Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

П. Н. КРАСНОВ

КАЗАКИ В АБИССИНИИ

Дневник Начальника конвоя Российской Императорской Миссии в Абиссинии

в 1897—98 году.

VI.

От Порт-Саида до Джибути.

Порт-Саид. Казарма в отеле "Eastern Exchange". Недовольство казаков английской кухней. Итальянский консул, Порт-Саидский цирк, В Англиканской церкви. Итальянский консул в гостях у казаков. На борте "Pei-ho". Суэцкий канал. По Красному морю. Франко-русские симпатии. Качка. Благотворительный вечер на борте парохода. Жары. Обед казакам, устроенный французами. Джибути. Сомалийские пловцы.

29-го октября, среда. Порт-Саид — это именно "порт " и только. "Саид " никакого значения не имеет и не будь он вместе с тем "порт", он был бы немыслим. Это гостиный двор пароходов и кораблей, идущих из Европы и в Европу. Три большие улицы сплошь заняты магазинами — в одних продают консервы, обувь, белье, шляпы, духи, одеколон, вино, банановый ликер, печенья- — в других индийские шелка, японские ширмы, божков, коробки из слоновой кости и перламутра, шкуры, перья страуса, тончайшие фарфоровые сервизы, медную китайскую посуду, фотографии...

Все приноровлено ко вкусам путешественников едущих на восток и с востока. Часы торговли магазинов в прямой зависимости от времени прихода и ухода почтовых пароходов. Пришел пароход ночью и освещенные газом и электричеством магазины торгуют всю ночь. Утром пароход ушел и усталые хозяева закрыли магазины, иногда до двух часов дня. Выйдите за пределы этих чистых улиц, обогните маленький сквер с бюстом Лессепса, строителя канала, и дальше — бедные жалкие улицы арабского квартала, а потом пески, о которые с шумом разбиваются волны Средиземного моря. Тут ничего нет. Нет ни финиковых пальм, [68] ни бананов, не растут пышные олеандры, не проливают ароматы мандарины и померанцы. Песок не родит ни картофеля, ни капусты, и Порт-Саид живет привозом: мясо из Александрии и Австралии, овощи из Багдада, картофель из Аравии, молоко из Ясс, лес из Одессы, виноград и финики из Палестины. Явился большой пароход, забрали на него всю провизию и город голодает до завтрашнего дня, рынки закрыты. Масло, молоко, варенье — все в консервах в этом ничего не производящем городе.

Едва "Одесса" стала на якорь, как к ней под ехал секретарь русского консульства А. II. Пчельников. Члены миссии, вероятно, никогда не забудут этого милого и предупредительного молодого человека, доставшего пароход для перевозки багажа и вещей с "Одессы" на берег, устроившего отель, позаботившегося о размещении людей. Пускай скажут — это его долг, но многие ли выполняют так свой долг.

Часов до одиннадцати перегружаемся. Команда размещена в двух комнатах шестого этажа громадного "Eastern exchange", английского отеля. Комнаты светлые, чистые. Люди расположились так: в одной большой комнате — два первые звена и в другой комнате, поменьше — сводное звено. На пол положены буриси, в головах чемоданы и платье. Командный образ висит в углу. Комната фешенебельного английского отеля обращена в казачью казарму. Дежурный в фуражке и при финском ноже следит за порядком.

Уборка комнат кончена. Люди строятся на веранде: час — пассивная гимнастика, час — отдание чести, час — уставы и сведения по географии стран, которые проходим. В 12 часов обед. После обеда прогулка за город на берег моря — конечно, вольной толпой, чтобы не возбуждать лишнего внимания. Вечером чтение про Абиссинию и курсы абиссинского языка; перекличка в девять часов и молитва — день кончен. [71]

Ha перекличке no обыкновению опрашиваю людей, всем ли они довольны? — Мнутся. Что такое? Помещение не хорошо?

— "Отличное помещение!" говорит Авилов.

— "Чего лучше!" подтверждает вахмистр.

— "Электричество", робко тянет Могутин.

— "Обед вам не нравится, что ли?" спрашиваю я.

— "Так точно", потупись и стыдливо опуская глаза, говорит Духопельников.

— "Что же вам дают? Мало что ли?"

— "Мало не мало, а есть нечего", замечает Терешкин.

— "Мы бы сами-то лучше", скромно говорит командный кашевар, трубач Алифанов.

— "Какой же обед был у вас сегодня?"

— "Да кто его знает! Вареные огурцы, слизни какие-то, а мяса почти не было".

Заглянул в меню. Действительно, соусы да фарши, а беф только один, блюд много, а всего по малу.

— "Что делать, говорю, братцы. Помни присягу, ешь, что дают!"

— "Мы что ж! Мы ничего. Так только!" послышались голоса. Я распустил команду и пошел к себе.

"Терпеть холод и голод, и всякие нужды солдатские" имеет смысл тогда, когда избежать этого нельзя, но когда избегнуть можно, и очень легко можно, то всякое лишение уже становится под ответственность начальника. Я пошел к хозяину отеля и попросил уделить мне уголок плиты, давать мне на обед то, что я попрошу, и допустить на кухню двух казаков стряпать.

С большим сомнением в том, что из этого выйдет какой-нибудь толк, выслушал меня швейцарец, управляющий отелем, но согласился. Как обрадовались зато казаки, когда узнали, что на завтра у них будут Щи донские и картофель с салом.

30-го октября, четверг. Утром занимался гимнастикой, [72] потом двух отправил на стирку белья, двух — на кухню готовить обед и пятнадцать человек — в таможню на работы.

Многие ящики, особенно с инструментами и съестными припасами, закупленными в Одессе, разбились, у других. оказались повреждения. Купили доски и на берегу Суэцкого канала под громадным навесом французской компании устроили плотницкую мастерскую. Застучал русский топор и работа закипела. Одни строят ящики, другие забивают менее поврежденные в клетки, третьи надписывают, четвертые увязывают, я с С. Э. С-м наблюдаем, осматриваем, надписываем.

По порт-саидским понятиям дьявольский холод, по нашим хорошо — градусов 16 R. в тени и 22°R, на солнце. Работа кипит с двух часов до восьми вечера непрерывно.

В восемь часов обед. У меня такая пробная порция на столе что я думаю, не съесть ли мне ее всю и отказаться от чопорного скучного обеда в "Dining гоом`е" отеля. Великолепные щи смастерили Терешкин с Алифановым, щи из свежей капусты с помидорами и луком. Это может понять только тот, кто уехал давно из России, кто пьет вареный чай с перцем и ест все поливая красным стручковым перцем и соей.

Итальянский консул спрашивал у нашего консула- правда ли, что белые бородатые люди настоящие казаки и. получив утвердительный ответ, выразил крайнее изумление, что еще не было скандалов, никого не зарезали и не ограбили. "Скандалы будут", сказал он с уверенностью. "Посмотрим", подумал я.

31-го (12-го ноября) октября, пятница. С восьми часов утра до пяти часов дня вся команда на работе в таможне. Ящики для галет вследствие спешности приемки их в Александрии оказались не обшитыми парусиной, а главное не подписанными, где лежат галеты (для нижних чинов) и где бисквиты — (для офицеров). Их двадцать[73] больших ящиков. Каждый надо вскрыть, посмотреть, обшить холстом, обвязать веревкой и надписать. Но люди соскучились ничего не делать на пароходе и работают охотно и весело.

Кругом кипит портовая жизнь. To и дело подходят тяжело нагруженные баржи. Несколько арабов и негров, в живописных лохмотьях, бегают и суетятся, снося вещи на берег. Иной ящик величиной аршина четыре в кубе и весом до шестнадцати пудов. Несколько человек его едва приподнимают. И вот его взваливают на спину несчастному носильщику, на грязную рогожную подстилку, он закидывает его поперек веревкой, обматывает веревку около лба, где у него тоже грязная подушечка, и тащит, согнувши сухие волосатые ноги, эту тяжесть один. Да еще посмеивается.

Арабы на спорную и веселую работу конвоя смотрят с удивлением.

— "Москов аскер — хорош!" говорят они и смеются, скаля свои белые зубы.

Итальянский консул с опасением осведомляется каждый день у г. Пчельникова о казаках.

— "Что они делают?"

— "Сегодня и вчера работали в таможне. Чинили ящики, перекладывали грузы".

— "И Царские подарки трогали?" с ужасом спрашивает консул.

— "Да".

— "И вы это сами видели?!"

— "Ну да".

— "При вас это было?"

— "Да, при мне".

Консул волнуется и кипятится.

— " Ну вот, сейчас видно, что вы молодой человек, неопытный, да разве можно это позволить — растащат!..."

За столом за табль-д'отом я сижу против итальянского [74] консула: он сердито ест, чавкая толстыми губами. "Бедный, бедный!" думаю я...

1-го ноября, суббота. Ночью лил проливной дождь, и утром еще немного моросит. Это в Порт-Саиде редкость. После утренних занятий водил людей на прогулку по берегу моря. Собирали раковины, смотрели крабов. Назад вдали от города по берегу моря прошли с песнями. Вечером офицеры и врачи, не уехавшие в Каир, собирались в цирк. По темным улицам пробивались к палатке, собранной из грубого холста. Народа не видно, музыки не слышно. Француз, содержатель цирка, об -явил, что сегодня по случаю холода представления в цирке нет. Холода! — когда мне без пальто в одном сюртуке было слишком тепло.

— "Что же у вас есть интересного?" спросили мы у содержателя цирка.

— "О! есть вещи, достойные внимания: слон, два русских, осел, обезьяна, японец".

— "Что же они делают у вас, эти русские?"

— "О, они умеют прыгать, кувыркаться — они очень интересны".

И так, на завтра нам предстояло удовольствие увидеть двух русских, которые умеют прыгать, кувыркаться наряду с слоном и ослами. Приятная перспектива для русского!

Возвращаясь из цирка в отель, мы услышали в маленькой гостинице чудную игру на скрипке с аккомпанементом арфы. Заглянули в окно. Небольшая передняя отеля установлена столиками, два english bоу`я валяются на соломенных кушетках, куря папиросы и заигрывая с белокурой miss, сейчас с картинки на конфетной коробке. В самом углу скромно приютились два мальчика итальянца. Старший, лет 14-ти, играл на скрипке, младший, лет семи, бледный и худой, очевидно, больной, аккомпанировал, полулежа в кресле, на арфе. Соблазн послушать европейскую музыку в Порт-Саиде в чудную [75] лунную ночь, в заснувшем городке, играющем роль всесветной почтовой станции, был слишком велик — мы зашли.

Музыканты оживились. И среди ночной тишины в пустынном кафе раздались чудные звуки серенады Брага. Сколько воспоминаний пробудили они! Они перенесли нас на минуту в Петербург, на родину, в Россию...

Вернувшись, я прошел в команду. Люди спали на кошмах и на бурках. Дежурный сидел в углу и при свете лампы читал книгу. Казарма и в Порт-Саиде была казармой, со всеми ее аксессуарами...

2-го (14-го) ноября, воскресенье. Вчера вечером, по случаю субботы, я читал подряд в помещении команды молитвы, псалмы и песнопения, положенные для субботней вечерни. Эти молитвы, размеренное пение "Господи помилуй" в помещении шестого этажа, залитом вечерним солнцем, были оригинальны, и умилительны для простых казачьих сердец. Сегодня мы собирались пройти в одну из церквей прослушать обедню. В десять часов утра команда в ярко начищенных сапогах, в желтых куртках, новых шароварах и свежевымытых белых чехлах на фуражках построилась в своем помещении.

