АРНОЛЬДИ К. А.

ВОЕННЫЕ ОЧЕРКИ АБИССИНИИ

(Продолжение).

(См. «Воен. Сб.» 1907 г., № 9.)

IV) Жизнь начальников и солдат в мирное время.

Мирная жизнь абиссинских войск коренным образом отличается от нашей казарменной и лагерной жизни, во-первых, уже потому, что в Абиссинии нижние чины не сосредоточиваются в определенном для каждой части тесном районе, или одном здании (как у нас), а живут каждый в своем доме, семейный со своей семьей, совершенно так же, как и всякий другой абиссинец не военного состояния. Большинство даже (мадебанья), как мы видели, не находятся постоянно при своем начальнике, живя на участках земли, отведенных им в пользование. Главное же различие заключается в том, что никаких занятий и никаких учебных сборов никогда не производится.

Нельзя сказать, чтобы высшие начальники эфиопских войск с негусом во главе не усматривали бы пользы в мирной подготовке солдата. Наоборот, есть много данных предполагать, что большинству из них вполне понятно то преимущество, которое приобретают и командующие, и подчиненные, когда, явясь на поле сражения, они будут лишь повторять то, чему учились в мирное время. Но препятствия к осуществлению [193] даже самой скромной программы обучения настолько велики, что вопрос этот никогда и не пробовали поднимать.

Прежде всего нужно вспомнить, что абиссинское войско не имеет уставов, в применении коих следовало бы постоянно практиковаться, дабы лучше их усвоить; что тактические приемы их крайне не многочисленны и не сложны; что определенных строев у них не существует, и маневрирование частей сопряжено с громадными затруднениями; что интендантская организация отсутствует, и продовольствие в походе всегда сопровождается грабежом мирных жителей; что, наконец, понятие об управлении армией и о стратегических комбинациях чуждо умам эфиопских начальников. Приняв все это во внимание, мы увидим, что собственно и практиковаться то абиссинскому войску почти не в чем, по крайней мере, что касается тактики и стратегии. Остается одна стрельба, но даже и в этом направлении встречаются неодолимые преграды.

Наиболее существенным препятствием является отсутствие денег. Устроить практическую стрельбу из ружей для пеших и конных и из орудий для артилеристов было бы легко. Если к введению других военных упражнений встречаются неодолимые препятствия в лице свободолюбивой, не желающей подчиняться стеснениям натуры абиссинца, то в отношении стрельбы этого нет. Черные ашкеры, как я заметил еще в начале этой книги, любят свое оружие и любят при всяком удобном случае пускать его в дело, (что приходится видеть во время больших празников, свадеб, похорон и других выдающихся событий, когда имеющий ружье и хоть один патрон считает своею обязанностью палить на воздух). Поэтому собирать ашкеров хотя бы один раз в неделю в течение всего сухого периода (восемь месяцев), не составило бы особых затруднений и не только не повело бы к неудовольствию, но наоборот послужило бы прекрасным развлечением для молодых солдат, занятых почти ежедневно работами совершенно не военного характера. В свободных местах для стрельбищ тоже не встретилось бы недостатка. Но на все это нужны средства. Патроны, так же как ружья, Абиссиния получает из Европы и платит за них высокую цену, а в государстве, где даже важные господа без сапог, и где сам монарх подчас обращается к купцам или иностранным представителям, чтобы занять известную сумму для уплаты своим солдатам, в этом [194] государстве все есть, кроме денег, и все его небольшие доходы идут на содержание армии и приобретение боевых припасов. Понятно, что тратить эти припасы как нибудь иначе, чем на защиту страны, является невозможным. А потому и вопрос об учебной стрельбе решается в отрицательном смысле. Но даже если бы и явилась возможность уделять часть патронов и снарядов для занятий мирного времени, то самая организация войск, описанная нами выше, представила бы громадные препятствия для регулярных и частных сборов.

Итак, никакой подготовки войск в мирное время в Абиссинии не ведется, и войска заняты обыкновенно совершенно посторонними вещами: молодые солдаты исполняют всевозможные работы, старые — и офицеры занимаются хозяйством и вообще своими делами. Казалось бы, что такой порядок вещей должен страшно вредит воинскому духу и постепенно свести войска на степень мирной милиции. Но тут мы должны вспомнить еще раз, что до самого последнего времени жизнь абиссинского войска представляла собою беспрерывный ряд походов и боев, прерывавшихся лишь краткими промежутками мирного времени. Следовательно, войско это изучало войну и военные приемы постоянно на практике и черпало свою боевую опытность на полях сражений, а не в примерных маневрах. Каждый солдат запасался воинскими традициями не из книжек, а из собственной своей практики и вместо стрельбы по мишеням учился стрелять по живым людям. Припомним еще, что весь строй государства, сложившийся при исключительных условиях, есть чисто военный, и народ представляет собою не что иное, как добровольных военных поселян. При таких условиях бояться, что отсутствие занятий и маневров вредно отзовется на духе абиссинских войск, мне кажется, нечего.

