, говорившие о Боге.

Одна из невольниц джеллаба уже давно жаловалась на нестерпимую головную боль. Это была девочка лет десяти, не более, хилая, изнуренная. Черные волосы ее разделялись на две широкие тесьмы, которые были связаны желтою шелковинкой, перебегавшей золотою струйкой с косы на косу, и падали по щекам впалым, вдавленным продолжительною болезнью. На шее у ней были надеты голубые стеклянные бусы: хозяин украсил ее, для продажи, побрякушками, как языческие жрецы, ведя жертву на заклание, украшали ей голову богатыми лентами и гирляндами цветов. Одежда негритянки состояла из куска грубой холстины, разорванной во многих местах, и едва прикрывавшей члены, по которым пробегала лихорадочная дрожь. Джеллаб звал девочку Дангулехой: это аббиссинское [17] название цвета роскошной сикоморы, которого лепестки защищены длинными шипами. Злая ирония! Между блестящим цветком горного кустарника и ребенком, поблекшим от голода, жестокого обращения и болезни, была такая же разница, как между удовольствием и печалью, между надеждой и отчаянием. Игры подруг ни разу не вызывали улыбки на лице девочки; часто она потихоньку плакала, и в звуке ее голоса было что-то невыразимое, от которого разрывалось сердце: смерть ясно проглядывала сквозь оболочку молодости.

На рассвете, мы стояли перед Джебель-тером вулканическим островком, которого ребра, облитые лавою, беспрестанно обмываются волнами, а гребень извергает черные столбы дыма, доказывающие, что волкан, родивший этот остров, еще не охладел под саваном моря. Длинные вереницы чаек улетали с горы и шныряли по всем направлениям, так близко к воде, что низ их крыльев окрашивался роскошным отблеском аква-марина. Мухоловки носились по небу на такой высоте, что были бы невидимы, еслибы луч солнца не золотил их белоснежных крыльев.

Дангулехе сделалось хуже. Она начала бредить, и два раза матросы удержали ее в ту минуту, когда она уже готова была броситься в море. Без нашего присутствия, Джеллаб жестоко наказал бы ее за эти припадки горячки. Потом девочка села возле подруг, которым было велено смотреть за [18] нею. Большие черные глаза ее как-то странно сверкали, и она затянула в полголоса длинную песню своей родины, но таким жалобным напевом, с таким выражением печали в словах, что другие негритянки не могли удержаться от слез. Мы принуждены были отойти от черной группы: сердце наше разрывалось. Эта песня вызвала в воображении больной родину, со всеми любимыми призраками: безутешную мать, шалаш под цветущими ветвями уянзе, источник под густою тенью, к водам которого прибегали, в палящий полдень, большие сайги и красивые птицы, утолять жажду, — поле, засеянное маисом, леса, посреди которых блуждает лев и черный барс и бегают огромные стада слонов... Ребенок радостно предавался всем этим драгоценным воспоминаниям, живо пробужденным агонией в глубине сердца, и потом Джангулеха, измученная душевным волнением, упала без чувств... Глаза ее помутились, она уже не вставала, редко жаловалась, и хотя жизнь еще не покинула исхудавших членов, но душа ее уже улетела к родным пустыням, вслед за радужным виденьем.

Не задолго до полудня, ветер начал свежать: море покрылось белыми баранами, по выражению матросов; мухоловки покинули высокие страны воздуха для низших слоев, и кормчий с недовольным видом опустил голову: птицы эти, по мнению арабских матросов, предвещают непогоду. [19] Через несколько часов, мы вступили в лабиринт островков, мелей, утесов, между которыми невозможно плавать ночью и, до заката солнца, бросили якорь в полумиле от утеса, называемого Метбухом.