Пошли в греческую церковь. Губастый черноволосый монах об явил, что обедня уже окончена; осмотрели маленькую церковь с грубо резанным иконостасом и пошли дальше. Толкнулись к коптам — тот же ответ обедня окончена. Тогда я повел в англиканскую церковь. В маленькой и чистой, изящно обставленной церкви народу было немного. Капеллан усадил казаков рядом с матросами английского военного судна и казаки стали внимательно вслушиваться в чуждое для них богослужение. За органом играла и пела молодая девица, хор матросов ей аккомпанировал. Гимн дрожал под сводами голубого купола и плавной мелодией разливался по храму.

"Всякое дыхание да хвалит Господа!" На всех [76] языках разносится хвала Ему... Казаки вставали и садились на свои стулья, сообразно с тем, как-то делали англичане. Ни разговора, ни шепота, полное уважение к чужой религии.

Служба кончилась. Пошли из храма.

— "Ну что", спрашиваю, "понравилась вам служба у англичан?"

— «Очень понравилась», раздались ответы «умилительно так эта девушка пела, просто за душу хватала, так пела», говорит Терешкин, поэт в душе.

— «Хорошо! Особенно хорошо, ваше высокоблагородие, то, что у каждого книжка в руках, значит с сознанием службу слушает — очень это полезно», замечает грамотей Любовин.

Возвращаемся все в праздничном настроении. Оно хотя, конечно, и не у настоящей обедни были, а все-таки и пение хорошее слыхали, и мысли думали церковные, воскресные, значит похоже на Россию, а теперь все, что похоже на Россию, так дорого нам...

В «Easterne exchange» — новость — итальянский и австрийский консул выразили желание поближе познакомиться с казаками. После завтрака в отеле на веранд верхнего этажа пение и пляска. Панов, Изварин, Полукаров и особенно Любовин превзошли сами себя, хор. старался изо всей мочи — это был настоящий концерт. Итальянец восхищался пением, австриец пляской. В конце и того и другого по русскому обычаю качали.

— "Что-ж, ваше высокоблагородие, понравилось им? " спрашивали меня с живейшим интересом казаки.

Им так хотелось произвести хорошее, доброе и лихое впечатление на иностранцев, прославить имя русское, казачье, на берегах средиземного моря.

3-го (15-го) ноября, понедельник. С семи часов вечера ожидаем парохода французского общества «Messageries maritimes» — «Pei-ho». Все вещи упакованы и сложены на ручные тележки подле отеля. Подле ящика с деньгами [79] стоит часовой, двое бродят около имущества, теплая лунная ночь царит над Порт-Саидом. С моря дует сильный ветер, большие желтые волны, покрытые на вершинах пеной, с глухим рокотом несутся на берег. Ночью, при лунном, свете они особенно грозны. Люди конвоя спят на бурках в пустом номере. Парохода нет до самого утра.

4-го (16-го) ноября, вторник. В шесть часов утра ко мне зашел г. Пчельников и сказал, что пароход входит в порт. Я спустился вниз. При бледном свете наступающего дня я нашел все, как было: нагруженные телеги и часовых на бурках. Пришел квас русского консульства и привел носильщиков. Вещи перевезли на пристань и стали грузить на маленький пароход. Было семь часов утра, когда 10,000-тонный пароход «Pei-ho» величественно вошел в канал. На нем масса пассажиров. Капитан, к которому я отправился, объявил мне, что в третьем классе имеется только 21 место, тогда как у нас было всего 24 человека, считая прислугу начальника; пошел смотреть.

Помещение людей сносно: это две маленькие каюты, одна на пять, одна на восемь мест и восемь мест в общей каюте. Разместиться можно. Люди будут получать в девять часов утра завтрак и в пять часов дня обед.

На пароходе около 15-ти французских офицеров, направляющихся на остров Мадагаскар. Они все в форме. Для охраны денежного ящика, помещенного в каюте действительного статского советника Власова, временно выставлен пост. Часовому внушено отдавать честь всем французским офицерам.

Кругом парохода суматоха, бездна лодок, пароходов, барж, нагруженных углем, лодок, перегруженных черными, как угол людьми. Наши друзья — музыканты-итальянцы приехали нас проводить. Ария тореадора несется из колеблемой волнами лодки — «Addio!» [80]

В 11 1/2 часов сняли канаты и около 12-ти медленно потянулись по каналу. Вскоре пустыня залегла по азиатскому берегу. Бесконечные пески, ровные, как доска, без признака растительности, скучные и томительные.

По африканскому берегу показались мелкие озера, громадная стая пеликанов белела на одном из них.

Пароход медленно движется. Вправо бесконечная пустыня, влево те же пески, местами покрытые мелкой зеленой травкой.

В два часа ночи вошли в Суэц. При свете электрических фонарей погрузили палатки и ящики с винами идущие из Бомбея. Как только кончилась нагрузка, тронулись дальше.

5-го (17-го) ноября, среда. Мы в Суэцком заливе. Погода довольно холодная, градусов 12 R. тепла не больше. О тропических костюмах и думать нечего, не пришлось бы одевать пальто. Время на пароходе проходит в еде. От 6—9 ч. — утренний чай, кофе, или шоколад, от 9—11— завтрак, блюд из четырех, в 1 час — lunch, блюд из четырех же, в 6 1/2 — обед из восьми блюд и в 9 — чай. Несмотря на свежую погоду, все на палубе. Да и как не любоваться на причудливые очертания берегов. Розовато желтые горы вздымаются ломаной линией на горизонте. To и дело торчат остроконечные их вершины, утопая в прозрачном лиловом воздухе. Вон, доминируя над длинною цепью высоких гор, высится гора Синай. Она совсем затянута синевой дали и вторым планом декорации рисуется на небе. Дика и своеобразна картина первозданной страны. На этих голых утесах, среди высоких, песчаных скал, одиноко вздымающих к небу вершины свои, в ровном песчаном подъеме пустыни без признака растительности, на многие версты зародился Бог мстительный, Бог евреев — Саваоф. Здесь разверзлось Красное море перед толпой евреев. здесь в голубой глубине его поглощены таинственными волнами колесницы египетские. Страна фантазии, страна [81] волшебных замыслов! Разве не позади этих странных гор, залитых розовыми лучами полуденного солнца, стоят роскошные сады и цветут невиданные цветы; разве не здесь в роскошных дворцах томятся черноокие красавицы — награда отважному мореплавателю; не на Красном разве море арена действия арабских сказок?

Горы уходят дальше и дальше — ниже спускается солнце. Азиатский берег подернулся дымкой. Тень закрыла его. Исчез рельеф гор и скал, осталась плоская декорация синеватых зубцов. Африканский берег еще освещен. Розовый закат задернул пол неба, там выше он побелел, перелился перламутром, посинел и темнее, выше и выше слился с чернотой аравийских гор. Ниже спустилось солнце. Уже только один край его виден за горами, пропал рельеф высоких гор, еще минута и на розоватом небе еле рисуются их серые зубцы. Быстро темнеет. Сумерек почти нет. Не прошло и получаса, как зажглись уже таинственные звезды юга, загорелись тысячью мелких огоньков в черноте неба и разлили свой кроткий свет по морской зыби. Берега исчезли- море и небо; небо, сверкающее чужими звездами, море таинственное, светящееся мелкими искорками фосфоресцирующих животных...

Начинается легкая качка.

На баке слышу веселое пение. Подхожу ближе. Толпа казаков, матросов, вольных третьеклассных пассажиров, негров — занзибарцев в их красных плащах-одеялах тесно обступила поющих и танцующих матросов. Это все молодой и веселый народ — бретонцы по происхождению. Босые, в фуражках, своих и наших казаков, они с увлечением отплясывали матросский танец — среднее между кадрилью, полькой и канканом. Танцевало четыре пары. Один затягивал куплет про какую-то Виолетту, другие хриплыми, усталыми, запыхавшимися голосами подхватывали и все кружились.

— "Интересно, ваше высокоблагородие», говорит тут же стоящий вахмистр, давая мне дорогу. [82]

— "Что же, подружились вы с ними?" спрашиваю я.

— "Так точно. Только чудной народ, ваше высокоблагородие. Подойдет он к тебе, кивнет головой и засмеется, ну и сам кивнешь головой и тоже смеешься. Рюс-франсе, говорит, и пожимает руку. И хочется с ним объясниться и нельзя, потому он ничего по-нашему, а мы по-ихнему не разумеем. Даве взял гармонику и "Боже, Царя храни" сыграл — мы им "Марсельезу" пропели, все в ладошки так и захлопали: здорово обрадовались они. Все к нашим пристают — сыграйте, дескать на гармонике, только больше им протяжные песни нравятся.

Увидев, что я разговариваю с казаком, толпа дала мне место и веселый молодой матрос, весело подмигнул мне и сказал — "russe bоn..."

Так на баке происходило франко-русское слияние на почве музыки и пения ни в то же время на юте в кают-компании при посредстве женщины, офицеры дружественных наций знакомились между собой.

С офицерами ехала жена одного капитана, служащего на Мадагаскаре, молодая еще женщина в изящном костюме парижанки. Вечером Г. В. К-ий подошел к пианино и заиграл. Французская военная дама оказалась певицей. Сейчас один из офицеров представился К-му и представил его певице. He прошло и пяти минут, как все перезнакомилась и в кают-компании раздались звуки французских романсов.

6-го (18-го) ноября, четверг. Что за скучная, надоедливая история-качка. Неужели она продолжится все пять дней нашего перехода, неужели нельзя к ней привыкнуть, неужели еще пять дней будет эта томительная головная боль, эта пустота желудка, отсутствие аппетита, волн, полная апатия!?.

В конвое трое больных.

Я лежу в душной каюте и тяжелые мысли идут в. голову. Смотрю газеты из России и, как на зло, [83] натыкаюсь на всякие неприятности. "Новое Время", по поводу гибели Гангута, ополчается на современный тип судов из железа и находит его небезопасным для плавания, а наш "Pei-ho" весь из железа... Черт возьми, скучно. Вагнер убил ни в чем неповинную жену, и суд смакует по обыкновению интимные подробности дела. На суше — это все пустяки, но на море, да особенно в качку, это порождает черные тягостные мысли...

Выйдешь на палубу. Кругом море небо. Небо светло-синее, прозрачное, море, покрытое грядами волн; по большим синим волнам рассыпаны маленькие волнышки, они налетают на борт, ударяются об него, шумят и рассыпаются в тысячу брызг. Скучная, однообразная картина.

Вчера французы угощали нас шампанским, сегодня вечером мы зовем их к себе. Позднее на юте, на палубе, под тентом, иуд ласкающим дыханием пассата, слышно пение "Si tu m'aimais", звучит над волнами Красного моря известный романс, слышны мягкие аккорды и воспоминания далекой родины толпятся в мозгу.

Тепло. Половина конвоя ночует на палубе. Тропики дают себя чувствовать, не даром сегодня в полдень даны были под 24° 13' северной широты и 34°00' восточной долготы (от Парижа).

7-го (19-го) ноября, пятница. Сегодня все с утра облачились в фланелевые костюмы и пробковые каски. Термометр показывает 25° R... в тени. Mope, покачавшее было нас третьего дня, успокаивается. Большие волны улеглись, осталась только одна мелкая безвредная зыбь. В полдень мы прошли 19°46' северной шпроты и 36°44 восточной долготы. Каждый день приходится переводить часы мы быстро подаемся на восток. Днем все на палубе. Тепло, как в самый жаркий день у нас в Петербурге. Хорошая погода заставляет общество немного скучать, приходят в голову неожиданные остроты, французы придумывают развлечения. [84]

— "Вы будете представляться?" спрашивают офицеры у нашего секретаря А. А. О-ва; речь идет о знакомстве с французскими офицерами.