Что будет дальше, неизвестно. Теперь, когда внутри государства царит спокойствие, когда завоевательные кампании кончились в силу того, что границы раздвинуты до крайних пределов, а именно, до соприкосновения во всех направлениях, кроме Огадена, с английскими, французскими или итальянскими владениями и пока не предвидится никаких новых военных предприятии, кроме маленьких карательных экспедиций против беспокойных племен, должен наступить продолжительный мирный период. Как он отзовется на духе абиссинских войск? Пока еще трудно судить. Мне кажется, что [195] абиссинское государство слишком долгие века жило в атмосфере военных бурь, чтобы его сынам возможно было в короткое время утратить воинственный дух, передававшийся им путем наследственности от длинного рода поколений людей, почти не выпускавших оружия из рук и воспитанных окружающей средой, во всех отношениях благоприятствовавшей его проявлению. Но все же, рассуждая логически, нельзя не придти к заключению, что долгий мир должен подействовать понижающим образом на боевое настроение абиссинцев и немного видоизменить взгляды на жизнь этого народа-воина, народа-завоевателя.

И отчасти это уже замечается. В войсках негуса, которые с 1899 года не участвовали в военных действиях, не обнаруживается уже того огромного наплыва желающих поступить на службу, как это было раньше, особенно после 1896 г., (итальянская кампания), — явление, впрочем, всегда замечавшееся во время более или менее продолжительного мира и находящее себе объяснение в том, что в мирное время не так выгодно служить, как в военное, когда абиссинец может достать себе и лошадь, и быка, и раба, а в счастливых случаях даже и деньги.

(Впрочем деньгами абиссинцы не всегда умеют пользоваться. После разгрома итальянцев под Адуей весь их обоз, в том числе и полковые денежные ящики попали в руки победителей. Бумажные деньги были расхвачены и потом продавались по баснословно дешевой цене. Один грек в Адис-Абабе рассказывал мне, что он купил 5000 лир (2000 р.) кредитн. билетами за 80 талеров (50 р.). Абиссинец, продавший ему эти деньги сказал: «жаль я не знал, что Ференджи так хорошо платят за эту бумагу; а то бы я не выбросил по дороге остальные две пачки». Абиссинцы не имеют понятия о бумажных деньгах.)

Возвратимся к непосредственному предмету этой главы. Если в мирное время отсутствуют регулярные подготовительные занятия, как стрельба в цель, тактические учения и маневры, то существуют другие занятия, если не переносящие в боевую обстановку, то во всяком случае служащие к развитию находчивости, смелости и неутомимости, качеств, столь необходимых в военное время.

Одним из наиболее любимых времяпрепровождений абиссинских воинов является охота на слона и льва. Убийство слона считается большим подвигом и, по установившемуся обычаю, равно убийству сорока врагов. Такой взгляд, сильно преувеличивающий опасности и трудности слоновой охоты, [196] ведет свое происхождение, очевидно, от давнишних времен, когда эта охота представляла действительно серьезную опасность, благодаря несовершенству оружия, состоявшего из копья, или фитильного ружья. Нужно было действительно много присутствия духа, чтобы вступать в единоборство с громадой, одним взмахом хобота уничтожающей человека, имея в руках самопал, дающий пять осечек из 10 выстрелов, или холодное оружие. С течением времени условия этого спорта изменились, и современная охота на слона со штуцером или магазинным ружьем, если не лишена трудностей вследствие местных условий, то во всяком случае не представляет большой опасности. Тем не менее, как видим, убийство слона считается геройством, и убийца пользуется большим почетом и имеет право в подобающих случаях надевать особый парадный головной убор.

Для охоты на слона нужно разрешение негуса, или начальника области. Простые солдаты и мелкие начальствующие чины собираются обыкновенно по несколько человек вместе и охотятся, пока на каждого не придется по одному убитому животному. Часто же охотятся совершенно в одиночку. Знатные персонажи — «большие люди», как говорят в Абиссинии, производят слоновую охоту en grand и отправляются на нее, как в поход, с массой солдат и целым караваном слуг. С охотничьей точки зрения такой способ никуда не годится и представляет собою скорее бойню. Если встречается одиночный слон, то важный охотник выпускает в него одну пулю, совершенно не заботясь о том, куда она попадет — в голову или в хвост — а ашкеры уже добивают животное, тратя при этом массу патронов. Хотя при таких условиях невозможно определить, чья пуля нанесла смертельную рану, тем не менее господин считается убийцей слона; ему поют победные песни, и ему воздают почести.

Если попадается целое стадо, то охота превращается в настоящее истребление. Слонов стараются окружить и открывают по ним беспорядочный огонь, избивая без разбора и самцов и самок и молодежь. Сколько смертельно раненых ускользает при этом от охотников, чтобы потом погибнуть зря где нибудь в чаще. Фитаурари Авте-Георгис, идя в 1898 г. занимать новые земли на юге Абиссинии, встретил на открытой местности стадо слонов, имевшее более тысячи голов. Напав на них со своими солдатами, он произвел среди них страшное опустошение, убив около трехсот штук. Еще несколько месяцев спустя, галласы [197] находили в поросших кустами балках гниющие трупы слонов. Булатович, которому пришлось участвовать в такой охоте, устроенной даджазмачем Габро-Эгзиабигером, очень живо описывает свои впечатления в книге «От Энтото до реки Баро».