Весь следующий день мы провели плавая вдоль берегов огромной полосы мадрепорового полипняка, на котором ветер насеял несколько бесплодных гумминосных акаций и трав, жестких и грубых, как железная проволока. На этом каменистом острове, палимом лучами солнца, где дождевая вода, оставленная бурею во впадинах утесов, заменяет светлые источники, поселилось несколько семейств рыбаков. Легионы газелей мешаются в стада коз, которых разводят жители, и следуют за ними во внутренность деревень, где под-конец делаются полудомашними.

Таков Даллак, знаменитый ловкостию своих водолазов и богатыми ложами жемчужных раковин (Одна из известных прекраснейших жемчужин, украшавшая корону венецианских дожей, получена из Дэллака, где, некогда, венецианцы основали ловлю раковин.). Утром, ветер вдруг переменил направление, сначала к северу, потом к северо-западу. Мы прошли не много, и заранее остановились у песчаной косы.

Больная негритянка умерла после полудня. Уже два или три дня, она, казалось, перестала страдать; раз только молния жизни зажглась в ее глазах; [20] но это был мгновенный блеск, и ребенок угас без потрясений, без судорог, посреди подруг, которые с ужасом смотрели на эту спокойную агонию. Едва-едва раздался стон из груди, в которой сердце переставало биться. Ее схоронили в песке этого безыменного островка. Ночью, другие негритянки попросили у нас масла, вылили его на черепок, бросили туда клочок хлопчатой бумаги, и поставили эту погребальную лампаду на гробницу Дангулехи. Лампада горела почти до рассвета; с ее последним пламенем угасло и воспоминание об умершей... Нет: сестры по несчастию собрались на конце лодки, в отдаленьи от всех, и спели длинную похоронную песню, которой слова должны были утешить, в глубине могилы, бедное существо, избавленное смертью от худшей участи. Каждая из подруг поочередно спела строфу, а другие повторяли за нею, сквозь рыданья, припев, который неизменно оканчивался печальным: «увы! увы!»

На другой день, около полуночи, мы бросили якорь в маленьком круглом бассейне, на дуге которого обозначалась фосфорическая лента от набега и отлива воды. Сквозь пелену дождливой ночи, мы заметили на берегу несколько хижин. Островитяне пустились вплавь, вышли на берег, и начали отряхиваться, как собаки после купанья. Они отправились узнавать новости: это первая пища праздных людей, которых существование гложет скука. [21]

Крошечная бухта, укрывшая нас от северного ветра, — единственная гавань Дессета, жемчужины островов Красного моря. Мы остановились в самом кратере угасшего волкана, которого стены, упавшие с одной стороны, дали свободный вход морской воде, занявшей дно горы. Несколько шалашей, два или три челна на отмели, обнаженные ребятишки возле стад, черные лица, женщины, которых руки отягчены браслетами из стекла и слоновой кости и вся одежда состоит из воловьей шкуры, грубо выдубленной, и обернутой вокруг тела; стая собак, черные журавли, голубые цапли, белые чепуры, хохлатые ибисы — таинственные птицы древнего Египта; наконец, большие неподвижные аисты на утесах, охраняющих вход гавани; вокруг бассейна гранитные утесы, усеянные мимозами, и вдали ущелье, пересекающее весь остров и замкнутое лесом авиценний, который простирается до моря — вот картина, которая представилась нашему взору в этой прелестной бухте. Мы оставили ее через два дня, и отправились в Массаву, куда и прибыли ночью.

III. Охота.

Французский консул предложил нам отправиться на охоту в окрестности Массавы, в которых водится очень много газелей. Нам обещали сопутствовать два грека, поселившиеся в этой стране, [22] турецкий пушкарь, индийский купец, и проч.; сверх того, мы должны были взять с собою семь или восемь человек слуг, абиссинцев, и трех или четырех проводников верблюдов. Местом свидания была назначена деревня, на. час пути к северо-западу от островка, на котором построена Массива, и положено собраться туда вечером 8-го января.