— "Зачем же мне представляться, я могу и натуральным быть" — следует быстрый ответ. Французские офицеры придумывают устроить на юте "une soiree de bienfaisance". К нам является депутация с просьбой пожертвовать какую либо вещь для лотереи-томбола в пользу сирот французских моряков; в пользу их вдов устраивается концерт. Жена мадагаскарского офицера под аккомпанемент К-ого исполнила несколько романсов, одна французская и одна английская дамы с играют на пианино, Л. К. А-в споет романс Чайковского: "Но то был сон"; один французский офицер продекламирует стихи на несчастную belle-mere, кандидат на классную должность К-ов, пропоет под гитару русскую песню, японец продекламирует японское стихотворение, — словом, вечер ничем не хуже, чем те благотворительные вечера, которыми порой развлекаетесь и вы, глубоко-уважаемые читатели.

Надо отдать справедливость французам: они умеют веселиться. В 8 часов вечера ют был неузнаваем. Электрические лампы освещали чисто вытертый пол, корабельные цветные сигнальные фонари горели по борту. Под тентом висели цветные флаги, красиво подобранные. Все общество, дамы в бальных туалетах, мужчины в. темном, собрались наверху. Концерт прошел блестяще. Порою можно было бы и позабыть, что нежный голос французской певицы звучит под тентом парохода, чуть видной точкой затерявшегося в Красном море. Концерт кончен. Веселый, черноусый француз, остряк. приступает к лотерее. Большинство отказывается от выигранных вещей и из них устраивают аукцион.

— "Une machine a coudre!" восклицает аукционер, потрясая над головой, аккуратно завернутым и [85] завязанным шелковой ленточкой, ящиком. Цена быстро растет и доходит до 20-ти франков.

— "Une machine a coudre pour vingt francs, c'est tres bon marche", говорит аукционер, "personne ne donne plus, un, deux, personne ne renonce, personne ne veut pas, c'est fait, trois! adjugee!..."

Купивший "machine a coudre" за 20 франков развязывает ленточку и находит под бумагой деревянный ящик из под сигар и в нем иголку с ниткой. Общий смех. И разве не хорошо. придумано? Чем иголка с ниткой не швейная машина

Лотерея и шапочный сбор дают тем не менее вдовам и сиротам французских моряков 1,010 франков.

Концерт кончен. К-ий играет вальс. Хорошенькая англичанка кружится по скользкому полу с французским офицером, кругом сидят дамы и кавалеры, бал в полном разгаре.

Подойдешь к борту, под ногами черная бездна. Маленькими пятнами разбегается белая пена из-под парохода, изредка в темных волнах сверкнет маленькая искорка, еще и еще... Так точно ночью, зимой из-под железного полоза быстро несущихся саней вылетит порой искорка, и горит одну секунду. Тут покажется яркое пятнышко и исчезнет, за ним другое, третье — это фосфоресценция моря, таинственные, мелкие существа, светящая во мраке.

Ночь не несет с собой прохлады. Тело выделяет массу испарений. Белье намокает и липнет к нему. Дышать нечем. идешь в ванну, но и ванна не приносит облегчения. Погружаешься в густой полутеплый раствор соли, будто маслом обдающий, свежести никакой — одно тепло. Идешь и ложишься в каюте, иллюминатор открыт, теплый пассат едва освежает. Тело измучено этой жарой, разварено, мысль не работает, сон бежит от глаз. Наконец, забываешься, чтобы под [86] утро проснуться мокрым от пота и сразу почувствовать, что жара не убавилась, а прибавилась.

8-го (20-го) ноября, суббота. Небо совершенно белое от водных испарений, мелкая зыбь покрывает волны. И кругом это небо, кругом эти волны. Пароход, громадный "Pei-ho" тонет в этом водном просторе, исчезать среди бесконечной глади беспредельного моря. Это крошечный кусок железа и дерева, на котором, как инфузории в капле воды, копошатся люди. Здесь и русские, и французы, англичане и американцы, испанский патер и компания занзибарских негров — это интернациональный город г. плывущий в беспредельном просторе громадного моря... Мы проходили 15°23' северной широты и 39°28' восточной долготы. Mope становится более разнообразным. Вдали на горизонте появляются туманные очертания островов и скал. Отвесными, бледно-желтыми стенами вздымаются они вверх, принимают самые разнообразные, самые причудливые формы. Иной, будто громадный стол вздымается кверху, другой вытянут в длину более чем в ширину, третий — совершенно узкий; вершина одного образует ровное плато, у другого всхолмлена и изрыта, третий имеет остроконечный пик. Несомненно, это вершины горного кряжа, тянущегося под водой. Подле них разбивается белым поясом прибой. Пароход проходит недалеко от некоторых из них, тот же голый песок, никакой растительности, никакого движения-мертвые острова. Словно безмолвные стражи пустынного моря то появляются, то исчезают они на беспредельной синеве вод. Испарения пропитывают воздух и дали чуть покрыты молочной дымкой. Но это не туман далекого севера густой и плотный — это нечто прозрачное, неуловимое, нежное, как все в этом климате, полном контрастов.

Между офицерами нашей миссии и французскими едущими на Мадагаскар, начинается настоящая дружба. На палубе все перемешались, говорят друг другу самые отборные комплименты. Их удивляет, что все наши говорят [87] по-французски. Вечером пьем шампанское за их здоровье, желаем взаимно счастливого пути.

На баке сцены происходят тоже самые мирные и дружественные. Депутация матросов и пассажиров является ко мне с просьбой разрешить угостить наших казаков, распить с ними бутылочку вина. О разрешения начальника миссии позволено устроить в каюте маленький праздник. Любовин готовит речь на французском языке. Надо полагать, что эта речь имела успех, потому что в 10-м часу вечера буфетчик таинственно вызывает из-за стола кают-компании Г. Г. Ч-ова и просит его перевести на русский язык и написать французскими буквами ответный спич пассажиров 3-го класса. При этом выпито шесть бутылок коньяку и столько же вермута. Надо отдать справедливость казакам, они почти не пили ни того, ни другого. Им не нравился аромат коньяка и мягкая крепость французского вина. Вообще, насколько французы своей любезностью понравились нашим казакам, настолько кухня их пришлась не по вкусу их желудкам... Кормят хорошо, дают много, а все как-то не того, лучше бы меньше блюд было, да есть было что, вот ответ на мой вопрос об обеде. Интересно взглянуть на дневники, описывающие их время препровождения на французском пароходе.

..."В 9 часов утра нас пригласили к завтраку и, к удивлению нашему", пишет артиллерист 6-й батареи Щедров, "нам подали устриц (мулек), недавно вынутых из воды, но не менее удивились и французы, когда обратно убрали целыми, мы их не только, чтобы ест, но даже с отвращением на них смотрели. Могу сказать, что французы с нами обходились очень хорошо, мы с ними тоже. Они нам показывали свои танцы и вообще относились любезно, но одно мешало то, что ни они, ни мы не могли объясняться на каком-либо из двух языков, но постепенно мы научали некоторые фразы, как-то: поздороваться, пригласить к табаку, назвать [88] некоторые предметы, за что они оставались довольны и часто пожимали нам руки, особенно когда скажешь: "ле франце э ле рус сон де комара, т.е., француз и русский товарищи..."

(9-го 21-го) ноября, воскресенье. Ночью прошли Баб-эль-Мандебский пролив. В темноте видны были огни маяков, расставленных в этом самом опасном месте Красного моря. Ночь была душная. Большинство спало в креслах на палубе. Сильный ветер развел толчею в проливе и пароход покачивало. Утром мы входили в Таджурский залив. Море было синее, слегка взволнованное, местами с чуть зеленоватым отливом. На горизонте видна полоса песчаного берега, дальше громоздятся такие же пустынные, унылые, невысокие горы. Несколько отдельных вершин невысокими куполами вздымаются кверху, между ними лежит невысокий кряж. [89]

Мы подходим к Джибути. Последние прощания с французами. На юте французский поручик снимает франко-русскую группу. В середине, рядом с супругой начальника миссии г-жей Власовой — французский полковник, а с полковником А-м — г-жа де-Кудрэ (певица), дальше наши офицеры вперемежку с французскими.

Вчера речь французов произвела только половинное впечатление на наших казаков.

— "Чувствуем", докладывал мне сегодня старший, "что говорят по нашему, а что говорят, не поймем никак".

Надо полагать, тоже впечатление вынесли и французы от речи Любовина.

В 10 часов утра пароход подошел к Джибути.

На нескольких лодках к нему подъехали около 50-ти сомалийских мальчишек от 7-ми — 18-ти лет. Одетые... нет, это будет смело сказать, повязанные небольшими платками кругом бедер, темно шоколадного цвета, то с курчавыми волосами на черепе, то гладко выбритые, они кинулись с лодок в воду, целой стаей черных голов окружили "Pei-ho", громко крича: "а lа mer! a la mer". — "О-хо! о-хо!"

Стон стоял от этих пронзительных криков. Черные головы улыбались, обнаруживая ряды сплошных белых зубов, глаза с чуть коричневатым зрачком лукаво подмигивали, в прозрачной зеленой воде видны были их темные руки и ноги, делавшие лягушечьи движения, а они все кричали: "a la mer, un sous, deux sous, trois sous, a la mer, o-xo! o-xo!"

Кто нибудь из пассажиров кинет с борта медную монету и десяток черных тел исчезнет под водой. Только видны белые пятки. Пройдет несколько секунд и они снова появятся на поверхности воды. Кто нибудь уже поймал монету, показал ее, прячет в рот и снова кричит: "a la mer, ""a la mer"...

Больше часа держатся они на поверхности воды, то [90] ныряя, то снова всплывая на поверхность моря. Иные, цепляясь за веревки, карабкаются по отвесному борту парохода забегают на палубу, бегают между пассажирами, сопровождаемые шлепками матросов, и предлагают кинуться за монетой с высоты пароходного тента.

На первый взгляд они отвратительны своим темным цветом, своей наготой. Особенно ужасны те, у которых черепа гладко выбриты, или покрыты желтовато-бурыми выгорелыми волосами. Но присмотришься к худощавым, довольно стройным телам сомалей и начинаешь примиряться. Те, которые хотя как нибудь одеты, даже не дурны. Вот мальчик сомаль Фара, бывший слуга одного из членов экспедиции "Красного Креста", одетый в белые штаны, белую рубашку и лиловую безрукавку. Его ласковые глаза, почти женский приятный голос, французский с акцентом говор -даже интересны. Чистая белая одежда смягчает отвращение перед черным телом: в своем роде он недурен.

К пароходу подошли лодки. Начинается погрузка багажа. Еще час, два и морское путешествие кончено. Можно подвести итоги этому 2-х недельному пребыванию на воде. Кроме, двух, трех казаков низовых станиц, дома занимавшихся рыбачеством, море не оставило по себе приятного воспоминания. Все рвались скорее покинуть борт парохода, беспредельную синеву океана и ступить. на почву, хотя и унылой, но родной стихии...

VII.

Джибути.

Джибути. Встреча миссии французами. Сомали. Отсутствие мулов. Переход в лагерь у Амбули. Французские колонисты, езда на верблюдах. Сомали-носильщики. Визит Manigot. Зоологические экскурсии. Ремонтеры-арабы.

Джибути находится под 43°10' восточной долготы и под 11°35' северной широты, у начала Таджурского залива. Схваченная с двух сторон каменными молами, бухта залива доступна баржам лишь в часы прилива, поэтому судам приходится останавливаться верстах в полутора от берега в самом Таджурском заливе. Выгрузка производится при помощи больших железных понтонов, находящихся в распоряжении французской компании "Messageries maritimes", a также местных парусных лодок, довольно примитивной постройки. Понтоны приняли наш крупный трюмовой багаж и отвезли его к дальнему молу, где находятся склады компании и где воздвигается порт Марабу. Ручной багаж и мы сами высадились на малом моле, у самого Джибути.