«Азадж отдал приказание окружить слонов, и человек 70 кавалеристов — в том числе и я, понеслись галопом прямо к указанному месту. Проскакав версты три, мы услышали вдруг крики: «вот они», и шагах в пятидесяти перед нами мы увидали убегающее от нас громадное стадо слонов. Их было голов сто, большие и маленькие, и вся эта красная от глины ручья масса, хлопая ушами и трясясь всем телом, высоко подняв хоботы, в панике бежала. Я выстрелил несколько раз с лошади, некоторые мои спутники также, но слоны скрылись. За это время носители джамби (Огромные тяжелые копья, которые бросают с дерева в спину слона. Прим. автора.) успели влезть на деревья, стоявшие посередине ручья, подоспели также и остальные пешие копьеносцы. Пытавшихся убежать на ту сторону ручья слонов завернули находившиеся там кавалеристы, кругом зажгли траву, и испуганные слоны рассыпались, как разбитый выводок куропаток. Нигде им не было спасения. В лесу их поражали джамби, на опушке пешие копьеносцы и мои слуги с ружьями, а чуть они пробивались дальше, мы их окружали, как рой мух, и, едва поспевая за ними по равнине, поросшей высокой травой и частыми деревьями, поражали, кто чем мог. У кого было ружье — стрелял, остальные — метали копья, глубоко вонзавшиеся в тело, которые слон хоботом вынимал из ран и со злобой бросал в кого нибудь из нас. Тот, на кого слон бросался, спасался, убегая, а другие в это время отвлекали животное в сторону. От слона, если он преследует в гору, почти нельзя спастись, и я видел, как он, бросившись на скакавшего в 20 шагах от меня галласа, в мгновение ока снял его с седла хоботом, насадил себе на клык и бросил о землю, намереваясь растоптать, к счастью его в это время отвлекли другие, и он оставил свою жертву. В другого, тоже бывшего вместе с нами галласа, он бросил большой сломанной ветвью и раздробил ему руку. Минут 5, 10, 15 преследования, и слон падал, считаясь добычей того, кто первый его ранил, и счастливый охотник спешил отрезать ему поскорее хвост, конец хобота и уши, как вещественное доказательство своей победы. [198]

Интересную картину представляло поле охоты. Кругом с треском пылала трава, в лесу шла нескончаемая стрельба, и раздавались крики ужаса или победы, а весь этот гам покрывал рев и визг обезумевших от страха слонов, бросавшихся в это время то на одного, то на другого. Галласы уверяют, будто в такие минуты отчаяния слоны молятся Богу, бросая к небу песок и траву, последнее я лично видел.

Только половина седьмого кончилась эта охота, которая, по правде сказать, больше была похожа на бой. Никто из нас с утра не имел во рту ни кусочка пищи, ни капли воды, из ручья же пить было невозможно, он был весь красный от крови. Но об этом не думалось».

Но наряду с таким массовым истреблением, существует другая охота (более достойная носить это название) и представляющая лучшее поле для выработки личной инициативы, находчивости и других ценных для войны качеств. Это охота в одиночку, или в небольшой компании, требующая массы выносливости и терпения.

Такие охотники, — большею частью простые ашкеры, — выслеживают слона обыкновенно в лесу, где легче подойти к зверю незаметно и где не водится очень больших стад, в какие собираются полевые слоны. Обыкновенно стараются выследить какого нибудь одинокого слона, — это почти всегда бывают старые самцы, великолепные экземпляры с огромный бивнями. Выслеживание сопровождается большими трудностями, так как приходится неустанно день за днем, часто в продолжение недели или двух, идти но следам среди невообразимой чащи девственного тропического леса, наполненного сыростью, муравьями различных пород, колючими и жгучими растениями, переплетенного толстыми и топкими лианами, снабженными как рыболовные крючки колючками, заваленного гниющими стволами повалившихся гигантов деревьев. Со врожденной выносливостью абиссинец преодолевает эти препятствия. Искусанный муравьями, в изорванной одежде, с исцарапанным сплошь телом и лицом, с ушибленными, покрытыми занозами и волдырями ступнями ног, идет он по слоновой тропинке, разрубая широким острым ножом сетку лиан, опутывающие его ноги колючие ползучие корни и отсекая тяжелые колючие же ветки кустарника. За плечами у него какой-нибудь ржавый «ужигра» или «снайдер», из которого гильзы порой приходится выковыривать [199] ножичком, в «зенаре» десяток-другой патронов и неизменные спутницы всякого абиссинца — ковырялка для ушей и железная игла для вынимания заноз, на поясе мешочек с горохом, единственной его пищей во время охоты, а в сердце — надежда на Бога, что Он поможет ему найти и убить слона. «Эзгихер захонен исетуаль — Бог посылает слонов». Внимательно всматривается он в следы, поднимает оторванные слонами ветки, исследует свежесть поломов, щупает босыми ногами помет и жвачку, разбросанные по пути следования стада. Долго иной раз судьба не улыбается терпеливому охотнику, и ни один признак не указывает на близость слонов, двигающихся обыкновенно со скоростью, в пять раз превышающей скорость человеческого шага. Но он не падает духом, зная, что слава не дается так легко. Он твердо переносит все лишения, спит на мокрой земле, или на дереве, исправно голодает, вытаскивает занозы, засыпает свои царапины землей или заклеивает листом и только ругает время от времени муравьев, нестерпимо кусающих его голые ноги, «сайтанами» (чертями) и «iemy abam’ами» (не имеющими отца).