В этот день, мы шли не долее часу, по широкой долине, между двумя горами, каменистые ребра которых едва прикрыты жидкою зеленью гумминосных дерев. Однакож дождь, шедший несколько дней сряду, освежил эту бедную растительность; ветви мимоз и кусты трав, кой-где выросшие на каменистой почве, роскошно зеленели. Малочай раскидывал на солнце большие влажные цветы; вьюнки охватывали белыми и желтыми колокольчиками ветви крушиновых растений: пустыня оделась в свой праздничный наряд.

При наступлении ночи, мы дошли до ложа потока, тогда высохшего, раскинули на песке палатку, и вскоре прислуга, которая опередила нас целым часом, присоединилась к нам, сгибаясь под ношею дичи. Мы, с своей стороны, не сделали ни одного выстрела, по простой причине: мы не видели ни одной птицы. Через час поспел обед. Мясо показалось нам очень вкусным, тем более, что в продолжение восьми месяцев пребывания на Аравийском берегу, мы ежедневно питались только [23] пилавом, дурной рыбой, изредка верблюжьим мясом, но гораздо чаще бараниной, от которой несло салом.

Рано утром мы уже пустились в путь. Незная местности, мы несколько времени несмели расходиться. Консул советовал нам не слишком вдаваться в кустарники, потому что в эту пору в них прячутся барсы, возле тропинок, по которым бегают газели. Притом же напрасно было бы сходить с дороги для охоты: лесные куропатки уже оставили гнезда и бегали по песку ручьев; вершины дерев были засеяны буревестниками, которые с криками улетали. Далее, на гребне холмов, неподвижно стояли большие газели. Из-за каждого куста, ежеминутно смотрела на нас с любопытством, и потом убегала, испуская крики, похожие на свисток, пара антилоп (бени-израил), прелестных маленьких животных, которых ноги не толще гусиного пера, а голова украшена клочками длинной шерсти, поднимающейся дыбом от впечатления страха. Долина эта небогата птицами, вероятно потому, что здесь мало источников. Однакож, в лесу воркуют две или три породы горлиц и крупная порода вяхирей. Красноголовые дятлы долбили, с печальным припевом, пни гнилых дерев; кукушки, с глазами красными как коралл, шныряли из куста в куст, отыскивая змей и ящериц; наконец, роскошные колибри перелетали по кустам ласточника, выросшего в [24] песке и ронявшего, при малейшем ветре, пушистые семена крупных зрелых плодов, которых розовые цветы всегда хранят медовую каплю для африканских колибры.

Около девяти часов утра, наш маленький караван вошел в другую долину, называемую Саати, которую мы выбрали местом свидания для охоты. Через час после отдыха под тенью Саати, все наши спутники собрались, кроме грека Стефана и г. Арно. — Что они там делают? спрашивали мы друг у друга. — Что делают? повторил индеец: конечно, охотятся. — Стефан ходит, как у меня на родине гуси, заметил турецкий пушкарь: останавливается на каждом шагу, и смотрит, не потерял ли ног на дороге. — Тем хуже для них, прибавил консул: завтрак готов и мы будем ведать их за кушаньем.

Прошло с час времени. — «Они заблудятся», заметил кто-то из нас. Страх начинал принимать вид действительности; послали искать отсутствующих. Посланные воротились, не встретив наших товарищей. Тогда я отправился в путь с абиссинцем, который взял с собою на дорогу кувшин воды и стоянку водки. Мы шли более двух часов; наконец, слабый крик ответил на беспрестанные выстрелы наших ружей. Вскоре крики послышались ближе: к нам бежали наши товарищи. [25]

Вот как они отстали от нас: почти при самом начале охоты, товарищ мой, Арно и грек пустились, через дремучий кустарник, в погоню за стаей птиц. Арно застрелил пару; когда же охотники захотели присоединиться к нам, то уже не видели ни души. Им надо было отыскать дорогу между сотнею тропинок, проложенных в долине пастухами и стадами, и на одной-то из таких тропинок они заблудились. К довершению беды, они увидели свежий след копыт мула, и шли по этому направлению в продолжение двух часов. Тогда французский путешественник увидел, что в кустах мелькнуло какое-то животное.