На моле миссия была встречена французской стражей, сенегальцами в белых холщевых рубашках и таких же панталонах, маленьких фуражках из холста, без козырька и с желтыми околышами. Этот своеобразный конвой, вооруженный ружьями, оказался весьма небесполезным в виду того, что прибытие парохода заставило выйти все черное население города на пристань. С несмолкаемым криком, на сомалийском и арабском языках, эта полуобнаженная толпа обступила пассажиров с предложениями [92] своих услуг. Они болтали по-французски и вызывались отнести наши ящики, достать нам лодки и пр. Их черные кудлатые головы не были ничем прикрыты, тело до пояса у большинства обнажено, у других же мотались длинные пестрые тряпки, Встретившие нас французские власти провели в каменный сарай с отверстиями, затянутыми циновками, или прямо забитыми переплетом из драни. В сарае был поставлен стол, покрытый алым сукном и над дверьми висела вывеска с надписью "Gouvernement du protectorate. Город, если только можно назвать этим европейским именем две песчаные улицы с площадью, всего домов в двенадцать, был убран французскими флагами, а над "Hotel des Arcades", долженствовавшим открыть перед нами гостеприимные двери, висел даже русский флаг и красноречивая надпись черными буквами по белому холсту: "Vive la Russie" и "Vive la France". Этим собственно и выразились симпатии дружественной нам нации.

В "Hotel des Arcades" для начальника миссии, офицеров и врачей были отведены комнаты во втором этаже, конвой поместился на галерее внизу, имея один пост у денежного ящика на верхней галерее и один на берегу моря, у сложенного там имущества. Жара была не-особенно сильная, не более 30° R. на солнце. Голубое небо млело над заливом. По заливу скользили шлюпки с большими косыми парусами, мерный прилив тихо надвигался по рыхлому илистому дну.

Обойти Джибути можно в полчаса, изучить несколько труднее. Европейская часть города начинается от старого мола, где на небольшом возвышении стоит белое здание с широкой крышей, как и все здешние дома без стекол в громадных окнах, с верандой кругом. Дом этот выстроен из кирпича сырца на известке и оштукатурен известкой же. Кругом дома деревянная решетка, а за решеткой — четыре молодые финиковые пальмы — это дворец губернатора. Шагах в двухстах [93] от дворца начинается город. Уже издали, доминируя над белыми домами с плоскими крышами и широкими арками веранд, видна черная вывеска нашего отеля. Напротив приютился "Hotel de Paris", еще далее " Hotel de France", затем два, три дома французских комиссионеров, "gouvernement", вмещающая в себя и почту, гостиный двор, сильно напоминающий своими белеными арками ряды какой-нибудь станицы или малороссийского местечка, затем хаты сомалийской деревни из камыша и ветвей, окруженные таким же забором, вот и все Джибути. Дальше к северу, верстах в трех от города, на мысу, отделяющем Таджурский залив от Индийского океана, стоят громадные склады "Messageries", сараи железной дороги, станция ее, каменный, неоконченный еще док, словом, порт — порта — Марабу. Железная дорога протянута версты на три от Марабу. От больших ее рельсов проложены маленькие деконвилевские, по которым перетягивают ручной тягой платформы от одного мола к другому и по проектированному полотну железной дороги верст на пять вглубь страны к Харару.

Все дома однотипной постройки, принаровленные к жаркому климату. Каждый дом состоит из большого арочного футляра, окруженного широким каменным тротуаром. В середине находится собственно дом, с рядом комнат без окон, но с дверьми в обе веранды. Дверные отверстия занавешены гардинами из камыша и бус; кроме того имеют тонкие двустворчатые двери Жители домов мало работают в комнатах, предпочитая быть на дворе, на веранде и даже на улице. Зайдите в любой из трех отелей днем, или ночью, загляните в две, три "brasseries", рассеянные по площади, — внутри никого. За то на веранде вы всегда увидите человек пять, шесть французов, в легких чи-чун-човых "педжамах", пьющих пиво, или лимонад, или едящих сочный консерв ананаса. Ночью прямо на улице близ домов стоят столики и при свете стеариновых свечей [94] маленькие компании играют в карты. В раскрытые настежь двери комнат видишь постель и на ней весьма легко одетого субъекта, читающего газету, или просто мечтающего со взором, устремленным в глубокую даль неба на мелкие яркие звезды.

Убийственная скука царит кругом в городе, вечно залитом почти отвесными лучами солнца. Придет и уйдет прилив, обнажив черное дно, покрытое бездной маленьких крабов с красной клешней, раками отшельниками в их богатых раковинах, налетят на эту добычу серые кулики и белые цапли, снова наступит море, затопив серый ил с разнообразным населением, а также безоблачно небо, также душен и тепел раскаленный воздух. Смотришь вдаль, а даль колеблется — то идут переливы воздуха. Быстро восходит солнце, затопит оно лучами белые стены каменных домов и серые огорожи сомалей и висит, жаркое, часов до 6-ти. В 6 часов также быстро темнеет. Словно из мешка по темно-синему небу насыпаются звезды, а жара все та же. Раскаленный песок согревает землю. Под утро соберутся на небе облака, составят завесу стыдливому солнцу, но подымается оно и опять голубое небо чисто и мерцают и переливают в знойном воздухе синеватые дали. На этой почве кроме верблюжьей травки с мясистыми листочками ничего не растет. Посадить финики, бананы, гранаты, — можно, но тогда нужно рыть арыки, проводить воду, нужно работать, а работать не принято. Да и к чему все это — когда грязное полотенце вполне достаточный костюм для мужчины, два, три банана, грязная лепешка из дурры — пища и круглая хижина из хвороста, обвязанного веревками, кров воинственного сомаля. Водить караваны, бродить по пустыне, ища добычи, не разбирая какой, будет ли то леопард, крадущийся за антилопой, стадо козлов диг-дигов, пучок сухой мимозы на топливо или, наконец, одинокий европеец с ружьем — его ремесло. За поясом у него торчит большой кривой нож, в руке [97] легкое копье с плоским острием, которым он поражает на 60 шагов, и так идет он маленькими шайками из оазиса в оазис, пробираясь по унылым пескам Сомалийской пустыни. Они находятся под протекторатом французов, но и Таджурский султан им страшен. За "бакшиш " он ведет караван, распевая свою песню, где все вскрикивают "бура-ма-бурум руси ой нига де тальха гуйю", за "бакшиш " служит в полиции. Как слуга, он честен и аккуратен. Раскидайте свой чемодан в гостинице он соберет его снова и ни одна вещь не пропадет у него. Дома у него осел, да бык с горбом, да жена с ребенком, которого она таскает сзади на полотенце.

Сомалийские женщины более одеты нежели мужчины. Их ноги закрыты длинной пестрой тряпкой, наподобие малороссийской плахты, грудь прикрыта чем-то вроде рубашки и, конечно, более ничего. По виду они сильно напоминают наших чухонок, но только выкрашенных в темную краску.

В Джибути их живет около 5.000. Цифра колеблется постоянно в зависимости от прихода и ухода караванов. To и дело по дороге подходят сомали, отдают в караулке свою пику и нож и исчезают в городе, а потом снова идут назад, получая при выходе вооружение.

Днем на площади перед управлением разбит базар. Желтые, как песок верблюды, песок желтый, как верблюды, тростник, верблюжьи седла, дурра и пучки мимозы для топлива — вот чем торгуют на нем. Иногда принесут леопардовую шкуру, повесят ее у входа, потолчется около нее толпа черных и висит она до тех пор, пока какой нибудь европеец не купит ее, заплатив 10 франков.

Джибути только передаточный пункт между Абиссинией и Красным морем: это окно в Африку, которое прорубают французы, окно еще не обработанное, без рамы, [98] без стекол с одним грязным переплетом из драни: так то и полагается окну в Сомалийской пустыне.

Тихо идет дело в этом зное. Агент "Messageries", обвеваемый "панка" сидит и пишет отчеты в конторе, черные люди толпятся и ходят из угла в угол и с места на место, не то с делом не то без дела, Наступает темная ночь, на столиках у "brasseries"горят свечи, гарсоны в "педжамах " и без оных, сверкая лишь своим темным телом, разносят ананас и лимонад, где нибудь хлопает бутылка с симпатичной надписью "Veuve Cliquot", слышен французский говор — вечеринка идет часов до 10-ти — 11-ти, кое-где еще работают на пристани, пользуясь приливом, а затем го-род погружается в мертвый сон. Спят французские инженеры, спят комиссионеры, спят арабы-солдаты у "gouvernement de protectorat", спят сомали в своих хатах; темная ночь сверкает бриллиантами своих звезд. море немолчно шумит, да дико-неустанно кричат ослы и мулы, фыркают верблюды, и с окраины пустыни несется протяжный вой шакала или гиены.

10-го (22-го) ноября, понедельник. После вчерашней: тяжелой работы по перегрузке багажа сегодня у нас отдых.

Я брожу по желтым пескам улицы, смотрю как, француз в пробковой шляпе с широчайшими полями кирпич за кирпичом складывает стену дома, а араб ему помогает, выхожу по рельсам Деконвилевской дороги к берегу моря, вижу на иле отлива массу белых точек — то крабы вылезли на сушу. Смотрю, как при приближении моем они спешат укрыться в иле, в особых круглых трубчатых норках, прихожу в Марабу, с мола вместе с А-и и Д-ым наблюдаю, как краб и стая маленьких рыбешек борятся за хвост громадной рыбы. Смотрю, как краб, размахивая клешней пытается отогнать резвую стаю рыбок, как они храбро щиплют куски хвоста, наконец, краб перестает [99] махать клешней и маленькими лапками кидает пищу себе в живот. А яркое солнце все также светит, бросая перпендикулярные лучи свои на раскаленный песок. Смотрю, как насытившийся краб боком укатился, словно плоская коробка, в глубину и зарылся в песок, a отлив обнажил рыбий хвост и прогнал рыбок, смотрю на синее море и фиолетовые дали Таджурские горы понимаю, что только жажда наживы загоняет сюда немногочисленных жителей;

Скучно...

Я исчерпал весь репертуар здешних удовольствий. Стрелял куликов на берегу, ловил рыбу сетью, собирал раковины и кораллы, купался в Индийском океане, ездил на верблюде и пил лимонад с ананасом в какой-то "brasserie".

А затем оставалось любоваться на голубое море, на небо бирюзового цвета, на застывшие на нем облака, на чудный жаркий "ноябрьский" день... Подобно тому, как лениво застыли облака на небе, как недвижно солнце и спокойно море в часы отлива, так спокойны, ленивы и неподвижны арабы и сомали, формирующие караван.

— "Нам нужны мулы", говорим мы поставщикам мулов.

— "Мулов нет", флегматично отвечает араб.

— "Но они нам нужные

— "Их нет".

Идут расспросы. Оказывается, что рас Мангаша, пошел, будто бы, войною на негуса Менелика, рас харарский Маконен отправился ему на помощь и забрал всех мулов под войско.

— "Можно достать в Адене"?

— "Дороги — 100 талеров за мула".

— "А в Зейле? тоже и доставка возьмет много времени".

— "Но, поймите, нам мулы нужны". [100]

— "Их нет".

Обращаемся к губернатору, мосье Manigot, но и он не в состоянии помочь. Приходится ждать, когда раскачаются неподвижные африканцы, когда, наконец, дойдут они до того, что "нет", иногда должно быть обращено в "есть".

Мулы есть, но хитрые сомали и арабы подняли на них цену, зная, что их нужно много. Нужно ждать, когда волнение от ожидания легкой наживы уляжется.

Нужно ждать долго, по крайней мере две недели, когда приведут хотя бы часть мулов. Конвой поедет до Харара на верблюдах. Надо разбирать груз, становиться лагерем.