Но вот после более или менее продолжительного времени добровольный страдалец убеждается в наличности таких признаков, которые указывают на несомненную близость так настойчиво преследуемых им животных. Края следов отчетливо врезаны в сырую землю, не размыты и не осыпались, листья на оторванных и поломанных ветках не успели еще завять, на поломах виднеются капли свежего сока, наконец, помет на ощупь совершенно мягкий и теплый. С радостно бьющимся сердцем, не сдерживая широкой улыбки, в которую невольно расплываются его губы, черный охотник достает свою фузею из-за плеча и со всевозможными предосторожностями продолжает движение вперед. Теперь он подвигается тихо, шаг за шагом, внимательно вслушиваясь в тишину сырого леса, ступая мягко, как крадущаяся кошка, тщательно выбирая место, куда поставить ногу, чтобы не сломать сухого сучка и его треском не выдать своего присутствия, скользит, как змея, в сплошной чаще кустов и быстро перебегает немногочисленные места, где кусты раздвинулись пошире, где нет ползучих растений, а на земле не валяются сухие ветки. Порою цепкие лианы схватывают его с такой силой, что нет возможности ему дальше двигаться: тогда он начинает осторожно распутываться, освобождать свои [200] лохмотья от колючек, терпеливо перенося боль и не решаясь действовать ножом, из боязни, что стук его долетит до чуткого уха слона.

Наконец, — о радость! впереди, совсем близко, раздается громкое фырканье, сопровождаемое тяжелым хлопаньем ушей, и вслед за сим глухое рокотанье, происходящее из желудка слона, когда он переваривает пищу. Охотник, почти уже не дыша, крадется, держа наготове винтовку с взведенным курком. Он превратился в леопарда, подкрадывающегося к добыче. Еще несколько минут, и сквозь кусты он ясно видит очертания огромного животного. Наступает решительный момент. Тщательно наведя винтовку на убойное место, охотник целится в слона, который, не подозревая присутствия человека, спокойно жует траву, почесывается о близь стоящие деревья и время от времени хлопает ушами, отгоняя москитов. Гремит выстрел, и с ним решается исход охоты. Слон или падает, или убегает, или же (в более редких случаях), разъяренный раной, бросается на дерзкого человека, и тогда этому последнему угрожает большая опасность. Хорошо, если он не один, если с ним есть два, три товарища, которые своими выстрелами остановят зверя, но если их нет, то ему приходится вспомнить все искуство бегать и прыгать через препятствии и призвать на помощь всю врожденную абиссинцу ловкость и изворотливость. Но при всей быстроте и ловкости абиссинцев охота не всегда кончается благополучно. Иногда раздраженный зверь настигает старающегося скрыться от него человека, и тогда остается только молиться Богу. Редко, впрочем, слон убивает человека, обыкновенно он ограничивается тем, что схватывает его хоботом и швыряет куда-нибудь в сторону, причем, конечно, невольный воздухоплаватель получает более или менее тяжкие увечья. У меня, например, был ашкер, который совершил подобный полет и отделался одним переломом ноги. А кеньазмачу Ишатье слон содрал с лица почти всю кожу, переломил обе ноги и сломал три ребра.

Убивший тем или другим способом слона становится героем и получает право на всеобщее уважение. Он возвращается домой с помпой. Его окружают ашкеры, или друзья, все верхом, и при победном пении

«Халал вай гуме!» [201]

и выстрелах из ружей он въезжает в родной город, или деревню. Встречные женщины поднимают пронзительный крик: «ла-ла-ла-ла...». Впереди везут трофеи: хвост и уши (или части ушей, если слон велик) убитого слона, привязанные к длинному шесту, с боков гарцуют всадники. Если новый герой принадлежит к лицам важным, то его сопровождает огромная толпа ашкеров, производящих воинственный шум и стрельбу; тогда получается очень красивая картина.

Счастливый охотник получает право носить почетное название «гадай» (убийца), надевать на голову трехцветную (темно-малиново-зеленую) шелковую повязку, а в левое ухо вдевать особую серьгу с цепочками. Кто убил более пяти слонов, имеет право носить такие серьги в обоих ушах.

Но кроме славы слоновая охота приносит еще и выгоду, и вот почему она так нравится абиссинцам. Слава несомненно хорошая вещь, но польза нисколько не хуже, если не лучше. Так думает абиссинец, и, может быть, он не так уж не прав. Во всяком случае нельзя на него сетовать за то. что он, постоянно нуждаясь в деньгах, продает трофеи своей охоты. Из двух клыков один (а именно тот, который коснулся при падении земли — более тяжелый обыкновенно) принадлежит негусу и должен быть доставлен в казну или лично, или через посредство начальника области, где охота производилась. Другим клыком охотник может располагать по усмотрению. Большой клык можно продать за 200-400 талеров, что для абиссинца составит целое состояние.