— Что там, спросил он у грека: не газель ли?

— А заряжено у вас ружье? сказал он, не отвечая на вопрос. -

— Нет.

— Ну, так заряжайте поскорее — и да сохранит вас Бог от таких газелей!

— Что ж там?

— Лев, да еще какой!.. Посмотрите: он остановился... Теперь видите?

Лев стоял на обнаженном пространстве, повернув голову к охотникам, и смотрел на них с презрительным равнодушием. Глаза его не сверкали; движения были медленны и важны; огромные мускулы покоились; иногда только дрожь, пробегавшая по его пояснице, встряхивала длинные [26] косьмы шерсти, которые покрывали его шею и плечи. Но под этим спокойствием было столько гибкости, столько могущества, что ужасное животное, казалось, могло одним прыжком стать возле охотников. Арно всыпал пороху, вкатил пули в оба дула ружья, но затравка вышла вся. — «Maladetta! вскричал Стефан исковерканным итальянским выговором: теперь нам остается одно: сделать обход, чтобы не наступить льву на хвост, а потом мы опять воротимся на дорогу».

Но немного далее, тропинка вдруг остановилась у подошвы ряда отвесных утесов, и следы мула поворотились назад. Охотники принуждены были вернуться. Подходя к месту, где стоял лев, оба они струхнули, однакож подвигались вперед, потому что место здесь было открытое, и можно было видеть врага: страшный путник уже удалился, но следы его были ясно отпечатаны на песке, около двух впадин, на дне которых еще оставался слой воды. Стефан и Арно, томимые жаждой, припали губами к их краям. — Тьфу, какая теплая вода: мутит душу, сказал один. — А здесь лев осквернил ее своею пастью, прибавил другой с гримасой, после первого глотка.

Еще далее, огромное дерево покрывало тенью островок, окруженный песчаными объятиями потока. Охотники не сделали и пятидесяти шагов, как вдруг, не говоря один другому ни слова, оба остановились: лев лежал у подошвы дерева. При [27] шуме их шагов по листьям, сорванным бурею, царь пустыни приподнял огромную голову...

Возвратясь к точке исхода, то есть к колодцу Тадоли, вокруг которого стояло несколько бедуинов, Стефан утолил жажду и захотел отдохнуть: он решительно выбился из сил. Один из бедуинов мял горсть глины, потом сделал из нее уродливую трубку, наполнил крупно-изрезанным табаком, зажег кремнем кусок древесины и, через две секунды, губы его, приложенные к отверстию у сгиба трубки, потянули густые клубки дыма. Путешественники напитали желудок водой и дымом, и начали объяснять бедуинам, что им нужен проводник; но не смотря на все свои усилия, они неуспели добиться никакого ответа, кроме вопросительного: миту? (что?). К счастию, г. Арно вспомнил, что мы шли в Эйлат, и слово пиаль или талар (Названии одной и той же монеты, ценою около 5 франк.), прибавленное к названию места, как будто чудом, раскрыло все умы. Бедуины посоветовались между собою, потом один из них взял копье, накинул на плечи щит из слоновьей кожи, и сделал знак, чтобы за ним следовали. Охотники и проводник шли более часу, как послышался ружейный выстрел и вслед за ним другой: это были два последние выстрела из моего ружья.

Цель наших исканий было достигнута; мы [28] отыскали заблудившихся товарищей, и могли отправиться в путь. Вскоре мы пришли в Саати, где и провели ночь. Буря и охота, море и пустыня, опасности плавания по Аравийскому заливу и тягости опасного пути — вот первые впечатления нашего странствования, и вообще всякого путешествия по этой части Африки, которая еще долго будет для европейцев первобытною землею.

Текст воспроизведен по изданию: Сцены из путешествия по Геджасу и Абиссинии // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 89. № 353. 1851