Лагерь будет разбит в пяти верстах от города по дороге к Харару, у губернаторского сада. Когда-то этот сад среди пустыни замышлялся в широких размерах. Большие ворота имели каменный фундамент, легкая деревянная изгородь охватила десятин восемь земли: повсюду нарыты арыки и канавки, сделаны колодцы, устроены водокачки. Группы финиковых пальм, гранатовые деревья в цвету, с маленькими зелеными плодами, ажурные мимозы с крупными белыми цветами, похожими на увеличенный раз в десять горох, кактусы и тамаринды еще образуют здесь и там аллеи и дают некоторую тень. Но изгородь местами повалилась, а большие площади между арыками заполнены сухим песком. Этот песок летит с пустыни, сушит молодые пальмы, губит нежные листы мимозы, свертывающиеся от одного прикосновения. За этим садом, на чуть покатом берегу реки, покрытом галькой и песком под раскаленными лучами африканского солнца, солнца пустыни, и становился наш лагерь. Другого места не было. Здесь хотя местами был намек тени, здесь был простор, где можно было распаковать тюки, грузить верблюдов; при том рельсы Деконвилевского пути облегчали перевозку багажа; здесь же были колодцы, а в пересохшем русле местами [101] водомоины, откуда можно поить мулов и верблюдов и стирать белье.

Место для лагеря соединялось с городом широкой каменисто-песчаной дорогой, но одну сторону которой пролегали узкие рельсы. С раннего утра и до вечера по этой дороге возят воду для города. Уже издали слышно своеобразное частое покрикивание сомалийских мальчишек, сопровождающих ослов. Маленькие серенькие ослики с обеих сторон нагружены большими четыреугольными жестянками с водой. Они идут партиями по 10-15 штук, подгоняемые тремя, четырьмя мальчиками.

— "Алё-алэ, Алё-алэ, оля-лэ", часто нараспев повторяют они, и покорные животные мелкой тропой той спешат к городу.

Иногда, вместо мальчишек, ослов сопровождает черная женщина с красиво обтянутыми пестрым шарфом грудями, стройной упругой ногой и безобразным черным лицом с грязными курчавыми волосами.

Трудно привыкнуть к этому черному телу сомалей. смотреть на них спокойно.

Все утро разбиваю лагерь, а в тоже время нанятые арабы возят вагонетки с багажом.

Солнце печет немилосердно весь день.

Усталый и измученный возвращаюсь я домой в "Hotel des Arcades", ем то, что нашему достопочтенному monsieur Albrand, хозяину отеля, угодно преподнести, и ложусь спать.

Ставни открыты, дверь открыта, а тело все-таки изнемогает от жары. Нет ночной свежести, нет ветерка, раскаленный воздух неподвижен. Под окном рычат верблюды и немилосердно стонет овца.

11-го (23го) ноября, вторник. С 6-ти часов утра идет энергичная работа на месте бивака. 3-е сводное звено и часть 1-го переехали из "Hotel des Arcades" в пустыню. Кашеваром у них назначен Терешкин, провизию возят ежедневно на вагонетках из Джибути. Это дробление [102] конвоя вызвано необходимостью работы в лагере и содержания караула при свезенном в лагерь имуществе. Разбиваем и рассортировываем палатки лагеря, а я в промежутке наблюдаю за жизнью около сада.

У самого колодца стоит высокая белая башня, укрепление — одна из первых построек, сделанных французами на Сомалийской территории. В этом закоулке, бедном и грязном, среди самой неприхотливой обстановки, живут два молодых француза-колониста. На глинобитной стене висит ружье Гра, в углу револьвер, грязное ложе и грязный стол — вот обстановка этих пионеров. Кругом торчат сухие мимозы, сзади колодцы, где день и ночь шумят и кричат арабы, где ревут верблюды и мулы. Еще далее-сомалийский огород. В губернаторском саду в круглой хижине из ветвей мимозы и камыша живут арабы, сторожа сада. В самом саду чирикают и свистят хорошенькие птички-ткачи. Их гнезда, связанные из тонкой нитки, образуют грушевидные, искусно вытканные мешки, которые свешиваются вниз с концов ветвей. Желтые с сероватой спинкой ткачи, и серенькие ткачихи, то и дело перелетают с мимоз на гранаты и обратно. Серые с черным хохолком и черной грудью воробьи с таким же резвым писком, как и у нас на огородах, порхают из конца в конец. Изредка пролетит над песчаным руслом серый голуб с розоватой грудью, да громадная черная ворона, величиной в двое больше нашей. Все дышит в саду тишиной запустения, но, и не смотря на это, пальмы и тамаринды с их нежной листвой, громадные белые цветы мимоз и пурпурные колокольчики гранатовых деревьев имеют своеобразную прелесть. Смотришь вдаль в пустыню на серые крыши сомалийских хат у Джибути, на всхолмленное поле песков, покрытых мелким вереском, на далекое море, на высокие горы у бухты, и чувствуешь, что это что-то новое, неизведанное, не европейское, не русское...

Русь далека. Кругом незнакомый пейзаж. Верблюд [103] бежит под почтарем, бредут ослы, сопровождаемые черными женщинами, сзади мчатся с криком мальчишки. Краски резки, контрасты тяжелы. Черное тело сомаля на желтом верблюде, серовато-зеленый пейзаж пустыни, красный плащ женщины и зелень деревьев посреди чистого желтого песка.

12-го (24-го) ноября, среда. Быть может, придется конвой посадить на "беговых " верблюдов и идти так до Харара: мулов нет. На верблюдов накладывается здесь грубый ленчик из дерева с двумя луками из сучков длиною два, три вершка. Лончик этот обшит рогожей и грубым холстом, подбить травою так, что образуется довольно мягкое сиденье. Арабы ездят, садясь боком, опуская левую ногу свободно и ставя правую на шею верблюда. Попробовал этот способ сидеть отвратительно. Верблюд вышибает из седла, покатость которого вперед не дает возможности сохранять равновесие, нога, поставленная на шею верблюда, все время скользит и не дает опоры корпусу. Сесть верхом и ехать без стремян тоже неособенно удобно, потому что верблюжье седло слишком широко вверх и узко книзу, чтобы можно было с удобством держаться на нем коленами. Оставалось одно — попытаться положить казачий ленчик поверх верблюжьего седла. Чтобы смягчить для седока покатость от горба вперед, подушку положили наоборот, более толстой стороной к переду. На поседланном таким образом верблюде ехать можно. Стремена дают упор ногам и когда верблюд идет полной рысью, то можно кое-как идти облегченной рысью. Доехал на верблюде до губернаторского сада (пять верст), усталости никакой. Садишься на верблюда, заставляя его лечь, слезаешь, соскакивая с боку седла. Оставалось испытать, насколько такое положение удобно для верблюда, но для этого опыт был еще слишком мал.

В лагере я застал все в прежнем положении. Сомали возили на маленьких вагонетках ящики с [104] пристани и сгружали их у лагеря. Одна партия их, предводительствуемая длинным, худощавым парнем, в белом плаще, делала выгрузку довольно примитивным способом. Подведя вагонетку к лагерю, они опрокидывали ящики на землю, не особенно заботясь о том, что они могли разбиться.

— "Ваше высокоблагородие", обратился ко мне мой толстяк фейерверкер Недодаев в своей большой круглой шляпе с широкими полями, белой рубахе и белых штанах, удивительно похожий на Санчо-Панхо, "и постоянно они так делают, никак их не вразумишь. Скажите им, пожалуйста".

— "Попытаюсь".

Но вразумить черную сволочь было не так-то легко.

Они отрицательно качали головой на мои разъяснения по-французски, смеялись и иронически заболтали по-своему, когда я им показал на примере, что они должны бережно брать каждый ящик и сносить его на то место, какое я им укажу. Дескать, какой, мол, дурак, чего захотел!

Это меня рассердило. "Et bien je vous batterai...", сказал я им, показывая на палку. Эта угроза привела их совсем в веселое настроение. Недодаев не вытерпел, он взял палку и пошел к ним, они быстро разбежались и, усевшись в 100 шагах от нас, смеялись, как шалящие дети. Недодаев по колючей мимозы — предпринял обход и вскоре пригнал, как стадо баранов, трех из них, четвертый бежал.

Нехотя принялись сомали за работу по переноске ящиков. Какой это слабосильный народ! те сундуки, которые в Порт-Саиде нес совершенно свободно один кули, и которые два казака поднимали легко, они и вчетвером но могли сдвинуть с места. Их черные руки без всяких признаков мускулатуры мотались, как плети, ноги едва держали их под тяжестью пакетов. Грустный вид их вызвал сожаление у казаков. [105]

— "Ваше высокоблагородие, уж оставьте их так, просто болезно на них смотреть", говорит уралец Изюмников, "мы сами лучше потаскаем".

Но я настоял на своем. Они кончили работу под моим наблюдением и явились просить бакшиш. Конечно, я им ничего не дал.

Возвращался я домой позднею ночью. Вдали горели огни в Джибути, пустыня окутана была мраком. На темной дороге изредка вырезалась белая фигура сомалийского воина, она мелькала мимо и утопала во мраке.

От города несся равномерный рокот моря и чудилось расстроенному воображению, что то поезда ходят вдали...

13-го (25-го) ноября, четверг. Сегодня приводили мулов, Просят 80 талеров за побитого крошечного мула. Стачка арабов не прекращается. Они узнали, что мулы нужны нам в большом количестве, что нужны они также французским инженерам и подняли цену. Придется посылать в соседние деревни. В городе событие: пришел пароход из Китая и забрал нашу почту. Теперь таких дней, когда можно переброситься словечком с далекой родиной, мало,... очень мало.

Вчера, в 10 часов утра, вся наша миссия делала визит губернатору m-sieur Manigot. Мы были одеты в кителях при оружии и орденах. Г. Manigot принял нас во втором этаже "gouvernement". Это невысокий, крепкий человек с черными усами и черной бородкой, с умными, быстрыми глазами. Одет он в кителе с серебряными жгутами и с шитьем министерства колоний на бархатных обшлагах. Разговор шел о Джибути. Это город, которому предстоит в будущем стать рынком Харара и Абиссинии. Кругом идет стройка — поспешная, спекулятивная. Лишь бы устроить себе кров, куда бы укрыться, где бы сложить накупленное сырье. Ни богатых отелей, ни чинного порядка английской колонии, ни аллей, ни садов. Пустыня, ничем но скрашенная. Белые дома на желтом песке. [106]

Купил двух мулов за 120 талеров — это еще хорошо. Один цельный, другой побитый. Решил называть их по дням покупки, начиная с буквы А. Первого назвали "Арбузом", второго, мулиху, "Арией". Конвойные сильно обрадовались тому, что, наконец, у них явились животные. Мулов выкупали в море, вычистили и завтра отправляем в лагерь. В добрый час.

Джибути изучено и исхожено вдоль и поперек. Охота на куликов прискучила даже самым заядлым охотникам. Остается море с его богатыми дарами. К-ий и доктор Л-ий пропадают на целые дни и к вечеру возвращаются с морскими звездами, ежами, раками, кораллами, белыми и красными, с массой всякой склизкой, обжигающей при прикосновении гадости, которая разбегается потом по нашей комнате, вызывая во мне отвращение, а в другом нашем сожителе, докторе Б-не, хладнокровное философское созерцание звезд, распростерших свои щупальца по умывальному тазу, раков, щиплющих за ногу ночью, ежей, занявших кувшин. He в чем умыться, неоткуда взять воды: ужасный народ эти зоологи.

Завтраки в 11 1/2 часов утра и обеды в 7 1/2 часов вечера не совпали с моими занятиями в лагере и в Джибути, пришлось отказаться от первых и пользоваться днем чаем и сладостями, которыми меня любезно снабжает наш фармацевт Л-ов.