В последнее время слоновая охота сильно сократилась, так как негус, под влиянием дружелюбных советов представителей иностранных держав, воспретил категорически массовое избиение слонов, а одиночную охоту обставил стеснительными правилами, т. е. испрашиванием каждый раз его личного разрешения и т. п. Эта мера, весьма разумная в общегосударственном отношении, так как спасает от истребления драгоценных животных, правильная охота на которых может принести большой доход казне, с точки зрения чисто военной, является мало желательной, лишая абиссинских воинов возможности развивать в себе такие качества, которые являются прямо драгоценными в боевой обстановке.

Не менее любимым, чем охота, хотя далеко не столь полезным времяпрепровождением, являются «гебыры» (обеды [202] или пиры), устраиваемые регулярно через известный промежуток времени (обыкновенно через неделю), негусом и всеми значительными вассалами. Эти обеды своей оригинальной обстановкой переносят в давнопрошедшие времена иудейских царей, троянской осады или меровингских распрей.

Гебыры происходят обыкновенно в «адерраше» — большом здании. предназначенном для этой цели, имеющем земляной пол, несколько широких входов и представляющем на наш взгляд более или менее просторный сарай. Альга, или трон, под балдахином составляет единственную мебель этого обширного помещения.

Доступ на «гебыр» имеют все офицеры и нижние чины, находящиеся в данное время в резиденции их старшего начальника. Поэтому можно судить о многолюдстве таких пиров. Обыкновенно число обедающих настолько велико, что адерраш может вместить лишь часть их, и обедают по очередям, начиная со старших: сначала офицеры, потом старые солдаты, потом молодые солдаты. У негуса, по большим праздникам, обедает иногда до 9000 человек, и «гебыр» длится в течение пяти-шести часов подряд. Можно представить себе, какое коллосальное количество еды и питья нужно приготовить для такой массы народа. Целые стада быков и баранов пригоняются накануне, целые горы «инджеры» (хлебных лепешек) и «дабо» (пшеничных пирогов) пекутся в течение двух дней множеством работниц и рабынь. «Тедж» (абиссинский хмельный напиток) заготовляется сотнями «гомб» (глиняный сосуд), так как абиссинцы большие любители выпить. Разливание и разнос теджа пирующим — одна из самых трудных вещей во время «гебыр». Поэтому у негуса подача этого напитка значительно упрощена. С наружной стороны адерраша, под самой почти крышей, укреплены громадные корыта, от которых железные трубы (выписанные для этой цели из Европы), проходя сквозь стену, идут в различные места адерраша, где и оканчиваются медными кранами. За день до обеда корыта наполняются хеджем, затем, во время самого обеда, жаждущему остается только отвернуть кран и, наполнив свой роговой кубок любимым напитком, пить. Это настоящий «винопровод».

Едят, сидя на земле, из круглых корзин, руками. Только у негуса имеются 70 низких столиков, которых, однако, не хватает на всех обедающих. Еда накладывается в корзины [203] заранее: хлеб, мясо, вареные яйца, соус из красного перца, все это кладется вместе вперемежку, количеством на 5-6 человек, помещающихся вокруг одной корзины. Только сырое бычачье мясо, любимое кушанье абиссинцев, подается отдельно: части только что убитых быков держатся в руках прислужниками, и пирующие отрезают более или менее увесистые куски и уничтожают, разрезая их небольшими загнутыми ножами с костяными ручками. Достоин внимания способ, которым абиссинцы едят сырое мясо: захватив в левую руку весь кусок мяса, отрезанного от части, находящейся у слуги, обедающий подносит его ко рту и закусывает с одного конца, а правой рукой ножом быстро проводит снизу вверх перед самым носом и, таким образом, отделяет то, что у него в губах, от остального куска едят абиссинцы во время «гебыров» много, пьют еще больше. Но все обходится чинно, хотя шум стоит порядочный, и певцов, воспевающих славу и щедрость хозяина, под аккомпанимент своих древних однострунных инструментов, бывает вовсе не слышно. Сам хозяин обедает вначале, с первою очередью, причем альга, на которой он восседает, скрестив ноги, задергивается занавесками во избежание влияния дурного глаза. Только самые приближенные к нему лица едят вместе с ним, при свете больших восковых факелов, держимых в руках слугами или рабами. По окончании своей трапезы, он приказывает отдернуть занавески и остается на своем месте, потягивая тедж и разговаривая с приближенными до тех пор, пока не кончит есть последний ашкер. Наевшись досыта, обедающие встают и, поклонившись в пояс хозяину, уходят, а на смену является новый комплект.

Эти угощения, вошедшие в обычай, вероятно, с незапамятных времен, настолько въелись в самую сущность понятий об отношении начальников к подчиненным, что стали прямо обязательными для первых, и вздумай кто-нибудь из них, в видах экономии, отменить у себя гебыры, большинство ашкеров бросит его, чтобы перейти к другому, более щедрому.

Представляя собой нежелательное явление уже по одному тому, что они обходятся очень дорого, и стоимость их составляет солидную сумму, которая могла бы быть употреблена с большим успехом на оборону страны, гебыры, однако, с военной точки зрения имеют свои хорошие стороны: они [204] способствуют сближению начальников и подчиненных, укрепляют сознание принадлежности к одной военной среде и, наконец, представляют собою прямо добавочное (и притом довольно значительное) довольствие нижним чинам.

Гебыры настолько вкоренились в абиссинские обычаи, что даже во время пути, если есть малейшая возможность к тому, начальники устраивают их (конечно, не в таких грандиозных размерах, как на месте). Для этой цели везется огромная палатка, помещающаяся на нескольких мулах; от времени до времени эта палатка расставляется, и сколько в ней может вместиться народу, столько и обедает. Некоторые устраивают в различных пунктах своих владений, на пути своих обычных поездок, целые постоянные лагери, в центре которых располагаются миниатюрные гебис «тедж-бьет»’ами, «уот-бьет»’ами, «сега-бьет»’ами и, конечно, «адеррашем» посередине. Все это делается из древесных веток и соломы. Я видел такие походные городки в земле раса Тассамы и даже останавливался в них ночевать.

Продовольствие для гебыров в дороге берется из окружной страны, тедж обыкновенно несут в гомбах женщины, целой массой сопровождающие обозы знатных лиц, но мед для выделки его достается тоже от окрестных жителей. Легко понять, как разоряют мирных жителей (в огромном большинстве случаев галласов) и без того отягченных поборами, эти путевые пиршества абиссинских владетелей и их солдат.

Хотя маневров в абиссинской армии не бывает, но смотры происходят время от времени. Это случается обыкновенно не более одного раза в год, в какой нибудь большой праздник, когда в столицу приходят вассалы в сопровождении своих войск. Приведу описание одного из таких смотров, помещенное много своевременно в «Русском Инвалиде».

«На Фоминой неделе состоялся большой смотр войскам, сосредоточенным в Аддис-Абабе, то есть собственным — Менелика и войскам расов Микаеля и Тассамы, пришедшим из своих стран на праздники в Аддис-Абабу, всего около 70.000. Смотры, производимые негусом своим войскам, или войскам своих могущественных вассалов, не регулярны и происходят только в тех именно случаях, когда в столице, по тому или другому поводу накопляется значительное количество вооруженной силы. [205]

Место, где происходят эти парады — большее поле на юго-западной оконечности Аддис-Абабы, верстах в двух от дворца. Здесь разбивается большая императорская палатка, а по бокам ее еще две, то есть собственно только верхи палаток, для защиты от солнца. По обе стороны, немного отступя от «альги» Менелика, ставятся стулья для представителей европейских держав и их свиты; в двух боковых палатках помечаются члены немногочисленной европейской колонии и знатные абиссинцы. Палатки украшаются флагами эфиопских цветов (малинового, желтого и зеленого) и разноцветными шелковыми материями, что при ярком солнечном освещении, под темно-синим ясным небом, производит веселое и красивое впечатление.

День, назначенный для описываемого парада, выдался очень хороший, ясный и не особенно жаркий, с утра на небе не было ни одного облачка, хотя в это время, обыкновенно, накрапывают дожди. Когда все приглашенные собрались, появился негус в сопровождении большой свиты. Войдя в палатку, он наклонением головы ответил на приветствия вставших со своих мест присутствующих и, поместившись на альге, при чем свита окружила его с трех сторон, подал знак к началу парада.

На холмах, замыкавших поле с правой от зрителя стороны, появилась длинная линия развернувшейся широким фронтом головы наступавшего войска. Это было войско самого негуса. Еще трудно было отличить даже отдельных людей в этой общей массе, где на белом фоне обычных абиссинских одежд сверкали яркие пятна разноцветных военных одеяний и обитых золотом и серебром щитов, но уже видно было, с какой необычайной скоростью приближалась эта огромная боевая толпа. Опять, как и во время встречи, поражала именно эта быстрота и легкость движения густой массы людей, почти непонятная для европейского глаза. В несколько минут тонкая линия, едва обозначавшаяся на окраине поля, выросла, раздалась и вглубь, и в ширь и превратилась в затопляющее все на своем пути человеческое море, от которого несся уже смутный, но могучий и все возрастающий гул. Чувствовалось что-то могучее, что-то неизбежное в стихийном движении этого беспорядочного по нашим понятиям войска. [206]