Ананас уже вышел у офицерства из; моды, теперь пьют виши и пепермент — зеленый мятный ликер, освежающий рот. Виши, отзывает чернилом, подается теплое и его вяжущий вкус не оставляет приятного впечатления.

14-го (26-го) ноября, пятница. День рождения Государыни Императрицы Марии Федоровны. Все утро переезжал с конвоем в Амбули, местечко у губернаторского сада, где разбит наш лагерь. В 5 часов вечера в большой палатке читали молитвы, положенные для утрени. С сегодняшнего дня опять начали играть зорю и петь [107] молитву: — мы в пустыне и никому не мешаем. Я остаюсь в Амбули, прочие офицеры миссии и начальник ее переезжают сюда на днях...

Едучи сегодня в Амбули, встретил двух арабов с ослами, нагруженными бутылками с лимонадом — это "шакалы" сомалийской пустыни. Один из них недурно говорил по-французски. Я воспользовался его знанием языка, предложил ему по два талера за каждого поставленного ям мула бакшиша и пошел с ним в соседние деревни. На завтра он обещал доставить мне шесть мулов...

VIII

Бивак у Амбули.

Покупки мулов. Жизнь в лагере. Характер Сомалийской пустыни, Ее флора и жизнь. Прибытие черных слуг, Уход за мулами и выездка их. Африканские наездники. День в лагере. Поездка Г. Г. Ч. в Зейлу. Охота на шакала. Прибытие начальника, миссии в лагерь.

15-го (27-го) ноября суббота. В виду решительного отказа французов снабдить в скором времени миссию мулами и верблюдами, г. Власов решил воспользоваться услугами находившихся в его распоряжении офицеров и собрать погребное для каравана количество животных в окрестных городах, послав туда на разведку членов экспедиции. Полковник Артамонов еще 12-го ноября выехал на лодке с четырьмя верблюдами и казаками Могутиным и Щедровым в Таджуру, для осмотра имевшихся там животных. Сегодня, в 7 часов вечера, на беговых верблюдах, поседланных казачьими ленчиками, описанным мною выше способом выезжает поручик Ч. с казаком Пановым в Зейлу для найма там караван. Поручик К. заключил контракт с французом monsieur Labordi на поставку от 20-ти — 30-ти мулов в течение 14-ти дней.

Я с Магометом-Гасаном и Абдул-Магометом, двумя плутоватыми и юркими, как жиды, арабами, рыскаю по городу, по сомалийской деревне, хожу в грязные сомалийские дворы и ищу, ищу.

Каждое утро я езжу с рапортом о благополучии к начальнику миссии в Джибути. Подъезжаешь к отелю "des Arcades" и уже видишь смуглое, хитрое лицо Магомета [111] в его маленьком белом колпаке, белой кофте и юбке. Он прикладывает руку ко лбу и таинственно говорит:

— "Aujourd'hui soir trois bons mulets... Pour toi."

— "Bien".

Лицо Магомета выражает какую-то необыкновенную хитрость.

— "Tou-n'apas venir ici... Toi il ne faut pas. Moi — tout"... Я понимаю из этого, что покупка идет будто не для меня, а для него.

— "Allons, comme nous promenons. Toi dois regarder"... и он тащит меня за собой в сомалийскую деревню, мы проходим мимо высоких заборов, хижин, своими мохнатыми крышами напоминающих наши захолустные деревушки. Там у одной хаты привязано три мула.

— "Toi n'a pas toucher, seulement regarder", поясняет мне Магомет, и мы тихо проходим мимо. Два мула недурны, костисты и широки, третий мул худоват. Мы возвращаемся — Магомет наверху блаженства.

— "Bons mulets... C'est d'Obok".

Начинается торговля, Магомет всеми святыми заклинает меня, что таких мулов я меньше как по 80 талеров иметь не могу. Я смело даю 40.

— "Таиб " (хорошо), грустно говорит Магомет. "Я переговорю с хозяином. Но это невозможно".

— "Как хочешь".

Он уходит разочарованный и возвращается через пол часа, прося меня посмотреть их и говорит, что он уже уладил дело за 70 талеров.

Я накидываю 10 и даю по 50 за штуку.

— "Таиб, таиб", говорит Магомет, и мы снова идем за город.

Близок полдень. Солнце поднялось высоко и печет нестерпимо. Пот течет градом с моего лица, рейтузы прилипают к ноге. Теперь я смотрю мулов уже официально. Важный сомаль сидит на крыльце и хотя бы с места тронулся при моем приближении. Выводит и [112] показывает мулов сам Магомет. На улице, куда их выводят, собирается толпа полураздетых сомалей. Они громко рассуждают между собой. Мулов выводят на веревках, накинутых глухой петлей на шею. Я осматриваю спины. Есть старые побои, но они заросли, ноги твердые, целые, года не очень большие. В общем мулы недурны — они только очень забиты.

Начинается отчаянный торг. Я упорно держусь на 50-ти, Магомет настаивает на 60-ти. Наконец, сходимся на 55-ти — мулы взяты.

— "Soir a Ambouilli encore cinq", показывает пальцами Магомет, "bons mulets, forts"...

Вечером он является в лагерь верхом на гнедой арабской кляче, поседланной абиссинским седлом, и пригоняет с собою пять посредственных мулов. Опять отчаянный торг, наконец, сходимся на 50 за каждого. Доходит дело до расплаты. Зову разводящего, вскрываем ящик, достаем талеры.

Странный народ абиссинцы, сомали и арабы. У них в ходу только австрийские талеры чеканки 1780 года с изображением императрицы Марии-Терезии. Их специально с этой датой чеканят в Австрии. Они не примут старого талера, им подавай новенький, чистый, с тонким изображением профиля австрийской императрицы. Вид наших новых талеров прельстил Магомета и он стал покладистее.

— "Demain matin huit mulets-plus bon marche. Mahomed a dit".

Потом, взглянув на наши 23 ящика, воздвигнутые пирамидой позади еще мало населенной коновязи, он дает мне добрый совет:

— "Dis achkers (ашкер — солдат) regarder argent. Arabes et Somalis tuer achker et prendre argent".

— "Et vois tu les fusils?...", и я показываю грозные винтовки караула.

"Bon, bon", говорит Магомет, и забирает деньги. [113]

Новые мулы поступают в распоряжение казаков. Казаки сначала смотрят на них скептически. "Неужели, дескать, такая маленькая скотина сможет везти. И где у нее сила?"

Но мулов чистят в две щетки, обдирают с них клещей и кормят отборным ячменем. Мулы сначала относятся подозрительно к чистке и сердито щурят свои длинные красивые уши, но ячмень их смягчает. С коновязи слышно мерное жевание и издали виден ряд мотающихся хвостов. Чем не наша коновязь в деревне Николаевке?

В 9 часов вечера перекличка. Трубач играет зорю, поют молитвы, читают приказ. "После завтра, от 7-8 часов утра, манежная езда на новых мулах"... Военная жизнь входит в свои права. Часовые под темно-синим пологом африканского неба сменяются так же, как, и под холодным небом далекого Петербурга... Пост у денежного ящика и царских подарков охранять обязан, под сдачей...", бормочет часовой. Смена кончена. Люди угомонились в своей палатке, бледный серп луны скрылся за далекими горами, стало темнее, в соседней сомалийской деревне умолк шум и крики. Над коновязью раздается уханье гиены и визгливый лай шакалов. Громадный зверь проходит неподалеку от коновязи. Я с Духопельниковым берем ружья и идем к кухне, где брошены внутренности баранов. Но никто не приходит. Мы лежим около часа и уходим домой, никого не видавши...

16-го (28-го) ноября, воскресенье. Дика, неприютна и уныла сомалийская пустыня. По мелкому зыбучему песку поросли крупный можжевельник и колючие мимозы. Их сероватые листики еле видны среди острых белых колючек. Иные из них стелются по земле, другие подымают кверху безобразные изломанные стволы; кое-где кактус выставил из кустов мимозы бледные и мясистые листья, да сухая седая травка, пища верблюдов, [114] мулов и ослов, поросла между мимоз. А кругом песок, то мелкий, летучий, то крупный, пересыпанный гравием. Вот русло реки сбегает вниз, камнями усыпано дно. Пустыня поднимается кверху и меняет свой характер. Пески сменяются камнем. Камни круглые, то шлифованные, ровные, гладкие, то ноздреватые, как губка, черные и темно-серые мелкие, с голубиное яйцо, и крупные, с большого барана, навалены в беспорядке. Мимозы становятся реже и, наконец, совсем исчезают; голая каменистая пустыня, без признака жизни, без растительности кругом. Камни громоздятся выше и выше и горы от их черноты кажутся такими мрачными, такими унылыми. Безжалостное солнце раскаляет песок, сверкает на гладкой стороне камня, переливается в. знойном голубом небе.

Возьмешь ружье и бредешь среди мимоз и камней наблюдать жизнь пустыни. Стадо верблюдов вытянуло кверху свои глупые безобразные морды и, слегка посапывая, бредет, погоняемое арабом в красной чалме и: белой куртке, с винтовкой Гра за плечами: — здесь без оружия не ездят. Вот козы пасутся, под присмотром черной сомалийки в чепце и юбке, далее стадо серых ослов бредет no дороге, помахивая ушами; свернешь с дороги, выйдешь в пески и мертвая тишина кругом. Смотришь внимательно по сторонам и видишь, как маленькая серая белка пустыни, вытянув кверху пушистый хвост, напоминающий щетку для чистки ламповых стекол, перебегает с места на место и при шуме шагов поспешно прячется в норку, вырытую в земле у развилистых корней мимозы. Зайцы красные, как лисицы, или серые, как мыши, с широкими прозрачными ушами прыгают по песку. Они почти вдвое меньше своих северных собратьев, шерсть их короче, пушистые, шкурка, нежнее, лапы тоньше, хрупче. Маленькие птички чирикают в кустах, серые голуби бесстрашно садятся между колючек мимозы и над всем парит громадный белый [115] с черными крыльями орел... И чем они питаются, где живит шакалы, что визжат по ночам, где укрываются гиены? Кажется голый камень, сыпучий песок, колючие мимозы, и только, а между тем между камней кишит своеобразная жизнь пустыни.

Лагерь устроен. Среди этих песков, подле камней, под которыми таятся скорпионы, протянута коновязь, за нею идут: одна палатка конвоя, четыре индийских офицерских палатки, вмещающих в себя пять офицеров миссии, секретаря и двух врачей, одна большая круглая абиссинская палатка для фармацевта и классного фельдшера, одна круглая египетская палатка для абиссинцев-переводчиков, одна громадная столовая палатка, приемная начальника миссии и далее в жалком подобии кустов ставят три палатки Г. Власова. В тылу лагеря в аллеях губернаторского сада, помещаются кухни. Таков [116] вид нашего лагеря, окруженного сомалийскими деревнями, в которых всю ночь бьют барабаны и протяжно визжат сомалийские женщины...

17-го (29-го) ноября, понедельник. Приличный и благообразный полувоенный вид нашего лагеря сегодня, нарушился прибытием толпы черных слуг сомалийцев и абиссинцев, на голой земле расположившихся возле палаток своих господ. Одетые в белые куртки и белые панталоны, с непокрытыми головами и босыми ногами, они целыми сутками лежат, как собаки, возле палаток, или собираются вместе и поднимают крикливый разговор, более похожий на брань.

— "Тасси!" слышу я утром нетерпеливый голос Д-ва, соседа по палатке.

— "Тасси!" повторяется крик еще и еще раз; наконец, сам хозяин высовывается из палатки и тогда получает ответ — "мосье?..." и курчавая голова Тасси вылезает из-под белого плаща, под которым он спит.