Жители города, пришедшие полюбоваться парадом и зашедшие слишком далеко на середину поля, бегут, спасаются от надвигающейся армии. Гул растет, усиливается, движение все ускоряется, слышны уже крики охваченных восторгом наступления людей, которые все учащаются, становятся все громче, все настойчивее, сливаются с нервным ржанием горячащихся коней, со стуком оружия и ревом труб и заставляют кровь приливать к голове и сердце сжиматься от какого-то жуткого, но сладкого чувства. И вот, потрясая оружием, разражаясь неистовыми криками, приветствуя императора, неподвижно сидящего на троне, налетает первая волна стремительных полков. Все пространство перед палатками заполняется конными и пешими людьми, быстро движущимися густой массой, покрытыми яркими одеждами, красиво развевающимися под яркими лучами тропического солнца. В глазах пестрит от дикого разнообразия типов и костюмов. Храбрецы, отличившиеся в сражениях и покрытые леопардовыми и львиными шкурами, убийцы слонов в трехцветных шелковых повязках на головах, убийцы данакилей в увешанных тонкими цепочками серебряных головных уборах, всадники с длинными копьями и круглыми щитами, на украшенных лентами конях, заслуженные воины, с колеблющеюся вокруг головы, в виде ореола львиной гривой, шелковые и бархатные «лемты», развевающиеся на плечах начальников, золоченые и серебряные уборы лошадей, все это как в великолепной обстановочной пьесе проносится мимо, среди стихийного шума и топота, среди взвинчивающих нервы и волнующих кровь криков. От времени до времени из этой несущейся мимо воинственной толпы, из самой середины пестрого потока, вырывается воин, весь покрытый знаками отличия, весь увешанный боевыми регалиями. В неудержимом порыве он подбегает к самой палатке, где сидит Менелик и, полный дикого упоения и схватившись рукой за эфес меча, горящими глазами глядя прямо в глаза негуса, выкрикивает пронзительным голосом свои подвиги. «Я убийца!», кричит он с пеной у рта, весь дрожа от нервного напряжения; «я убивал в Тигре! я убивал в стране Бенн-Шонгуль! и у Белого Нила! и в Огадене! Я убивал везде, где воевал! я седло негуса! я Асфау! (Имя кричащего.) И вдруг, оборвав свой воинственный бред, он падает ниц, целует землю у подножия трона и, вскочив, бежит и снова смешивается с проходящими толпами. [207]

Вот от общей массы отделяется всадник и останавливается пред троном на своем коне, сплошь покрытом разноцветными шелковыми лентами и серебряной сбруей. Это старик с суровым лицом, носящим следы долгой походной жизни и многочисленных битв, в которых он принимал участие. Все сидящие в палатках невольно обращают свое внимание на него. Его глаза сверкают из под нависшего на лоб «гофара» (львиной гривы). Он осаживает горячащегося копя и великолепным жестом бросает к ногам императора простой кожаный щит, пробитый в нескольких местах. «Возьми его!» кричит он, покрывая голосом окружающий шум, «я не хочу его носить! я десять лет воевал с этим щитом! я был с ним в Уаламо, и в Арусси, и в итальянском походе! дай мне другой щит, достойный меня, я не стану больше носить этого!» И, сделав крутой поворот на одних задних ногах, он подымает коня в галоп и догоняет свою часть. Через минуту другой всадник подскакивает к палатке, срывает с себя свою саблю и, как и первый, бросает ее к ногам Менелика. Он не хочет носить этой сабли. Он убил уже ею несколько врагов, а на ее ножнах еще нет ни одного серебряного кольца. Вслед за ним третий сбрасывает с себя простую накидку из бараньей шкуры, требуя себе леопардового лемта, за этим еще и еще. И среди возрастающих криков энтузиазма, среди безумных возгласов боевого восторга, в облаке пыли, поднятой многими тысячами людских и лошадиных ног, к подножью трона одни за другим летят старые щиты, зазубренные мечи, изношенные одежды. Это храбрые требуют достойной награды за мужество, проявленное ими во многих боях с неприятелем. Красивое и возбуждающее зрелище! И негус, улыбаясь, смотрит на своих храбрецов; он любуется их диким увлечением, ему люба их удаль, и его нисколько не оскорбляют их грубоватые возгласы. Только самых назойливых и слишком уж приближающихся к трону, агафарии, стоящие полукругом у ступеней, осаживают ударами своих палок по щитам или лошадиным мордам. Таких мало. Большинство, в коротких и смелых выражениях прокричав свое требование и бросив тот предмет, который, по их мнению, им не пристало носить, быстро скрываются снова в толпе. Но секретарь, стоящий позади негуса, замечает и записывает те части, из которых выделяются «фыкырующие» (Возглашающие свои подвиги.), [208] и ни один из них не будет обделен. Пройдет несколько дней, и владелец дырявого щита получит новый, украшенный серебряными накладками, скинувший с себя баранью шкуру будет щеголять с леопардовой, лишившийся меча в драных кожаных ножнах, наденет с гордостью новое оружие, заключенное в бархатные ножны с блестящими кольцами. И всякий, конечно, лишний раз помянет добрым словом щедрого государя.

За воинами Менелика следуют войска раса Микаеля. Здесь уж вы не видите такой массы и ярких одежд, и блестящего оружия. Это полудикие обитатели Волло (страны раса Микаеля), большею частью галласы, одетые бедно и смотрящие угрюмо. За то здесь много хороших коней, так как Волло славится на всю Абиссинию своими лошадьми. Под звуки мрачных боевых песен дефилируют воины одного из наиболее сильных вассалов Менелика — раса Микаеля. За ним следуют полки раса Тассамы.