Тасси утром лениво чистит сапоги и платье, неохотно сметая с него пыль, бежит за хозяином, когда он на рысях едет в город купаться, несет его покупки. Этим и ограничивается его служба. Остальное время он спит. Ему не придет в голову почистить мула, или вытереть седло своего барина, это не его дело — он нанимался слугою, а мулов пусть чистит Арару, — Энми и другие, которые для того приставлены. Заставьте его это сделать — он или не исполнит приказания, или пойдет жаловаться своему старшему, держащемуся с большим достоинством чернобородому абиссинцу, и грозится, что уйдет в Джибути. И это за 10 талеров (1 талер — 2 1/2 франка — 1 рубль), т. е. за ту сумму, за которую вам в Петербурге моют полы, и готовят обеды, и стирают белье, и ходят на рынок! Удивительные лентяи эти сомали и абиссинцы, целыми днями толкутся они по лагерю, избегая работы. Да и что им поручишь [117] когда они ничего не умеют. У меня их пять для чистки мулов. Обращение с мулами заведено самое гуманное. Каждый мул имеет свое имя, знает свое место на коновязи, чистится три раза в день, ест овес и пшеницу три раза и получает от хозяина корочки ситного хлеба после обеда и после чая. Конвойные мои, как настоящие кавалеристы, это дело тонко понимают. Совсем не то черные. Они уже издали замахивается на мула, норовя его ударить локтем в самое больное место спины; мул щурит свои большие уши и бьет его сзади ногой, тогда черный обрушивается на него с чем попало... Дашь им повести мулов на водопой, распустят их и потом с криком и смехом гоняются за ними по песку или сядут и скачут, размахивая локтями и болтая ногами.

Я объявил им, что, если они побьют мула, я прикажу их высечь — они пожаловались старшему, я повторил старшему свое приказание, они успокоились и легли подле коновязи. Погонишь их на чистку, идут нехотя, ломаясь, чистят кое-как, раза два принудил их вычистить и выхолить мула, объявили, что уйдут в Джибути. Бог с ними, пускай уходят. Однако, не ушли: 10 талеров на полу не подымешь.

Интересно смотреть, как они работают под присмотром казака. Человека четыре их назначены расстелить большой ковер; расторопный Архипов, поставлен над ними. После долгих увещаний на русском языке, оставленных черной командой без внимания, они начинают нехотя сгибаться и трогать ковер.

— "Ну, ну, живее, черномазые", ласково, ободрительно говорит широкий и коренастый старовер Архипов поталкивая за плечо одного из них, но работа от этого вперед не идет, черномазые только больше болтают между собой.

— "Эк вы, народ какой глупый!" презрительно говорит Архипов, и двумя, тремя мощными движениями, расстилает ковер. "Черномазые" смотрят и улыбаются, [118] а потом расходятся с таким видом, как будто они целый дом наработали.

Зато чуть стемнеет в тылу лагеря, неугомонно урчит безобразный мотив волынки и слышен их неприятный говор до поздней ночи...

У сомалей и абиссинцев, проживающих в Джибути, своеобразная посадка, своеобразные понятия о езде, о выездке лошади, о шике. Те лошади, которых они [119] приводили ко мне, все без исключения были плохо кормлены, отвратительно содержаны. У всех побитые абиссинским седлом спины, кости, выдавшиеся вперед, ощипанные хвосты, косматые гривы, обломанные копыта. С узкой грудью и с вислым задом, они только умными глазами своими говорили о тех голодовках и тех истязаниях, которые они вынесли. Абиссинцы, как все народы востока, ездят на мундштуках. Мундштук их — это орудие пытки для лошади. Железо его почти остро, рычаг длинный, впивающийся в губы с боков, вместо цепки кольцо, пропущенное под нижнюю челюсть. К усикам мундштука привязан страшно короткий круглый повод, едва достигающий середины шеи. На спину положен потник из козьей шкуры шерстью на шерсть лошади и седло с двумя громадными луками. Подпруги подтянуты небрежно, седло ерзает деревянными палицами по спине и трет круп ремнем под задом. Показывая лошадь, сомалиец с тысячью предосторожностей садится с правой стороны на нее, пропуская для этого большой палец в маленькое круглое стремя; сел, дернул за мундштук, так что бедная лошадь закрутилась, как змей, ударил ее палкой и поскакал, болтая руками и впиваясь голыми черными шенкелями в бока лошади. Белый плащ развевается по ветру, физиономия выражает удовольствие. Проскакал, осадил на месте так, что лошадь села на задание ноги и туча пыли поднялась к небу.

— "Assey toi, assey toi!" кричит он мне.

Я сажусь и еду шагом и рысью. Зацуканная, задерганная лошадь топочет на месте, абиссинец машет плащом и кричит: "Sauter, sautcr..." Ho куда тут скакать, когда слабые ноги еле несут, а усталая грудь с трудом дышит.

И в пустыне встретишь конного сомаля или араба, всегда он скачет во все стороны, или, когда конь его окончательно устанет, плетется шагом, свесившись на бок и натирая спину... Наша холя лошади им [120] незнакома. С трех лет она уже под седлом, с трех лет она уже скачет по камням и песку пустыни, обламывая копыта и ослабляя задние ноги. И это почти на родине арабской лошади!...

18-го (30-го) ноября, вторник. Лагерь принял окончательно жилой вид. Приехали доктора и офицеры. Повар начальника миссии начал готовить обеды, словом жизнь в палатках вступила в свои права.

Почти все мулы приобретены. Их 44, — 41 под состав миссии и три запасных. 24 из них доставлены monsieur Labordi, пять куплены у одного богатого абиссинского купца и 15 приобретены при посредстве Гассан Магомета. Мул, потомок лошади и осла, в достаточной степени сохранил ум и того и другого. Это длинноухое, пугливое, кроткое создание ростом немного больше осла. Грудь у мула узкая, шея широкая, передние ноги тонкие и прямые. Мул растянут несколько в длину, представляя своим телом усеченный конус, основание которого у задних ног; вследствие этого, весьма трудно пригнать на него подпруги так, чтобы они не скатывались к передним ногам. Казенные седла конвоя пришлось почти все переделать, подпруги оказались слишком длинны, пахвы узки и не приспособлены.

Приобретенные мулы, за малым исключением, были в очень плохих телах, с торчащей клочьями шерстью и острым хребтом. Они никогда не знавали щетки и плохо кормились. Если бы не драгоценная способность мула быстро набирать тело и принимать гладкий и блестящий вид, нам пришлось бы с ним плохо. Но, при тщательном военном уходе и усиленном корме, они уже на третий день приняли бодрый и почти щегольской вид. Косматые гривы подстригли щеткой, хвосты подравняли, клещей повыдергивали, шерсть пригладили... Начали выезживать их, заставляя принимать повод и отжевывать. Жизнь в лагере закипела.

19-го, 20-го, 21-го и 22-го октября. Как скучно стоять [121] на месте, не имея возможности сдвинуться с него, без определенной работы, в полной неизвестности, когда можно покинуть знойное, пыльное Амбули.

В 4 часа утра подъем. От 5-ти — 6-ти чистка и первая задача корма, от 6-ти — 7-ми чай, с 7-ми — 8-ми езда первой смене мулов, от 8-ми — 9-ти езда второй смены мулов, от 9-ти — 11-ти работы по лагерю и упаковке вещей, в 11 обед, от 12-ти — 12 1/2 водопой и вторая задача корма, от 12 1/2 — 4-х отдых, от 4-х — 5-ти работы по лагерю, в 5 чистка, в 6 обед и в 8-заря, молитва и чай. В 9 все, кроме караульных, должны спать. Ночью стоят два поста, один у денежного ящика, другой — в тылу лагеря, у имущества. Сегодня идет, как вчера, завтра будет, как сегодня. 19-го приехал из Зейлы Ч-ов и привез контракт на поставку верблюдов. Он сделал тяжелый переход по пустыне, с одним казаком и одним арабом-проводником. Целую ночь ехал он до Зейлы на непривычном казачьем седле, день провел в городе в хлопотах по поставке и в ночь вернулся в Амбули. Дело улаживается, но здесь, чтобы дело шло, нужен постоянный глаз и 21-го Г. Г. Ч-ов на парусной лодке отправляется через залив в Зейлу. На этот раз один, без казака, с одними арабами и с 3,000 талеров. Смелое предприятие...

Здесь в пустыне, среди нахальных арабов, среди воинственных сомалей, бродящих по пескам с копьем, кинжалом и щитом — только оружие, сила отряда в состоянии противостать жажде добычи. Но долг русского офицера не знать боязни, презирать страх и Г. Г. Ч-ов наотрез отказался от конвоя и один ночью отбыл из Амбули.

Пустее стало в моей палатке без Г. Г. Если бы не занятия, не хлопоты с мулами, к которым невольно привязываешься, быть может, было бы и очень скучно. Во время стоянки живешь мелкими событиями. Д-ов на ночь ставит ружье, заряженное дробью, на сошки, на высоту [122] морды шакала, к ружью привязывают мясо, от мяса веревка идет к антабке ружья. Ночью по лагерю гудит выстрел. Дневальный, Д-ов бегут к ружью, — ничего. Опыт возобновляют, снова выстрел, на этот раз сопровождаемый воем раненого шакала, все бегут туда, но шакал ушел. По утру два сомалийца из соседней деревни приносят на палке связанного шакала. Передняя лопатка у него перебита и мясо висит клочьями. Он еще жив, коричневые глаза его вяло смотрят по сторонам, пушистый, как у лисы, черный с сединою хвост протянут вдоль, он тяжело дышит. Кто-то из офицеров приканчивает его выстрелом из револьвера. Вобщем шакал похож на лису. Он только немного крупнее, спина у него черная с густой проседью, брюхо рыжевато-белое, шерсть грубая, жесткая.

Крупным и радостным событием является прибытие парохода из Европы. С утра ходят на холм смотреть на рейд. Парохода нет. Наступает вечер, море темнеет, а на рейде тол кои видны что французский белый стационер, да черный английский угольщик... Зато, когда перед восходом расчистились дали, на севере стало видно белое сонное море, ясно определился трех -мачтовый белый громадный пароход., "Messageries" — пароход с письмами из России. Всеобщая суматоха, поспешно седлают мулов, иные идут пешком.

Весь день в лагере тихо. Читают письма, пишут ответы. За обедом разговор не вяжется. Каждый думает о покинутом доме, о далекой родине. Странно читать о морозах, гололедице, о том, что где-то холодно, скверно, сыро. Странно думать, что все это так далеко и надолго далеко!...

В день Введения во храм Пресвятые Богородицы в большой палатке читаются молитвы, казаки молятся по заведенному обычаю на свой конвойный образ.

Дни идут за днями, тихие, спокойные, однообразные. В палатке предметы все более и более покрываются пылью, [123] ружья ржавеют в одну ночь, тоска закрадывается в сердце. Ко всему этому присоединяется беспокойство о Г. Г. Ч-ове и все более и более увеличивающееся заболевание желудком от гнилой воды среди обитателей лагеря. Болеют казаки и офицеры. Казак Изварин 1-го звена настолько плох, что, быть может, его придется отправить из Амбули домой...

Г. Г. Ч-ов выехал 21-го числа один с двумя арабами на шлюпке в Зейлу, имея с собою 3,000 талеров. Он должен был вернуться утром в субботу, 23-го числа. Но настал вечер субботы, а Г. Г. не было. He раз подходил к окну начальник миссии и его супруга, глядя на голубой рейд " — Ч-ова не было. В этом чужом краю, среди бесшабашного народонаселения, не имеющего твердых понятий о законе и праве, все возможно...