По мере прохождения войска огибают поля и размещаются густой массой на противулежащих холмах. Мало-помалу собирается вся парадировавшая армия, занимая, при значительной глубине, более двух верст по фронту. Солнце освещает расцвеченные яркими красками полки, играя на оружии солдат и сбруе лошадей, и трехцветные эфиопские флаги медленно колышатся падь ними, колеблемые дуновением теплого ветра. Впереди тонкой и длинной линией неподвижно вытянулись офицеры, опустившись на одно колено и закрыв грудь щитами, украшенными золотом и серебром, блеск от которых затмевает все остальное. Одно за другим гремят орудия, придавая еще более величия и красоты апофеозу этого феерического смотра».

Но такие зрелища редки в Аддис-Абабе. Для этого нужно стечение нескольких благоприятных условий: чтобы в столицу пришло несколько могущественных вождей, чтобы это случилось к большому празднику, а главным образом, чтобы Менелик был расположен давать иностранцам зрелище своего могущества и... кое-каких недочетов в организации войск, рассчитанной всецело на успех и мало пригодной в случае неудачи. В обыкновенное же время жизнь в абиссинской столице очень сера и однообразна.

Абиссинские солдаты — большие спортсмены, и среди них очень развиты различные игры, требующие силы и ловкости. Каждое воскресенье и праздник в больших центрах можно видеть кучки [209] ашкеров, бегающих взад и вперед по зеленым полянам, которых так много в каждом абиссинском городе, преследующих друг друга, борющихся между собою, гоняющих палками мячи и т. п. Веселые крики оглашают вечерний воздух, царит оживление, шум и гам.

Одна из самых увлекательных и красивых абиссинских игр называется «гукс». Она состоит в том, что участники верхом на конях, имея в руках копья без наконечников, устраивают примерные сражения. Носясь взад и вперед по обширным полям, каждый из игроков старается удачным броском копья поразить своего противника и самому увернуться от угрожающего ему удара. Поэтому игра носит характер необычайного оживления, и вид ловко скачущих всадников бывает очень живописен. То они сшибаются грудь с грудью, то несутся по одному направлению, один преследуя другого. Вот один сидит неподвижно на своей лошади. К нему подлетает другой и замахивается копьем, но прежде, чем противник успеет поднять руку, он быстро поворачивается и мчится прочь от него. Вызванный таким образом боец снимается с места в карьер и мчится вслед за утекающим врагом. Ветер развевает леопардовые шкуры на мечах у всадников, земля брызжет из под копыт их коней; с ловкостью обезьяны уцепившись ногами за бока лошади, они несутся во весь дух. Задний погоняет переднего, раздается радостный крик, и брошенное копье со свистом прорезывает воздух. Промах! Картина меняется. Преследовавший сразу осаживает взмыленного коня, делает крутой поворот и несется обратно. Теперь беглец превратился в преследователя и с громкими криками старается нагнать увертывающегося обезоруженного противника. Вокруг другие пары скачут, сшибаются, кричат, соперничают в лихости и ловкости. Гукс — довольно опасная игра, требующая много ловкости и уменья. Нередко гукс кончается несчастными случаями: какой-нибудь зарвавшийся игрок вышибает из седла другого, кто-нибудь упадет вместе с лошадью и т. п. Известный абиссинский герой, рас Гобана погиб во время игры в гукс, упавши на полном карьере с лошади и разбившись на смерть. В гукс играют всего больше в праздник «Маскаль» (Крестовоздвиженье). Тогда всякий имеющий лошадь считает долгом вооружиться длинной тростью и принять участие в воинственной забаве. Сам Менелик в этот день садится на роскошно [210] убранного коня и всенародно, в сопровождении многочисленной свиты, играет в гукс.

Очень распространена в Абиссинии игра в мяч. Она происходит следующим образом: один из играющих садится на шею другому и бросает мяч из тряпок в кучу товарищей. Схвативший мяч кидает его обратно и, если сидящий верхом не поймает, то он должен сойти и в свою очередь изображать коня, а тот, кто бросал, садится ему на шею. Эта игра называется «уас», и играют в нее преимущественно Великим постом.

Не менее популярной игрой является игра в «гуну». Она состоит в том, что играющие разделяются на две партии, которые располагаются на известном расстоянии одна от другой. Посередине между ними вырывается яма, в которую кладется мяч. Двое из играющих бьют по нему толстыми палками, пока он не выскочить, и тогда каждая партия старается перегнать его в неприятельский лагерь. Много шуму, криков и беготни бывает при этом. Не обходится и без увечий. В гуну играют на Рождество.

В игре «гижи» (метанье копья) играющие также разделяются на две партии. Копья бросаются обыкновенно в тонкий шесть. Попавший (после известного числа ударов) наибольшее число раз садится на плечи другому, и игра продолжается таким образом. пока не определяется способность каждого. Тот, кто тронул шест меньшее других число раз, должен перевозить на своих плечах всех игроков. Время этой игры — Пасха.

К. Арнольди.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Военные очерки Абиссинии // Военный сборник, № 10. 1907

© текст - Арнольди К. А. 1907
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
©
OCR - Иванов А. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1907