Около 6-ти часов вечера от Ч-ова пришел курьер с письмом. Г. Г. извещал, что он прибыл в Зейлу двумя днями позже, вследствие штиля; верблюды будут, но не ранее как через пять дней...

Оставалось вооружиться терпением и ждать, когда Провидению угодно будет даровать нам возможность сняться с бивака у Амбули.

23-го октября (4-го ноября), воскресенье. Сегодня, в 9 часов утра, начальник миссии. прибыл вместе с супругой из Джибути в лагерь, у Амбули. Конвой был выставлен в почетный карауль для встречи. Начальник поздоровался с караулом, поздравил с походом на субботу и приказал распустить людей no палаткам. Впереди лагеря, на высокой мачте взвился русский посольский флаг, а затем началась тихая покойная жизнь на биваке. Я не стану описывать события недели с 23-го по 27-е ноября, по той простой причине, что их не было. В Амбули жили и стояли, как стояли бы на дневке в Кипени, распевая по вечерам песни, а днем починиваясь и подчищаясь. Среди недели доктора осмотрели казака Изварина и [124] признали его неспособным продолжать службу в конвое, почему решено его отправить в Петербург с первым же пароходом. 24-го ноября, вечером, приехал из своей поездки полковник Артамонов. Путь, совершенный казаками в эти 13 дней пешком по пустыне, является настолько интересным в истории африканского похода казачьего конвоя, что я позволю себе посвятить несколько строк описанию его, составленному со слов полковника Артамонова и по дневникам казаков, ехавших с ним.

IX.

Поездка в Рахэту.

Ночное плавание. Обок. Путешествие по пустыне. Рахэта. Прием у Рахэтского султана. Обмен любезностей. Обратный путь. Кражи. Возвращение.

Было 3 часа ночи, 12-го ноября, и темные волны океана медленно прибывали на берег, когда на небольшой парусной фелюке отбыла из Джибути экспедиция полковника Артамонова. Ев составляли четыре европейца: полковник Артамонов, кандидат на классную должность Кузнецов и казаки лейб-гвардии Казачьего Его Величества полка Могутин и лейб-гвардии 6-й Донской батареи Щедров, один данакиль, один абиссинец, проводники и три араба-лодочника. Итого на крошечной лодке помещалось четыре верблюда, уложенные на дне фелюки, и девять человек. Снаряжение людей было самое легкое. Каждый имел пробковую каску, рубашку, синие шаровары, одну пару сапог, две смены белья, бурку, шашку, 3-х — линейную винтовку и 30 патронов. 3-х — линейная винтовка была у полковника Артамонова и берданка у Кузнецова. Пока шли Таджурским заливом, лодку мало качало, но едва выбрались в Аденский пролив и берег скрылся из вида, маленькая хрупкая фелюка начала переваливаться с волны на волну, верблюды стали подниматься, лодка каждую минуту теряла равновесие и черпала воду. Сидеть, опустив ноги на дно, уже было невозможно. Арабы вычерпывали воду, казаки же, оба низовые-рыболовы, управляли весьма искусно парусом. В 10 1/2 часов утра вдали показались белые постройки Обока. Обок — это первый пункт, где основались французы и откуда завязали [126] они сношения с восточной Африкой. Неудобная бухта, жара, не спадающая никогда, часто дующий хамсин делали жизнь колонистов Обока адом и он был покинут и заменен Джибути. Теперь в Обоке осталось несколько нежилых покинутых домов, один губернатор, он же и телеграфист и начальник 15-ти наемных солдат сомалей, он же и вся французская колония Обока, да группа бедных сомалийских хижин. Губернатор радушно принял полковника Артамонова, поместил его и его людей в одном из покинутых домов, угостил обедом, но в главном отказал — в Обоке нельзя было найти верблюдов. Имевшиеся в сомалийской деревне несколько верблюжников просили громадные деньги за доставку груза внутрь страны, да и те не хотели скоро подниматься.

Все 14-е число прошло в поисках за верблюдами. Когда выяснилось отсутствие животных в Обоке, решено было двинуться вглубь страны пешком, погрузив оружие, галеты, консервы и запас воды на имевшихся верблюдов.

Путь предстоял длинный, тяжелый, по каменистой и местами песчаной пустыне, без воды на остановках, путь по компасу, почти без тропинок. Впервые казакам приходилось проходить пешком такие пространства.

С утра, 15-го ноября, стали собираться в путь и, долго провозившись с вьючкой, только в 10 часов утра бодро выступили в поход. О непривычки этот первый день пути показался ужасным. Солнце палило африканским зноем, под ногами были черные камни пустыни, дали безотрадно сливались с синим небом, жажда мучила. Тропика то вилась между камней, то пропадала, и тогда шли наугад. Неправильно навьюченные верблюды то и дело останавливались, нужно было поправлять и перетягивать вьюк. В 2 часа дня под небольшим чахлым кустом мимозы отряд остановился. Разогрели чай и утолили им немного жажду. В 3 1/2 часа пополудни тронулись дальше. Пустыня не изменила своего характера, [127] лишь вдали показались кое-где козы, но убить их не представлялось возможности они убегали, завидев путников издали. К 6-ти часам вечера переход был кончен, стали, где шли, среди камней пустыни, без воды и без тени. Несмотря на усталость, на побитые непривычным маршем пешком ноги, казаки хлопотали с постановкой палатки, заварили чай и сварили незатейливый походный ужин. Вскоре, оставив часового, легли, подостлав на землю бурку, одетые, имея подле заряженную винтовку: предосторожность не излишняя в пустыне, где еще недавно одному уснувшему в пути французскому купцу гиена выкусила нос, щеки и оба глаза...

Жажда казаков была так сильна, что они выпили всю воду, как этого дня, так и запаса...

В воскресенье, 16-го ноября, выступили с рассветом в поход. Путь был еще тяжелее. Камень постепенно исчез и начавшиеся пески затрудняли движение. Шли шаг за шагом, полковник и Кузнецов впереди, сзади казаки и верблюды. В раскаленном песке, нога, обутая в смазные сапоги, сильно нагревалась и мучила кожу. Температура к полудню поднялась до 34° Ц. в тени. Воды не было. Шли непрерывно в продолжение 11-ти часов. К вечеру вдали показалось море, свернули по его берегу и вскоре пришли в сомалийскую деревню. Близь нескольких солоноватых колодцев стояли хижины кочевников-сомалей. Нечего было и думать найти у них ужин, разогрели чай, переночевали кое-как на песке и со светом тронулись дальше. Этот третий переход в понедельник 17-го был сделан значительно легче. "Нужно сказать", пишет урядник Щедров, "что сегодня м и нисколько не устали, потому что сдерживали себя, чтобы не пить воды, а во-вторых, немного привыкли, так что поход нам был совершенно не в тягость..."

Во вторник стали подходить к селению Рахэта. Данакилец-слуга был отправлен вперед предупредить старшину о прибытии русских путешественников. С [128] полу-перехода были высланы для полковника и Кузнецова два мула, "украшенные сбруею по вкусу дикой страны", как выразился Щедров в своем дневнике, и два верблюда с мехами воды. Это несколько облегчило движение отряда вперед. Сам рахэтский старшина в парадном одеянии, встретил у выхода из своей деревни. Обменявшись приветствиями, старшина повел путников в круглую хижину, ничем особенно не отличавшуюся от хижин других данакилей. Внутри стояло четыре кровати, убранные коврами — ложе для усталых путешественников.

Старшина и все селение не представили для казаков конвоя ничего замечательного. Оно напомнило им калмыцкое кочевье на Дону, напомнило и грязью своих хижин, и кривыми улицами несимметрично расположенных домов. Около полудня среды пришел в гости к полковнику старшина с знатнейшими данакилями. Впереди его два дикаря несли барабаны и били в них все время разговора. За гостеприимство старшина получил от полковника Артамонова подарки и, между прочим, часы с изображением Государя Императора. Когда дикарю объяснили, кто изображен на часах, он сказал:

— "Мы много слышали про Великого Московского Государя. Когда в Габеше (Абиссинии) была война, никто не помог исцелять раненных абиссинцев, только Царь Московский прислал своих врачей. Да будет славно имя Его!"

Часы переходили из рук в руки и ее с любопытством рассматривали изображение того, чья великая рука в минуту нужды простерлась над далекой и чужой страной и осыпала ее благодеяниями.

— "Царь Москов!... Царь Москов!" говорили данакили, передавая друг другу часы.

Старшина прислал барана и верблюжье седло в подарок; его угостили бараниной, приготовленной по-русски, и завели с ним разговор о доставке верблюдов и мулов... [129]

Это оказалось невозможным. Животные были в горах и согнать их к Обоку нельзя было ранее восьми дней. Пришлось отказаться от этого и подумать о возвращении.

Назад выступили, сопровождаемые всем селением. Дети и взрослые старались выразить чем-либо свое сочувствие. Худые, как все черные, данакильские воины с удивлением рассматривали мощные фигуры русских гвардейцев и все время повторяли: "ашкер малькам", т.е. хороши солдаты...

Назад шли тем же путем. Та же пустыня была кругом, те же сыпучие пески, раскаленные камни. К жаре и безводию присоединилась еще неприятность от комаров и мошек. Когда шли туда, ровный SO хотя и срывал временами шляпы и стеснял движение, но за то облегчал зной, теперь этот ветер дул в спину, жара не смягчалась ничем и тучи мелких мошек облепляли лицо, забивались в глаза, ноздри, сквозь отверстия шляпы попадали на голову. Но казаки шли бодро. По временам, заметив стадо антилоп или диких коз, кто-либо отделялся в сторону и стрелял по ним. Убитая дичь вечером шла на ужин и была украшением походного стола. Во время пребывания в Рахэте черные успели выказать свое вероломство. Один из слуг, воспользовавшись общим утомлением после тяжелого перехода открыл сумку с деньгами и украл из нее 130 талеров, половину денег, взятых полковником Артамоновым. Сильно тужили об этом казаки. Нельзя видно было полагаться на черную стражу. Укравший деньги в ночлег перед Обоком, ночью порезал путы мулам и верблюдам и разогнал их по пустыне. Первыми бросились искать их черные и, дойдя до Обока, скрыли следы своей кражи.

23-го ноября на двух парусных лодках отплыли из Обока и 24-го, к утру, прибыли в Джибути. За восемь дней пути по пустыне было пройдено 240 верст по жаре, без воды, питались консервами и охотой. Камни [130] пустыни обдирали сапоги, песок затруднял движение и увеличивал усталость. На ночлеге приходилось хлопотать возле огня, приготовляя узкин и чай. He всегда разбивали палатку. Иногда ложились вповалку, прямо на голые камни пустыни, не боясь ни скорпионов, ни змей. Усталость превозмогала страх укушения. Шакалы и гиены каждую ночь сбегались, привлекаемые запахом жареного мяса, и тревожный сон нарушался частыми выстрелами часового. Стояли на часах все-офицеры и казаки, без различия. Быстро установилась между людьми та нравственная спайка, которой сильны русские войска, где все за одного, один Бог за всех. Вернулись все здоровыми и бодрыми, не поддавшись унынию ни среди голой пустыни, ни в открытом море на маленькой лодке. Офицеры были впереди, подавая пример. На далеких переходах отрывались еще в сторону, ради охоты. Поручения, которые имел полковник Артамонов, были им выполнены при самых неблагоприятных условиях.

24-го ноября люди прибыли в Амбули и вошли в состав конвоя.

Текст воспроизведен по изданию: П. Н. Краснов. Казаки в Абиссинии. Дневник начальника конвоя Российской Императорской миссии в Абиссинии в 1897-98 году. СПб. 1900

© текст - Краснов П. Н. 1900
© сетевая версия - Тhietmar. 2006
© OCR - Николаева Е. В. 2006
© дизайн - Войтехович А. 2001